Труп уже разлагался — мешок окровавленной шерсти, кишащий червями.
Мужчина был молодой, светловолосый. Его длинные волосы развевались на ветру всякий раз, когда мимо проносилась машина. У него была рыжая козлиная бородка и шрамы на обеих щеках, под глазами. Шрамы были ярко-красными, и молодой человек запустил руку в мусорный мешок, где лежала мёртвая собака, и сказал, что она никакая не мёртвая.
Рабочие рассмеялись. И закинули лопату обратно в кузов.
Мешок зашевелился, и внутри кто-то тихонечко застонал.
А потом залаял.
И вот — здесь и сейчас. Я пишу эти строки, а старик ждёт у себя в машине, неподалёку от нас, но всё же достаточно далеко. Мимо проносятся легковушки и грузовики. На той стороне шоссе останавливается «универсал». Они приехали всей семьёй. Они открывают багажник, и внутри — мёртвая рыжая кошка. Чуть подальше — женщина с ребёнком сидят у обочины на раскладных стульях, а рядом с ними, на бумажном полотенце, лежит хомячок.
Ещё дальше — пожилая пара. Они стоят, держа зонтик от солнца над молодой женщиной, обмякшей в инвалидной коляске.
Старик, мать с ребёнком, семейство в «универсале» и пожилая пара — все с надеждой вглядываются в машины, которые проносятся мимо.
Иисус Задавленных Зверюшек появляется каждый раз на новой машине: двухдверной, четырехдверной или в пикапе. Иногда он приезжает на мотоцикле. Однажды приехал в машине с жилым прицепом.
На фотографиях и на видео — это всегда молодой человек с длинными светлыми волосами, рыжей козлиной бородкой и шрамами на щеках. Один и тот же молодой человек. С ним всегда приезжает женщина, но она никогда не выходит из машины.
Пока я пишу эти строки, Сержант целится в нашу шубу. Старая меховая шуба. Кетчуп и мухи. Наша приманка. Как и все остальные, мы здесь ждём чуда. Мы ждём мессию.
Глава девятнадцатая
Едем в машине. Всё, что снаружи, — жёлтое. Жёлтое до самого горизонта. Но не лимонно-жёлтое, а жёлтое, как теннисный мячик. Как жёлтый теннисный мячик на ярко-зелёном корте. Мир по обеим сторонам шоссе — одного цвета.
Жёлтого.
Вздымаются, пенятся волны жёлтого, расходятся рябью под порывами горячего ветра от проносящихся мимо машин, плещутся через гравиевые обочины и бегут к жёлтым холмам. Жёлтые. Светят жёлтым в машину. Нас четверо: я, Элен, Мона и Устрица. Наша кожа и наши глаза — всё жёлтое. Подробности об окружающем мире. Он жёлтый.
— Brassica tournefortii, — говорит Устрица. — Марокканская горчица в цвету.
Мы едем в машине Элен, где пахнет горячей кожей. Элен за рулём. Я сижу впереди, рядом с ней. Устрица с Моной — на заднем сиденье. На сиденье между нами — между мной и Элен — лежит её ежедневник. Красный кожаный переплёт липнет к коричневой коже сиденья. Атлас автомобильных дорог США. Компьютерная распечатка списка всех городов, где в библиотеках есть книжка, которая нам нужна. В жёлтом свете синяя сумочка Элен кажется зелёной.
— Как же красиво. Я бы всё отдала, чтобы быть индианкой. — Мона смотрит в окно, прислонившись лбом к стеклу. — Родиться в племени черноногих или сиу лет двести назад… родиться свободной и просто жить в полной гармонии с природой. В мире, где всё натуральное.
Я тоже смотрю в окно, прижавшись лбом к стеклу. Мне интересно, что там такого красивого видит Мона. В машине работает кондиционер, но стекло — обжигающе горячее.
Странное совпадение, но в атласе автомобильных дорог весь штат Калифорния раскрашен точно таким же ярко-жёлтым цветом.
Устрица громко сморкается, фыркает и говорит Моне:
— Индейцы этого не видели.
Он говорит, у ковбоев не было перекати-поля. Перекати-поле — русский чертополох — появилось в Америке только в конце девятнадцатого века. Семена завезли из Евразии на шерсти овец. Семена марокканской горчицы завезли вместе с землёй, которую использовали как балласт на парусных судах. Те серебристые деревья — это лох узколистый, elaegunus augustifolia. Эта белая пушистая травка, похожая на кроличьи уши, что растёт вдоль обочины, — verbascum thapsus, царский скипетр, или коровяк высокий. Искорёженные чёрные деревья, которые мы проехали только что, — robina pseudoacacia, робиния лжеакация, или белая акация. Тёмно-зелёный кустарник с ярко-жёлтыми цветами — ракитник метельчатый, cytisus scoparius.
Это все проявления биологический пандемии, говорит он.
— Все эти старые голливудские вестерны, — говорит Устрица, глядя в окно на просторы Невады, примыкающие к шоссе, — с перекати-поле, костром кровельным и другими растениями-травами. — Он говорит, качая головой: — Изначально их на континенте не было. Но это всё, что у нас осталось. — Он говорит: — Сейчас в природе не осталось почти ничего натурального.
Устрица колотит по спинке моего сиденья:
— Эй, папаша. Какая в Неваде самая крупная ежедневная газета?
«Рено», говорю. Или «Вегас»?
Устрица смотрит в окно, и в отражённом свете его глаза кажутся жёлтыми. Он говорит:
— И та, и та. И ещё «Карсон-Сити». Все три.
Я говорю, ага. И «Карсон-Сити» тоже.
Леса вдоль западного побережья задыхаются от метельчатого ракитника, от ракитника стелющегося, от плюща и ежевики, говорит он. Все эти растения завезли сюда из Старого Света. Исконные деревья гибнут от шелкопряда непарного, завезённого в Америку в 1860 году Леопольдом Трувело, который хотел разводить их для шёлка. Пустыни и прерии задыхаются от горчицы, костра кровельного и песколюба песчаного.
Устрица расстёгивает рубашку, и на груди у него висит какой-то бисерный кошелёчек. На шнурке, унизанном бусами.
— Мешочек для талисманов индейцев хопи, — говорит он.
Элен смотрит на него в зеркало заднего вида. Её руки лежат на руле. На руках — облегающие перчатки из телячьей кожи. Она говорит:
— Симпатичная штучка.
Устрица снимает рубашку с плеч. Бисерный мешочек висит у него на груди как раз между сосками. На загорелой груди нет ни единого волоска. Мешочек сплетён из синего бисера с красным крестом в центре. В жёлтом свете его загар кажется оранжевым. Его светлые волосы словно охвачены пламенем.
— Я сама его сделала, — говорит Мона. — Долго делала, с февраля.
Мона с её чёрно-красными дредами и бусами из горного хрусталя. Я интересуюсь: она что, индианка из племени хопи?
Устрица открывает мешочек и роется пальцами в содержимом.
А Элен говорит:
— Мона, какая ты индианка?! Ты вообще непонятно кто. Твоя настоящая фамилия — Штейнер.
— Вовсе не обязательно быть хопи, — говорит Мона. — Я его сделала по картинке из книжки.
— Значит, это не настоящий мешочек для талисманов хопи, — говорит Элен.
А Мона говорит:
— Нет, настоящий. Он — точно такой же, как в книжке. — Она говорит: — Я тебе покажу.
Из мешочка хопи Устрица достаёт мобильный.
— Самое замечательное в этих народных промыслах, они не требуют каких-то особых умений. Смотришь программу по телевизору, где тебе объясняют, как что-то делать, и сразу же делаешь, — говорит Мона. — И при этом соприкасаешься с древними энергиями.
Устрица выдвигает антенну и набирает номер. У него под ногтями грязь.
Элен наблюдает за ним в зеркало заднего вида.
Мона наклоняется вперёд и поднимает с пола под сиденьем брезентовый рюкзак. Вынимает оттуда какой-то спутанный клубок из верёвок и перьев. Похоже на куриные перья, раскрашенные в яркие пасхальные цвета — розовый и голубой. На верёвках висят медные монетки и бусины из чёрного стекла.
— Это ловец снов индейцев навахо, — поясняет она, встряхивая клубок. Некоторые верёвки распутываются и свисают свободными концами. Несколько бусин падает в рюкзак у неё на коленях. Розовые перья разлетаются по салону, и она говорит: — Я думаю использовать монеты И-Цзын. Чтобы усилить энергетику.
Под рюкзаком, под цветастой юбкой — её лобок гладко выбрит. Стеклянные бусины скатываются туда.
Устрица говорит в трубку:
— Да, мне нужен номер отдела рекламы «Карсон-Сити Телеграф-Стар».
У него перед лицом проплывает розовое пёрышко, и он дует на него, отгоняя.
Мона подцепляет несколько узелков своими чёрными ногтями и говорит:
— Это немного сложнее, чем описано в книжке.
Одной рукой Устрица держит трубку у уха, второй — поглаживает бисерный мешочек у себя на груди.
Мона достаёт из рюкзака какую-то книжку и передаёт её мне.
Устрица замечает, что Элен наблюдает за ним в зеркало заднего вида, подмигивает ей и щиплет себя за сосок.
Совершенно без всякой связи мне вспоминается царь Эдип.
Его член похож на мягкий розовый сталактит из сморщенной кожи. Крайняя плоть проколота серебряным колечком. Неужели Элен на такое польстится?
— В прежние времена фермеры сажали костёр кровельный, потому что он зеленеет уже ранней весной — чтобы был корм скоту, — говорит Устрица, кивая на жёлтый мир за окном.
Первые участки, засеянные костром кровельным, появились на юге Британской Колумбии, в Канаде, в 1889 году. Но из-за пожаров он распространился. Каждый год эта трава высыхает в пыль, и теперь в тех местах, где пожары случались раз в десять лет, они случаются ежегодно. Костёр кровельный восстанавливается очень быстро. Он любит огонь. А исконные растения, полынь и флоксы, — они не любят. И каждый год после пожара костра кровельного становится всё больше, а других растений всё меньше. Олени и антилопы, которые питались этими другими растениями, либо вымерли, либо ушли на другие территории. И кролики тоже. И хищные птицы и совы, которые кроликами питаются. Мыши вымирают от голода, а значит, и змеи, которые питаются мышами, тоже.
В настоящее время костёр кровельный является доминирующим растением внутриматериковых пустынь от Канады до Невады, он уже покрывает пространство размером в две Небраски и распространяется на тысячи акров ежегодно.
Но самое смешное, говорит Устрица, что домашний скот не ест этот самый костёр кровельный. Коровы предпочитают обыкновенную траву. Которая ещё осталась.