А потом их пускают на суп с лапшой и на всякие полуфабрикаты, этих несчастных куриц, потому что никто их не купит на тушки — настолько они искалечены и исцарапаны. Это и есть куриные котлеты. Кусочки в кляре.
Устрица любит поговорить на подобные темы. Это — его информационная чума. Когда он заводит такой разговор, я делаю радио громче — любую музыку, кантри или вестерн. Или трансляцию баскетбольного матча. Что угодно, лишь бы было достаточно громко и длинно, чтобы я мог сделать вид, что сандвич, который я ем, — это просто мой завтрак. Что животные — это животные. Что яйцо — это просто яйцо. Что сыр — это сыр, а не страдания новорождённого телёнка. Что у меня как у человека есть неотъемлемое право на еду.
Большой Брат поёт и пляшет, чтобы я ни о чём не задумывался. Для моего же блага.
В сегодняшней местной газете сообщение о смерти очередной манекенщицы. Там же помещено объявление:
В объявлении сказано: «Если ваша собака, купленная на указанной ферме, оказалась больна бешенством, звоните по указанному телефону и объединяйтесь с другими такими же пострадавшими, чтобы подать коллективный иск в суд».
Проезжая по краю, который раньше был просто красивым краем с потрясающей природой, и доедая свой завтрак, который раньше был просто сандвичем с варёным яйцом, я интересуюсь, почему они просто не купили те три книги в «Книжном амбаре». Устрица и Элен. Можно было вообще их не покупать, а просто вырвать страницы. Я говорю, что цель нашей поездки заключается в том, чтобы никому не пришлось сжигать книги.
— Расслабься, — говорит Элен. Она, как всегда, за рулём. — В том магазине было три экземпляра. Но вот в чём проблема: они не знали, где именно их искать.
А Устрица говорит:
— Там все полки были перепутаны. — Мона спит, положив голову ему на колени, и он рассеянно перебирает руками её дреды, разделяя чёрные и красные пряди. — Она по-другому не засыпает, — говорит он. — Она будет спать вечно, если я не перестану трогать её волосы.
Совершенно без всякой связи мне вспоминается моя жена. Жена и дочка.
С этими пожарными сиренами мы всю ночь не спали.
— Этот «Книжный амбар», он был как крысиное гнездо, — говорит Элен.
Устрица вплетает в волосы Моны кусочки разломанной цивилизации. Артефакты из моей ноги, обломки колонн, лестниц и громоотводов. Он распускает её ловца снов навахо и вплетает ей в волосы монеты И-Цзын, стеклянные бусины и верёвочки. И перья пасхальных цветов: голубые и розовые.
— Мы весь вечер искали, — говорит Элен. — Проверили каждую книжку в отделе детской литературы. Потом прочесали раздел «Наука». Потом — Религию. Философию. Поэзию. Народный фольклор. Этническую литературу. Мы перебрали всю художественную литературу.
Устрица говорит:
— В компьютере книги были, но потерялись где-то в магазине.
И они сожгли весь магазин. Ради трёх книг. Они сожгли десятки тысяч книг, чтобы наверняка уничтожить те три.
— Другого выхода не было, — говорит Элен. — Ты знаешь, насколько они опасны, эти книги.
Совершенно без всякой связи мне вспоминается Содом и Гоморра. Что Бог пощадил бы эти города, если бы там остался хотя бы один безгрешный и добрый человек.
Здесь же всё наоборот. Уничтожены тысячи, чтобы гарантированно уничтожить единицы.
Представьте себе новое Средневековье, новое мракобесие. Представьте костры из книг. И в тот же костёр полетят фильмы и аудиозаписи, радиоприёмники и телевизоры.
И я даже не знаю, чем мы сейчас занимаемся: предотвращаем такой поворот событий или, наоборот, приближаем.
По телевизору передали, что при пожаре погибли двое охранников.
— На самом деле, — говорит Элен, — они были мертвы ещё до пожара. Нам нужно было спокойно разлить бензин.
Мы убиваем людей для спасения жизней?
Мы сжигаем книги, чтобы спасти книги?
Я задаю вопрос: во что превращается наша поездка?
— Ни во что она не превращается, — говорит Устрица, пропуская прядь волос Моны сквозь монетку с дырочкой. — Чем она была, тем она и осталась. Захват власти над миром.
Он говорит:
— Ты, папочка, хочешь, чтобы всё осталось таким, как есть, но чтобы главным был ты.
Он говорит, что Элен тоже хочет, чтобы всё осталось таким, как есть, но чтобы главной была она. Каждое поколение хочет быть последним. Каждое поколение ненавидит новое направление в музыке, которую не понимает. Нас бесит и злит, когда наша культура сдаёт позиции, уступая место чему-то другому. Нас бесит и злит, когда наша любимая музыка играет в лифтах. Когда баллада нашей революции превращается в музыкальную заставку для телерекламы. Когда мы вдруг понимаем, что наш стиль одежды и наши причёски уже стали ретро.
— Лично я, — говорит Устрица, — за то, чтобы всё вообще уничтожить — и людей, и книги — и начать всё заново. И чтобы главных не было.
А он и Мона будут новыми Адамом и Евой?
— Нет, — говорит он, убирая волосы Моны с её лица. — Нас тоже уничтожат.
Я интересуюсь, неужели он так ненавидит людей, что даже готов убить женщину, которую любит. Я говорю, почему бы ему просто не покончить самоубийством.
— Нет, — говорит Устрица, — я всех люблю. Растения, животных, людей. Я просто не верю в великую ложь, что мы все можем плодиться и размножаться, не уничтожая при этом себя.
Я говорю, что он предатель своего племени.
— Я, бля, самый что ни на есть патриот, — говорит Устрица, глядя в окно. — Баюльная песня — это благословение. Зачем, ты думаешь, её вообще придумали? Она спасёт миллионы людей от медленной и мучительной смерти — от болезней и голода, от солнечной радиации и войны, от всего, к чему мы сами себя толкаем.
То есть он готов убить себя и Мону? А как насчёт его родителей? Он их тоже убьёт? А как насчёт маленьких детей, которые только ещё начинают жить? А как насчёт всех хороших и добрых людей, которые выступают за экологию и не мусорят на улицах? Как насчёт вегетарианцев? В чём они виноваты?
— Речь не о том, кто виноват, а кто нет, — говорит он. — Динозавры не были ни хорошими, ни плохими с точки зрения морали, однако же они вымерли.
Рассуждения в точности как у Адольфа Гитлера. Как у Иосифа Сталина. Как у серийного убийцы. Как у массового убийцы.
Устрица говорит, вплетая в волосы Моны витражное окошко:
— И я хочу сделаться тем, от чего вымерли динозавры.
Я говорю, динозавры вымерли из-за природного катаклизма.
Я говорю, что не хочу ехать в одной машине с человеком, который мечтает сделаться массовым убийцей.
И Устрица говорит:
— А как насчёт доктора Сары? Мамуль? Помоги мне подсчитать. Скольких ещё человек он уже убил, наш папуля?
И Элен говорит:
— Я зашиваю рот рыбе.
Я слышу, как Устрица щёлкает зажигалкой, оборачиваюсь к нему и спрашиваю: ему обязательно курить прямо сейчас? Я пытаюсь поесть.
Но Устрица держит над зажигалкой Монину книгу «Прикладное искусство американских индейцев». Держит её корешком вверх и быстро перелистывает страницы над крошечным язычком пламени. Потом чуть-чуть приоткрывает окно, выставляет книгу наружу, чтобы огонь разгорелся на ветру, и бросает её на дорогу.
Костёр кровельный любит огонь.
Устрица говорит:
— Многое зло — от книг. Шелковице надо изобрести свой собственный путь духовного просвещения.
У Элен звонит мобильный. У Устрицы звонит мобильный.
Мона вздыхает и шевелится во сне. Глаза у неё закрыты, Устрица гладил её по волосам, у него звонит телефон, но он на звонок не отвечает, Мона зарывается лицом Устрице в колени и говорит:
— Может быть, в гримуаре есть заклинание, чтобы остановить перенаселённость.
Элен открывает свой ежедневник и записывает имя под сегодняшней датой. Она говорит в трубку:
— Не надо никаких священников, изгоняющих бесов. Мы можем выставить дом на продажу уже сегодня.
Мона говорит:
— Что нам нужно, так это какое-нибудь универсальное заклинание «всемирной кастрации».
Я интересуюсь: здесь никого не волнует, что после смерти он попадёт прямо в ад?
Устрица достаёт телефон из своего бисерного мешочка.
Телефон всё звонит и звонит.
Элен прижимает свой телефон к груди и говорит:
— Я даже не сомневаюсь, что правительство уже ищет пути, как остановить перенаселённость, — какую-нибудь вирусную заразу, что-нибудь в этом роде.
А Устрица говорит:
— Чтобы спасти мир, Иисус страдал на кресте почти сорок часов. — Его телефон так и звонит. — Ради такого дела я готов страдать вечность в аду.
Его телефон всё звонит и звонит.
Элен говорит в трубку:
— Правда? У вас в спальне пахнет серой?
— Вот и думай, кто лучший спаситель, — говорит Устрица и наконец отвечает на звонок. Он говорит в трубку: — «Мымра, Муфта и Макака», юридические услуги.
Глава двадцать седьмая
Представьте себе, что пожар в Чикаго в 1871 году бушевал где-то полгода, прежде чем кто-то это заметил. Представьте, что наводнение в Джонстауне 1998 года или землетрясение в Сан-Франциско в 1906 году длились полгода, или даже год, или вообще два года, прежде чем кто-нибудь обратил внимание на происходящее.
Строительство из дерева, строительство на линиях разлома земной коры, строительство на затопляемых равнинах — у каждой эпохи свои собственные «природные» катаклизмы.
Представьте себе наводнение тёмной зелени в центре любого большого города, офисные и жилые здания погружаются в эту самую зелень, дюйм за дюймом.
Здесь и сейчас. Я пишу эти строки в Сиэтле. С опозданием на день, на неделю, на год. Задним числом. Мы с Сержантом по-прежнему охотимся на ведьм.
Hedera helixseattle, так ботаники называют этот новый вид европейского плюща. Одна неделя — и зелёные насаждения вокруг Олимпийского стадиона вроде бы чуть разрослись. Плющ слегка потеснил анютины глазки. Побеги плюща прикрепились к кирпичной стене и поползли вверх. Никто этого не заметил. В последнее время в городе шли дожди.