Согласно записям в полицейском досье, в течение месяца после смерти Патрика Раймонда Бойля, шести месяцев от роду, соседи шесть раз вызывали полицию по поводу нарушения общественного порядка — шумных домашних ссор в трейлере Бойлев (место 175 в парке жилых фургонов «Буена-Ноче»).
Пересекая Висконсин и Небраску.
Элен говорит:
— Я искала оптовых покупателей для «Skin Tone Cosmetics» и просто ходила по домам, рекламируя наши товары. — Она говорит: — Я не сразу вернулась на работу. Прошло, наверное, полтора года после того, как Патрик… как мы увидели Патрика в то утро.
Она ходила по домам, рассказывает мне Элен, и встретила молодую женщину. Такую же, как и та — в фартуке с цыплятами. Всё было так же. Те же цветы с похорон. Та же пустая детская кроватка.
— Я зарабатывала очень неплохо, только на продаже тональных кремов и маскирующих карандашей, — говорит Элен, улыбаясь. — И особенно в конце месяца, когда деньги заканчивались.
Тогда, двадцать лет назад, той женщине было столько же лет, сколько и самой Элен. Они разговорились. Женщина показала Элен детскую. Показала фотографии ребёнка. Женщину звали Синтия Мур. У неё был фингал под глазом.
— И я обратила внимание, что у них была та же книжка, — говорит Элен. — «Стихи и потешки со всего света».
Она так и осталась открытой на той же странице, какую они прочитали ребёнку последней. В тот вечер, когда он умер. Они всё оставили, как было. Бельё в кроватке. Открытую книжку.
— И это, как ты уже понял, была та же страница, что и у нас, — говорит Элен.
Джон Бойль каждый вечер наливался пивом. Он говорил, что не хочет другого ребёнка, потому что он не доверяет Элен. Если она не знает, что она сделала не так, то не стоит рисковать.
Я касаюсь рукой нагретого кожаного сиденья, и ощущение такое, как будто ты прикасаешься к человеку, к его живой коже.
Пересекая Колорадо, Канзас и Миссури.
Она говорит:
— Та женщина, у которой тоже умер ребёнок… однажды она устроила дворовую распродажу. Все детские вещи. Они разложили их на лужайке и продавали за двадцать пять центов за штуку. Книжка тоже была, и я её купила, — говорит Элен. — Я спросила у парня, который сидел при вещах, почему Синтия всё распродаёт, но он только пожал плечами.
Согласно записям в окружном архиве, Синтия Мур выпила жидкость для прочистки водопроводных труб и умерла от внутреннего кровоизлияния в пищевод и удушья через три месяца после того, как её ребёнок умер безо всякой видимой причины.
— Джон боялся, что это было что-то заразное, и сжёг все вещи Патрика, — говорит она. — Я купила книжку за десять центов. Я помню, погода в тот день была замечательная.
Согласно записям в полицейском досье, соседи ещё три раза вызывали полицию по поводу нарушения общественного порядка — шумных домашних ссор в трейлере Бойлев (место 175 в парке жилых фургонов «Буена-Ноче»). А через неделю после самоубийства Синтии Мур умер Джон Бойль. Безо всякой очевидной причины. Согласно записям в протоколе вскрытия, концентрация алкоголя у него в крови могла послужить причиной остановки дыхания во сне. Также это могло быть позиционное удушье — он напился до бесчувствия и свалился на кровать в таком положении, что закрыл себе рот и нос. В любом случае никаких следов и отметин на теле не обнаружилось. В свидетельстве о смерти записано: причина не установлена.
Пересекая Иллинойс, Индиану и Огайо.
Элен говорит:
— Я не нарочно убила Джона. — Она говорит: — Мне просто хотелось проверить.
Точно так же, как мне — с Дунканом.
— Я проверяла свою догадку, — говорит она. — Джон всё твердил, что душа Патрика по-прежнему с нами. А я всё твердила, что Патрик жив, что он в больнице.
Она говорит: и теперь, двадцать лет спустя, шестимесячный Патрик по-прежнему там, в больнице.
Звучит как полнейший бред. Но я молчу. Не могу себе даже представить, как может выглядеть младенец после двадцатилетнего пребывания в коме, со всеми этими капельницами и трубками.
Мне представляется Устрица. С внутривенным кормлением и катетером на всю жизнь.
Убить тех, кого любишь, это не самое страшное. Есть вещи страшнее.
На заднем сиденье: Мона садится и потягивается. Она говорит:
— В Древней Греции самые сильные проклятия записывали гвоздями от затонувших кораблей. — Она говорит: — Моряки, погибшие в море… их нельзя было похоронить, как положено. Древние греки знали, что мёртвые, которых не похоронили, как должно, становятся самыми беспокойными и самыми вредными духами с неуёмной страстью к разрушению.
А Элен говорит:
— Заткнись.
Пересекая Западную Вирджинию, Пенсильванию, Нью-Йорк.
Элен говорит:
— Ненавижу людей, которые утверждают, что они видят духов. — Она говорит: — Никаких духов нет. Когда человек умирает, он умирает. После смерти нет никакой жизни. Смерть — это смерть. Люди, которые утверждают, что они видят духов, просто привлекают к себе внимание. Хотят показаться интереснее, чем они есть. Люди, которые верят в реинкарнацию, просто откладывают настоящую жизнь на потом.
Она улыбается.
— Но мне повезло, — говорит она. — Я нашла способ, как наказать этих людей и как заработать деньги.
У неё звонит мобильный.
Она говорит:
— Если ты мне не веришь насчёт Патрика, могу показать тебе счёт из больницы за этот месяц.
Её мобильный так и звонит.
Она рассказывает не всё сразу, а по частям. Пересекая Вермонт. Пересекая Луизиану, ночью. Потом — Арканзас и Миссисипи. Пересекая маленькие восточные штаты, иногда — по два-три за ночь.
Она принимает вызов и говорит в трубку:
— Элен слушает. — Она смотрит на меня, закатывает глаза и говорит в трубку: — Ребёнок, замурованный в стену спальни? Он плачет всю ночь? Правда?
Остальное из этой истории я узнаю, когда мы вернёмся домой и я покопаюсь в архивах.
Элен прижимает мобильный к груди и говорит мне:
— Всё, что я рассказала и ещё расскажу, это не для печати. — Она говорит: — Мы ничего не изменим, пока не найдём «Книгу теней». А потом, когда мы её найдём, я сделаю так, чтобы Патрик поправился.
Глава двадцать вторая
Мы едем по Среднему Западу, радио в машине настроено на какую-то АМ-станцию, и диктор по радио говорит, что доктор Сара Ловенштейн была светочем нравственности и надежды в пустыне всеобщей бездуховности. Доктор Сара была честным, бескомпромиссным и высоконравственным человеком и не принимала ничего, кроме стойкой и непреклонной добродетели. Она была бастионом честности и прямоты — прожектором, который высвечивал всё зло мира. Доктор Сара, говорит диктор, навсегда останется в наших сердцах и душах, потому что собственный её дух был несгибаемым и не…
Голос умолкает на полуслове.
И Мона бьёт по спинке моего сиденья, как раз в район почек, и говорит:
— Только не надо опять. — Она говорит: — Не надо решать свои внутренние проблемы за счёт невинных людей.
И я говорю, чтобы она прекратила сыпать обвинениями. Может быть, это всё из-за пятен на солнце.
Эти поговорить-голики. Эти послушать-фобы.
Баюльная песня звучит у меня в голове. Всё получилось так быстро, что я этого даже не замечаю. Я уже засыпал. Кажется, я ещё больше теряю контроль. Я могу убивать во сне.
Несколько миль тишины, «мёртвый эфир», как это называется у радиожурналистов, потом радио снова включается и уже другой диктор говорит, что доктор Сара Ловенштейн была высоким моральным критерием, по которому миллионы радиослушателей мерили свою жизнь. Она была пламенеющим мечом в деснице Господа, посланная сюда, чтобы изгнать нечестивцев из храма…
И этот диктор тоже умолкает на полуслове.
Мона бьёт по спинке моего сиденья и говорит:
— Это не смешно. Эти радиопроповедники — они же живые люди!
А я говорю: я ничего не делал.
А Элен с Устрицей смеются.
Мона сидит, скрестив руки на груди. Она говорит:
— Уважения у тебя никакого. Вообще никакого. Вот так вот просто бросаться силой, которой уже миллион лет.
Мона хватает Устрицу за плечи и толкает его со всей силы, так что он бьётся боком о дверцу. Она говорит:
— И ты тоже. — Она говорит: — Диктор на радио, он такой же живой, как свинья или корова.
Теперь на радио играет лёгкая танцевальная музыка. У Элен звонит мобильный, она нажимает на кнопку приёма и прижимает трубку к уху. Она кивает на радио и произносит одними губами: сделай потише.
Она говорит в трубку:
— Да. — Она говорит: — Да, я знаю, кто это. Вы мне скажите, где он сейчас, и как можно точнее.
Я убавляю громкость.
Элен слушает и говорит:
— Нет. — Она говорит: — Мне нужен белый с голубым бриллиант. Семьдесят пять каратов, фигурная огранка. Позвоните мистеру Дрешеру в Женеву, он знает, что именно мне нужно.
Мона вытаскивает из-под сиденья свой рюкзак, достаёт упаковку цветных фломастеров и толстую тетрадь в обложке из тёмно-зелёной парчи. Она открывает тетрадь, кладёт её на колени и что-то пишет в ней синим фломастером. Потом убирает синий и открывает жёлтый.
И Элен говорит:
— Не важно, какая охрана. В течение часа всё будет сделано. — Она выключает телефон и бросает его на сиденье.
На сиденье между нами — её ежедневник. Она открывает его и пишет какое-то имя и сегодняшнее число.
Книга на коленях у Моны — её «Зеркальная книга». Она говорит, что у каждой уважающей себя ведьмы есть такая зеркальная книга. Что-то вроде дневника и поваренной книги, куда записывают заклинания, ритуалы и вообще всё, что связано с колдовством.
— Например, — говорит она и зачитывает из «Зеркальной книги»: — Демокрит утверждает, что можно вызвать грозу, если сжечь голову хамелеона в огне на дубовых дровах.
Она подаётся вперёд и говорит мне прямо в ухо:
— Знаешь, Демокрит. Корень как в демократии.
И я считаю — раз, я считаю — два, я считаю — три…
А чтобы заткнуть человека, говорит Мона, ну, чтобы он прекратил болтать, надо взять рыбу и зашить ей рот.