Полицейский врач ведёт меня в детскую и говорит:
— Наверное, вас зря сюда вызвали. — Его зовут Джон Нэш, и он убирает простыню, которой укрыто тело ребёнка. Маленький мальчик — слишком спокойный, слишком белый и совершенный для того, чтобы просто спать. Нэш говорит: — Ему почти шесть.
Подробности о Нэше: это здоровый такой мужик в белом халате. Он носит высокие белые ботинки на толстой подошве, а волосы убирает в хвост, который торчит на макушке, как чахлая пальмочка.
— Нам бы в Голливуде работать, — говорит Нэш. — В такой чистой бескровной смерти нет ни уродства, ни боли, и обратной перистальтики тоже нет — когда в предсмертной агонии пищеварительная система начинает работать наоборот и тебя рвёт фекалиями. Когда ты блюёшь дерьмом, — поясняет Нэш. — Очень реалистичная сцена смерти.
Он мне рассказывает про смерть в колыбельке. Чаще всего это случается в возрасте от двух от четырёх месяцев. Более девяноста процентов всех смертей происходят до полугода. После десяти месяцев — это уже редкое исключение. После года в свидетельстве о смерти ребёнка пишут: причина не установлена. Вторая такая же смерть в семье считается убийством, пока не будет доказано обратное.
В квартире в кооперативном доме обои на стенах зелёные. В детской кроватке фланелевое бельё с рисунком из скотчтерьерчиков. В квартире пахнет аквариумом с ящерицами.
Когда ребёнку к лицу прижимают подушку, судебные медики называют такое убийство «мягким».
Мой пятый мёртвый ребёнок — в отеле у аэропорта.
Книга была и на ферме, и в кооперативном доме. «Стихи и потешки…» Та же самая библиотечная книга с моей галочкой на полях. В отеле я её что-то не нахожу. Это номер с двуспальной кроватью. Ребёнок лежит, скорчившись на односпальной кровати рядом с кроватью, где спали родители. На полке во встроенном шкафу — цветной телевизор, 36-дюймовый «Зенит» с пятьюдесятью шестью кабельными каналами. Плюс четыре канала местного телевидения. Ковёр на полу коричневый, занавески — коричневые с голубыми цветами. На полу в ванной — влажное полотенце, испачканное кровью и зелёным гелем для бритья. Кто-то не спустил унитаз.
Покрывала на кроватях тёмно-синие и прокурены сигаретным дымом.
Книги не видно.
Я спрашиваю офицера, что родители забирали из номера, и он говорит: вроде бы ничего. Но приходил человек из собеса и забрал кое-какую одежду.
— Да, и ещё, — говорит офицер, — какие-то библиотечные книжки.
Глава пятая
Передняя дверь открывается, и на пороге стоит женщина. Она держит у уха мобильник. Улыбается мне, но говорит с кем-то другим.
— Мона, — говорит она в трубку, — ты давай там побыстрее. Мистер Стрейтор уже пришёл.
Она поднимает свободную руку, демонстрируя мне часы у себя на запястье, и говорит в трубку:
— Он минут на пять раньше. — Её другая рука с длинными ярко-розовыми ногтями с ослепительно белыми кончиками и маленький чёрный мобильник у уха почти не видны в искрящемся розовом облаке пышных волос.
Улыбаясь, она говорит:
— Расслабься, Мона, — и комментирует, глядя на меня: — Коричневый спортивный пиджак. Коричневые брюки. Белая рубашка. — Она хмурится и кривит губы. — И синий галстук.
Она говорит в трубку:
— Средних лет. Рост пять футов и десять дюймов, вес… фунтов сто семьдесят. Белый. Шатен, зелёные. — Она слегка морщится в мою сторону. — Причёска малость в беспорядке, и он сегодня не брился, но в целом вид у него безобидный.
Она слегка подаётся вперёд и произносит одними губами: моя секретарша.
В трубку она говорит:
— Чего?
Она отступает в сторону и машет мне свободной рукой, чтобы я заходил. Она поднимает голову, ловит мой взгляд и говорит:
— Спасибо, Мона, за заботу, но я не думаю, что мистер Стрейтор будет меня насиловать.
Мы в особняке Гартоллера на Уолкер-Ридж-драйв. Дом в старинном английском стиле. Восемь спален, семь ванных, четыре камина, большая столовая для приёмов, малая столовая, бальный зал площадью в полторы тысячи квадратных футов на четвёртом этаже. Отдельный гараж на шесть автомобилей и гостевой домик в саду. Открытый бассейн. Пожарная сигнализация и охранная система.
Уолкер-Ридж-драйв расположен в районе, где мусор вывозят пять раз в неделю. Здесь живут люди, которые понимают опасность хорошей судебной тяжбы, и когда ты приходишь и называешь себя, они улыбаются и соглашаются.
Особняк Гартоллера очень красивый.
Эти люди не пригласят тебя в дом. Они будут стоять в дверях и улыбаться. А если ты спросишь, они тебе скажут, что не знают истории этого дома. Это просто дом.
Если ты будешь настаивать, они поглядят на пустынную улицу поверх твоего плеча, опять улыбнутся и скажут: «Ничем не могу вам помочь. Позвоните риэлтору».
На доме № 3465 по Уолкер-Ридж-роуд висит скромная табличка: «Бойль. Продажа недвижимости». Приём только по предварительной записи.
Ещё в одном доме мне открывает женщина в форменном платье горничной. Девочка лет шести робко выглядывает из-за её чёрной юбки. Горничная качает головой и говорит, что вообще ничего не знает.
— Позвоните риэлтору, — сказала она. — Элен Бойль. Там есть телефон.
А девочка сказала:
— Она злая колдунья.
И горничная закрыла дверь.
И вот теперь, в особняке Гартоллера, Элен Гувер Бойль проходит по гулким пустым белым комнатам. Она всё ещё говорит по мобильному. Облако пышных розовых волос, розовый костюм в обтяжку, белые чулки, розовые туфли на среднем каблуке. Густая ярко-розовая помада. Искрящиеся золотые и розовые браслеты позвякивают на руках: золотые цепочки, монетки и амулеты.
Хватит, чтобы украсить немаленькую новогоднюю ёлку.
Крупный жемчуг. Таким подавился бы даже конь.
В трубку она говорит:
— Ты не звонила новым хозяевам Эксетер-Хауз? Они должны были в ужасе съехать оттуда ещё две недели назад.
Сквозь высокие двойные двери она проходит в другую комнату и в другую за ней.
— То есть, — говорит она в трубку, — что ты имеешь в виду: они там не живут?
Высокие арочные окна выходят на каменную террасу. За террасой — постриженная полосами лужайка. За лужайкой — бассейн.
В трубку она говорит:
— Так не бывает, чтобы люди купили дом за миллион двести и там не живут. — В этих комнатах без мебели и ковров её голос кажется громким и резким.
Маленькая белая с розовым сумочка на длинной золотой цепочке — через плечо.
Пять футов шесть дюймов — рост. Сто восемнадцать фунтов — вес. Сложно сказать, сколько ей может быть лет. Она такая худая, что она либо при смерти, либо очень богата. Её костюм пошит из какой-то узловатой отделочной ткани и украшен белой плетёной тесьмой. Он розовый, но не креветочно-розовый, а розовый, как креветочный паштет, сервированный на хрустящих хлебцах с веточкой петрушки и капелькой чёрной икры. Короткий пиджак облегает хрупкую талию, а широкие набивные плечи кажутся почти квадратными. Юбка короткая и обтягивающая. Огромные золотые пуговицы.
Она носит кукольную одежду.
— Нет, — говорит она в трубку. — Мистер Стрейтор тут, рядом. — Она поднимает тонкие брови, подведённые карандашом, и смотрит на меня. — Я трачу зря время? — говорит она в трубку. — Надеюсь, что нет.
Улыбаясь, она говорит в трубку:
— Хорошо. Вот он мне показывает, что нет.
Мне интересно, почему она сказала, что я средних лет.
Сказать по правде, говорю я ей, я не собираюсь покупать недвижимость.
Она показывает на меня двумя пальцами с яркими розовыми ногтями и произносит одним губами: ещё минуточку.
На самом деле, говорю я, я нашёл её имя в протоколах, в конторе у окружного коронёра. На самом деле я просмотрел все судебно-медицинские протоколы за последние двадцать пять лет на предмет смертей в колыбельке.
Слушая, что говорят ей по телефону, не глядя на меня вообще, она кладёт свободную руку на отворот моего пиджака и легонько отталкивает меня, но при этом не убирает руки. В трубку она говорит:
— Ну и в чём проблема? Почему они там не живут?
Я смотрю на её руку вблизи. Судя по этой руке, ей хорошо за тридцать. Может быть, даже чуть-чуть за сорок. И всё-таки эта таксидермическая холеность, которая сходит за красоту после определённого возраста и при определённых доходах, для неё несколько старовата. Её кожа уже смотрится тщательно отшелушённой, протонизированной, увлажнённой и вообще какой-то искусственной. Как будто заново отполировали старую потускневшую мебель. Свежая полировка. Новая розовая обивка. Отреставрировано. Обновлено.
Она кричит в трубку мобильника:
— Ты что, так шутишь?! Да, я знаю, что значит под снос! Но это же историческая постройка!
Она поднимает плечи, прижимая их плотно к шее, и медленно опускает. Потом на миг отнимает телефон от уха, закрывает глаза и вздыхает.
Она слушает, что ей говорят, и её ноги в розовых туфлях и белых чулках отражаются в перевёрнутом виде в тёмном зеркале отполированного паркета. В глубине отражения видна тень у неё под юбкой.
Она прижимает свободную руку ко лбу и говорит:
— Мона. — Она говорит: — Мы не можем позволить себе потерять этот дом. Если они его перестроят, его можно списывать вообще.
Потом она опять замолкает и слушает.
А мне интересно, почему нельзя носить синий галстук с коричневым пиджаком?
Я опускаю глаза и ловлю её взгляд. Я говорю: миссис Бойль? Мне нужно было с ней встретиться в частном порядке, не у неё в конторе. Это касается серии моих статей.
Но она машет рукой. Сейчас она занята. Она подходит к камину, проводит свободной рукой по каминной полке и шепчет:
— Когда они будут его сносить, соседи будут стоять на улице и рыдать от счастья.
Из этой комнаты есть проход в ещё одну белую комнату с тёмным паркетом и белым потолком с замысловатой лепниной. С другой стороны — тоже дверь. За ней — комната с пустыми белыми книжными полками во всю стену.
— Может быть, мы устроим какой-нибудь марш протеста, — говорит она в трубку. — Разошлём письма в газеты.