И я говорю, что я из газеты.
Запах её духов — смесь запаха кожи в салоне автомобиля, увядших роз и кедровой древесины.
И Элен Гувер Бойль говорит:
— Мона, минуточку подожди.
Она подходит ко мне и говорит:
— Что вы сказали, мистер Стрейтор? — Она быстро моргает ресницами. Раз, второй. Она ждёт. У неё голубые глаза.
Я репортёр из газеты.
— Эксетер-Хауз — очень красивый дом. Исторический дом, который хотят снести, — говорит она, прикрывая рукой телефон. — Семь спален, шесть тысяч квадратных футов. Весь первый этаж отделан панелями из вишнёвого дерева.
В пустой комнате так тихо, что слышен голос в телефоне:
— Элен?
Она закрывает глаза и говорит:
— Его построили в 1935-м. — Она запрокидывает голову. — Автономное паровое отопление, участок 2,8 акра, черепичная крыша…
Голос в телефоне:
— Элен?
— …игровая комната, — говорит она, — буфетная с баром, домашний тренажёрный зал…
Проблема в том, что у меня не так много времени. Всё, что мне нужно знать, говорю, это — были ли у вас дети?
— …кладовая при кухне, — говорит она, — малая холодильная камера…
Я говорю: был у вас маленький сын, который умер по непонятной причине лет двадцать назад?
Она быстро моргает ресницами. Раз, второй. Она говорит:
— Прошу прощения?
Мне нужно знать, читала она своему сыну вслух или нет. Его звали Патрик. Мне нужно найти и собрать все существующие экземпляры определённой книги.
Прижимая телефон к уху подбитым плечом пиджака, Элен Бойль открывает свою белую с розовым сумочку и достаёт пару белых перчаток. Надевая перчатки, она говорит в трубку:
— Мона?
Мне нужно знать, может быть, у неё до сих пор сохранилась та книжка. Мне очень жаль, но я не могу ей сказать зачем.
Она говорит:
— Боюсь, мистер Стрейтор не сможет быть нам полезным.
Мне нужно знать, делали её сыну вскрытие или нет.
Она улыбается мне. И произносит одними губами: уходите.
Я поднимаю руки, ладонями к ней, и пячусь к двери.
Просто мне нужно быть твёрдо уверенным, что все экземпляры той книги будут уничтожены.
И она говорит:
— Мона, пожалуйста, позвони в полицию.
Глава шестая
Когда случается смерть в колыбельке, нужно как-то донести до сознания родителей, что они ни в чём не виноваты. Дети не задыхаются в одеяльце. В 1945 году в журнале «Педиатр» была статья под названием «Механическое удушение в младенчестве», и автор доказывал, что это физически невозможно — чтобы грудной младенец задохнулся в постели. Даже новорождённые, если их положить личиком вниз на подушку или матрас, всё равно рефлекторно перевернутся так, чтобы можно было свободно дышать. Даже если ребёнок немного простужен или гриппует, нет никаких доказательств, что болезнь как-то связана с внезапной смертью. Нет никаких доказательств, что прививки от дифтерита, коклюша или столбняка как-то связаны с СВСМ. Даже если ребёнок только что был у врача, он всё равно может умереть.
Кошки не садятся детям на грудь и не высасывают их жизнь.
Всё, что мы знаем, — что мы ничего не знаем.
Нэш, полицейский врач, показывает мне лиловые синяки на телах всех детей, livor mortis, где окисленный гемоглобин оседает в самых нижних частях тела. Кровавая пена, что идёт изо рта и из носа — медики называют её «очищающими водами», — это естественный компонент разложения. Те, кто отчаянно ищет ответ, смотрят на livor mortis, на очищающие воды и даже на сыпь от пелёночного дерматита и обвиняют родителей в жестоком обращении с ребёнком.
Хороший способ забыть о целом — пристально рассмотреть детали.
Хороший способ отгородиться от боли — сосредоточиться на мелочах. На фактах. Что меня больше всего привлекает в профессии репортёра — возможность спрятаться за своим блокнотом. Превратить любую беду в работу.
Книгу вернули в библиотеку. Она стоит в секции детской литературы и ждёт. «Стихи и потешки со всего света». На странице 27 напечатано стихотворение. Африканский народный фольклор, как сказано в книжке. Всего восемь строчек, и мне не надо его переписывать. Я уже переписал его. Когда выезжал к своему первому мёртвому малышу. В жилом трейлере в пригороде. Я вырываю страницу и ставлю книгу обратно на полку.
Когда я возвращаюсь в редакцию, Дункан спрашивает:
— Как там твои сенсационные материалы о мёртвых детях? — Он говорит: — Я хочу, чтобы ты позвонил по этому телефону и попробовал выяснить, что к чему. — Он протягивает мне гранки сегодняшнего раздела «Стиль жизни».
Объявление обведено красным карандашом.
Объявление шириной в три колонки и высотой в шесть дюймов.
В объявлении сказано: «Вы заразились грибковой инфекцией при контакте с фитнес-тренажёрами или при посещении душа? Если так, то звоните по указанному телефону и объединяйтесь с другими такими же пострадавшими, чтобы подать коллективный иск в суд».
Я набираю указанный номер, и мне отвечает мужской голос:
— «Умник, Ушлый и Умора», юридические услуги.
Мужчина на том конце линии говорит:
— Назовите, пожалуйста, своё имя и адрес для учётной регистрации. — Он говорит: — Можете описать вашу сыпь? Размер очагов. Расположение. Цвет. Глубина повреждения тканей. Всё до мельчайших подробностей.
Вы ошибаетесь, говорю я ему. У меня нету сыпи. Я звоню вовсе не для того, чтобы подать коллективный иск в суд.
Совершенно без всякой связи мне вспоминается Элен Гувер Бойль.
Когда я говорю, что я репортёр из газеты, мужчина на том конце линии говорит:
— Прошу прощения, но нам нельзя обсуждать это дело, пока иск не будет оформлен и передан в суд.
Я звоню в фитнес-клуб, но там тоже не расположены разговаривать. Я звоню в ресторан «Тёмный бор» из предыдущего объявления, но и там не хотят разговаривать. Номер телефона и в этом, и в том объявлении — тот же самый. Начинается с длинного мобильного кода. Я опять набираю его, и мужской голос на том конце линии говорит:
— «Умник, Ушлый и Умора», юридические услуги.
И я вешаю трубку.
На факультете журналистики нас учили, что начинать нужно с самого главного факта. Это называется опрокинутая пирамида. Кто, что, где, когда и почему должны быть в начале статьи. Дальше идут менее значимые факты, которые следует располагать в порядке убывания значимости. Таким образом, редактор сможет легко сократить статью до нужного размера, не упустив ничего важного.
Все незначительные детали, запах покрывал на кровати, остатки еды на тарелках, цвет ёлочной игрушки — обычно всё это остаётся в корзине для мусора у редакторского стола.
Единственная система, которую можно проследить в смертях в колыбельке, — их количество возрастает осенью, когда наступают заморозки. Редактор хочет, чтобы это наблюдение появилось уже в первой статье. Нужно что-то такое, что пробудило бы в людях страх. Пять малышей, пять статей. Раз в неделю, в воскресном номере. Так, чтобы люди читали всю серию. Пять воскресений подряд. Мы можем пообещать, что рассмотрим причины синдрома внезапной смерти младенцев и попробуем проследить систему. Мы можем поддерживать в людях надежду.
Есть люди, которые всё ещё верят, что знание — сила.
Тем, кто даёт у нас объявления в воскресном номере, мы гарантируем, что объявления будут замечены читательской массой. На улице уже холодает.
Я прошу своего редактора сделать мне одно маленькое одолжение.
Мне кажется, я нашёл систему. Похоже, что всем этим детям родители на ночь читали вслух одно стихотворение. А наутро детей нашли мёртвыми.
— Всем пятерым читали? — говорит он.
Я говорю, что хочу провести один маленький эксперимент.
Время уже позднее, и мы оба устали после долгого трудового дня. Мы сидим у него в кабинете, и я прошу его меня выслушать.
Это старая песенка про зверей, которые ложатся спать. Песенка грустная и сентиментальная, и лицо у меня горит от окисленного гемоглобина, когда я читаю стихотворение вслух под яркой лампой дневного света, сидя напротив редактора — его галстук распущен, воротничок расстёгнут. Он сидит с закрытыми глазами, откинувшись на спинку стула. Его рот слегка приоткрыт, его зубы и чашка с кофе — в одинаковых коричневых кофейных разводах.
Что хорошо: мы одни, и мой рассказ занимает не больше минуты.
В конце он открывает глаза и говорит:
— Ну и какого хрена всё это значит?
Дункан. У него зелёные глаза.
Холодные капли его слюны приземляются мне на руку. Крошечные переносчики микробов. Влажные дробинки — переносчики вирусов. Коричневая кофейная слюна.
Я говорю: я не знаю. В книжке её называют «баюльной песней». В некоторые древних культурах её пели детям во время голода или засухи. Или когда племя так разрасталось, что уже не могло прокормиться на своей земле. Её пели воинам, изувеченным в битве, и смертельно больным — всем, кому лучше было бы умереть. Чтобы унять их боль и избавить от мук. Это колыбельная.
На факультете журналистики нас учили, что репортёру не надо оценивать факты. Не надо утаивать информацию. Его работа — собирать факты и информацию. То, что есть, — ни больше ни меньше. Его работа — оставаться бесстрастным наблюдателем. Теперь я знаю, что когда-нибудь ты, не задумываясь, позвонишь тем родителям в канун Рождества.
Дункан смотрит на часы, потом — на меня и говорит:
— А что там за эксперимент?
Завтра я буду знать, есть ли здесь какая-то связь. Причина и следствие. Это моя работа — писать репортажи. Я пропускаю страницу 27 сквозь бумагорезательную машину.
Палки и камни могут и покалечить, а слова по лбу не бьют.
Я не хочу ничего говорить, пока не буду знать наверняка. Это пока ещё гипотетическая ситуация, и я не хочу, чтобы он надо мной смеялся, мой редактор. Я говорю:
— Нам обоим надо как следует выспаться, Дункан. — Я говорю: — А утром тогда поговорим.