Она наклоняется к табличке на огромном платяном шкафу, который выше неё в два раза. Она говорит в трубку:
— Я стою рядом… — она читает с таблички, — с платяным шкафом в неоклассическом стиле под Роберта Адама с орнаментальными арабесками из позолоченной бронзы.
Она смотрит на меня и закатывает глаза. Она говорит в трубку:
— Написано: семнадцать тысяч долларов.
Она снимает зелёные туфли на высоких каблуках и стоит в белых чулках прямо на голом бетонном полу. Чулки ослепительно белые, но не как нижнее бельё, а скорее как кожа под этим бельём. Они непрозрачные, и поэтому пальцы у неё на ногах кажутся перепончатыми.
Сегодня на ней костюм с облегающей юбкой. Он зелёный, но не зелёный, как лайм, а скорее как лаймовая начинка для пирога. Он не зелёный, как авокадо, а скорее как авокадовый суп-пюре с тоненьким завитком цедры лимона сверху, который подают охлаждённым в ярко-жёлтой тарелке Cristel de Sevres.
Он зелёный, как сукно на бильярдном столе под жёлтым шаром — именно под жёлтым, а не под красным.
Я спрашиваю у Элен Гувер Бойль, что такое код девять-четырнадцать.
И она говорит:
— Мёртвое тело. Труп.
Я говорю, что я так и думал.
Она говорит в трубку:
— Так, а теперь — налево или направо возле палисандрового буфета Hepplewhite с резным цветочным орнаментом и шёлковым напылением?
Прикрыв рукой трубку, она говорит мне:
— Ох уж мне эта Мона. — Она говорит: — Представляю себе это сборище колдунов: хиппи, пляшущие голышом вокруг какого-нибудь плоского камня, — вот и весь ритуал.
Теперь мне видно, что её волосы — не сплошь розовые. Пряди различных оттенков, чуть светлее и чуть темнее. А если как следует присмотреться, то видны даже оттенки красного, персикового и малинового.
Она говорит в трубку:
— Ага, понятно. Если мне попадётся кромвельское кресло атласного дерева с орнаментом из слоновой кости, значит, надо идти назад.
Мне она говорит:
— Господи, и зачем вы всё рассказали Моне?! Мона расскажет своему бойфренду, и конца этому не будет.
Лабиринт мебели смыкается вокруг нас. Красное дерево, чёрное дерево, коричневая полировка. Позолота и зеркала.
Она проводит пальцем по кольцу с бриллиантом у себя на руке. Камень массивный и острый. Она переворачивает кольцо, так что бриллиант возвышается над ладонью. Она прижимает ладонь к полированной дверце шкафа. На дверце остаётся глубокая царапина в виде стрелки налево.
Она отмечает дорогу.
Оставляет свой след в истории.
Она говорит в трубку:
— Большое спасибо. — Она заканчивает разговор и убирает мобильный обратно в сумочку.
Бусы у неё на шее — из какого-то непонятного зелёного камня. Зелёные бусины перемежаются с золотыми. Под ними — ещё одни бусы, жемчужные. Раньше я их на ней не видел.
Она надевает туфли и говорит:
— Отныне и впредь моя основная задача — держать вас с Моной подальше друг от друга.
Она взбивает волосы над ухом и говорит:
— Идите за мной.
Она проводит ладонью по поверхности столика — рисует ещё одну стрелку. Дубовый карточный столик Шератон с раздвижными ножками и откидной крышкой, как написано на табличке.
Теперь — искалеченный.
Элен Гувер Бойль идёт впереди. Она говорит:
— И зачем вы вообще занялись этим делом?! — Она говорит: — Вас оно не касается.
Потому что я — репортёр, она это имеет в виду? Потому что я — репортёр, который взялся расследовать что-то такое, о чём нельзя никому рассказать? Потому что это рискованно. Потому что я в лучшем случае выставляю себя вуайеристом. А в худшем — стервятником.
Она останавливается перед большим гардеробом со стеклянными дверцами, и я вижу своё собственное отражение у неё за плечом. Она открывает сумочку и достаёт маленький золочёный цилиндр. Губную помаду.
— Именно это я и имею в виду, — говорит она.
Стиль французский ампир с египетскими мотивами в переплетающемся разноцветном орнаменте, как написано на табличке.
В зеркале — Элен Гувер Бойль открывает помаду.
Помада — ядовито-розовая.
Я говорю у неё за спиной: а если это не только работа?
Может быть, я не только газетный хищник, который гоняется за сенсацией.
Совершенно без всякой связи мне вспоминается Нэш.
Я говорю, может быть, я узнал про книгу, потому что когда-то она была и у меня. Может быть, у меня были жена и дочь. Что, если я прочитал им на ночь этот проклятый стишок, чтобы они побыстрее заснули? Давайте представим себе ситуацию. Разумеется, гипотетически. Что, если я их убил? Если ей нужно что-то вроде рекомендательного письма, такое признание подойдёт?
Она растягивает губы и подкрашивает их по новой — розовым поверх розового.
Я подхожу ещё ближе и говорю: как на ваш взгляд, я достаточно настрадался?
Она поджимает губы, а потом медленно приоткрывает. В последний момент они залипают на долю секунды.
Не дай бог никому выстрадать столько, сколько выстрадала Элен Гувер Бойль.
И я говорю, может быть, я потерял не меньше.
Она закрывает помаду. Убирает обратно в сумочку и оборачивается ко мне.
Она стоит передо мной, вся блистательная и спокойная, и говорит:
— Гипотетически?
Я выжимаю улыбку и говорю: разумеется.
Она прижимает ладонь к зеркальной дверце. На зеркале остаётся глубокая царапина в виде стрелки направо. Она идёт дальше, но медленно, ведя рукой по буфетам, трюмо и комодам, по навощённому дереву, по полировке — идёт, разрушая всё, к чему прикасается.
Она говорит:
— А вы никогда не задавались вопросом, откуда оно вообще появилось, это стихотворение?
Африканский фольклор, говорю я, стараясь не отставать от неё ни на шаг.
— Я говорю про книгу. Книгу заклинаний. — Она идёт мимо бюро и сервантов, мимо кресел Farthingale. Она говорит: — «Книгу теней», как её называют ведьмы. У каждой колдуньи она своя.
«Стихи и потешки со всего света» вышли одиннадцать лет назад, говорю я. Я кое-что разузнал. Тираж был совсем небольшой — пятьсот экземпляров. Издатель, «KinderHaus Press», вскорости обанкротился, и права на переиздание и печатные формы с набором перешли к некоему человеку, который купил их вместе со всей остальной обстановкой, когда покупал дом автора-составителя, который скоропостижно скончался — безо всякой видимой причины — три года назад. Я не знаю, как сейчас обстоит дело с правами. Может, со смертью автора-составителя они переходят во всеобщее пользование. Я так и не выяснил, кому они принадлежат сейчас.
Элен Гувер Бойль замирает на месте, ладонь с бриллиантом останавливается точно посередине широкого зеркала. Она говорит:
— Права сейчас у меня. Я знаю, каким будет следующий вопрос, поэтому отвечаю сразу. Я их купила три года назад. Мне удалось разыскать триста из первоначальных пятисот экземпляров, и я все их сожгла.
Она говорит:
— Но это не самое главное.
Я соглашаюсь с ней. Да. Самое главное — разыскать оставшиеся экземпляры и остановить эту чуму. Принять срочные меры по борьбе со стихийным бедствием. Самое главное — найти способ, как забыть песню самим. Может быть, Мона Саббат и её компания нам в этом помогут.
— Господи, — говорит Элен, — только, пожалуйста, не говорите, что вы собираетесь посетить это шаманское сборище. — Она говорит: — Вы, как я понимаю, наводили справки о составителе? И что удалось узнать?
Его звали Бэзил Франки, и человек он был вполне заурядный. Он собирал старые литературные произведения, которые давно не переиздавались или не издавались вообще и на которые ни у кого не было авторских прав, и составлял антологии. Средневековые сонеты, непристойные лимерики, детские стишки. Кое-что он брал из старых букинистических книг. Кое-что — из Интернета. Он был не особо разборчив. Всё, что можно было добыть бесплатно, он включал в свои сборники.
— Но откуда он взял этот конкретный стишок? — говорит она.
Я не знаю. Может быть, из какой-нибудь старой книги, которая до сих пор лежит где-то в подвале. Может быть, даже в его старом доме.
— Нет, там её нет, — говорит Элен Гувер Бойль. — Я купила его старый дом. Со всем, что в нём было. В ведре в кухне под раковиной ещё оставался мусор, в шкафах лежали его трусы. Но книги там не было.
Вопрос напрашивается сам собой: не она ли его убила?
— Давайте представим себе ситуацию, — говорит она. — Разумеется, гипотетически. Если я убила своего мужа и своего сына, разве я бы не разъярилась на какого-то безответственного, жадного и ленивого дурака плагиатора, из-за которого я лишилась всех своих близких?
Точно так же, как — чисто гипотетически — она убила Стюартов.
Она говорит:
— Я убеждена, что изначальная «Книга теней» не исчезла. Она где-то есть.
Я согласен. И нам надо найти её и уничтожить.
И Элен Гувер Бойль улыбается своей ядовито-розовой улыбкой. Она говорит:
— Вы, наверное, шутите. — Она говорит: — Власть над жизнью и смертью — это ещё не всё. Неужели вам не интересно, какие там есть ещё заклинания?
Всё происходит внезапно. Непроизвольно, как это бывает, когда на тебя нападает икота. Я переношу весь свой вес на здоровую ногу. Я смотрю на Элен Гувер Бойль и говорю ей: нет.
Она говорит:
— Может, там есть заклинание, чтобы жить вечно.
И я говорю: нет.
А она говорит:
— Может, там есть заклинание, чтобы заставить любого тебя полюбить.
Нет.
И она говорит:
— Может, там есть заклинание, чтобы превращать солому в золото.
И я говорю: нет — и отворачиваюсь от неё.
— Может, там есть заклинание, чтобы добиться мира во всём мире, — говорит она.
Я говорю: нет — и иду прочь по узкому коридорчику между глухими стенами из книжных шкафов и гардеробов, письменных столов и спинок кроватей. По каньонам старинной мебели.
Она говорит у меня за спиной:
— Может, там есть заклинание, чтобы превращать песок в хлеб.
Я иду прочь, припадая на больную ногу.
И она говорит:
— Вы куда? Выход — в другой стороне.