Очередной волдырь — и на полотенце падает фронтон здания банка эпохи какого-то из Георгов.
Из следующего волдыря извлекается часть университетской крыши.
Я весь в поту. Глубоко дышу. Сжимаю влажные простыни и скриплю зубами. Я смотрю в потолок и говорю, что модели трагически погибают. Кто-то их убивает.
Доставая кусок пластмассовой арматуры, Мона говорит:
— Топчет их ногами?
Я уточняю: Фоотомодели. Манекенщицы.
Иголка вонзается мне в стопу. Выуживает телевизионную антенну. Пинцет подцепляет горгулью. Потом — крошечную черепицу, ставни, шиферную плиту, кусок водосточной трубы.
Мона приподнимает за край вонючее полотенце и складывает его вдвое, чистой стороной вверх. Льет мне на ногу еще спирту.
Снаружи ревет еще одна пожарная сирена. По шторам проходит отсвет от красной и синей мигалки.
А я не могу вздохнуть — так болит нога.
Нам нужно, говорю я. Мне нужно... нам нужно...
Нам нужно вернуться домой, говорю на одном дыхании. Если все так, как я думаю, то мне надо остановить человека, который использует баюльную песню.
Мона вынимает пинцетом синий пластмассовый ставень и кладет его на полотенце. Потом — кусок занавески из спальни и желтую занавеску из детской. Потом — фрагмент частокола. Она опять поливает мне ногу спиртом, и на этот раз он стекает на полотенце чистым, без крови и гноя. Мона зажимает пальцами нос.
Снаружи снова — сирены пожарных, и Мона говорит:
— Ты не против, если я включу телевизор? Интересно же, что происходи г.
Я смотрю в потолок, стиснув зубы, и говорю: нельзя... нельзя...
Сейчас, когда мы одни, я говорю Моне, что нельзя доверять Элен. Она хочет добыть гримуар, чтобы получить власть над миром. Я говорю, что единственный способ излечить человека, наделенного властью, — это не дать ему еще больше власти. Нельзя допустить, чтобы Элен заполучила оригинальную Книгу Теней.
Очень медленно — так медленно, что я почти не улавливаю движения — Мона извлекает рифленую ионическую колонну из окровавленной дырки у меня под большим пальцем. Медленно, как часовая стрелка на циферблате. Я не помню, откуда эта колонна: из музея, из церкви или из здания колледжа. Все эти сломанные дома и раскуроченные учреждения...
Она скорее археолог, нежели хирург.
Мона говорит:
— Забавно.
Она кладет колонну на полотенце, рядом с другими деталями. Опять наклоняется над моей ногой, хмурится и говорит:
— Элен то же самое про тебя говорит. Что тебе нельзя доверять. Она говорит, что ты хочешь его уничтожить, гримуар.
Его необходимо уничтожить. Никто не сможет управиться с такой силой.
По телевизору передают репортаж с пожара. Трехэтажное кирпичное здание — все в огне. Пожарные тянут шланги, из шлангов хлещет вода — пенистая и белая. В кадре появляется молодой человек с микрофоном, а у него за спиной — Элен с Устрицей наблюдают за пожаром, стоя щека к щеке. В руке у Устрицы — пластиковый пакет с покупками. Элен держит его за другую руку.
Мона приподнимает бутылку со спиртом и смотрит на свет, сколько еще осталось. Она говорит:
— Кем мне по-настоящему хочется стать, так это эмпатом, чтобы лечить людей, просто к ним прикасаясь. — Она читает надпись на этикетке и говорит: — Элен говорит, что мы можем превратить землю в рай.
Я полулежу на кровати, опираясь на локти, и говорю, что Элен убивает люден за бриллиантовые диадемы. Вот такой из нее спаситель.
Мона вытирает о полотенце пинцет и иголку, на белой ткани остаются красные с желтым подтеки. Она нюхает горлышко бутылки со спиртом и говорит:
— Элен считает, что эта книга тебе интересна только на предмет выдать статью для газеты. Она говорит, что когда все заклинания будут уничтожены — в том числе и баюльные, — ты потом будешь ходить и гордиться собой, какой ты, типа, герой.
Я говорю, что в мире и так хватает оружия массового уничтожения. Ядерное оружие. Химическое оружие. Я говорю, что далеко не все люди, которые владеют магией, собираются сделать мир лучше.
Я говорю Моне, что если вдруг до такого дойдет, мне будет нужна ее помощь.
Я говорю, что может так получиться, что нам придется убить Элен.
И Мона качает головой над безнадежно испорченным гостиничным полотенцем. Она говорит:
— Стало быть, твой ответ на убийства — еще больше убийств?
Только Элен, говорю я. И еще, может быть, Нэша — если моя догадка насчет странных смертей манекенщиц верна. Когда мы их убьем, мы снова вернемся к нормальной жизни.
На экране молодой человек с микрофоном говорит, что три пожарные машины почти перекрыли движение в центре. Он говорит, что все силы брошены на тушение пожара. Он говорит, что это был любимый магазин всех горожан.
— Устрице, — говорит Мона, — не нравятся твои понятия о нормальном.
Любимый магазин всех горожан — букинистический “Книжный амбар”. Элен и Устрицы уже нет на экране.
Мона говорит:
— В детективных романах, когда мы их читаем... ты никогда не задумывался, почему нам так хочется, чтобы детектив разрешил загадку и нашел преступника? — Может быть, говорит она, вовсе не потому, что нам хочется, чтобы свершилась месть или чтобы прекратились убийства. Может, на самом деле нам хочется, чтобы преступник исправился. Детектив — это спаситель убийцы. Представь себе, что Иисус гоняется за тобой, пытаясь поймать тебя и спасти твою душу. Что он не просто пассивный и терпеливый Бог, а въедливая и агрессивная ищейка. Нам хочется, чтобы преступник раскаялся на суде. Или в камере смертников, в окружении таких же, как он. Детектив — это пастырь, и нам хочется, чтобы преступник, блудная овца, вернулся в стадо, вернулся к нам. Мы его любим. Мы по нему скучаем. Мы хотим заключить его в объятия и прижать к груди.
Мона говорит:
— Может, поэтому столько женщин выходит замуж за заключенных, и за убийц в том числе. Чтобы их исцелить.
Я говорю ей, что по мне никто не скучает.
Мона качает головой и говорит:
— Знаешь, вы с Элен очень похожи на моих родителей.
Мона. Шелковица. Моя дочь.
Я ложусь на кровать и спрашиваю: как так?
Мона говорит, вытаскивая у меня из ноги дверную раму:
— Как раз сегодня утром Элен мне сказала, что может так получиться, что ей придется тебя убить.
У меня бибикает пейджер. Этого номера я не знаю. В сообщении сказано, что дело срочное.
Мона вытаскивает витражное окно из окровавленной дырки у меня в ноге. Она поднимает его, так что свет проходит сквозь разноцветные кусочки, смотрит сквозь крошечное окошко и говорит:
— Меня больше волнует Устрица. Он далеко не всегда говорит правду.
И тут открывается дверь. Снаружи ревут сирены. В телевизоре тоже ревут сирены. По шторам проходит отсвет от красной и синей мигалки. В номер вваливаются Элен и Устрица, они смеются и тяжело дышат. Устрица размахивает пакетом с косметикой. Элен держит в руке туфли на шпильках. От обоих пахнет шотландским виски и дымом.
Глава двадцать шестая
Представьте себе чуму, которая передается на слух. Устрица со своим экологическим бредом, обниманием деревьев, насильственным биозахватом и прочими апокрифическими заморочками. Вирус его информации. То, что всегда мне казалось сочными и зелеными джунглями, обернулось трагедией от европейского плюща, который душит и убивает все остальные растения. А стаи скворцов — с их черным сияющим оперением и приятным веселым щебетом — обернулись убийцами, которые разоряют гнезда сотни видов туземных птиц.
Представьте себе идею, которая занимает ваш разум, как армия — павший город.
Там, за окнами нашей машины, — Америка.
О прекрасные небеса, где черные стаи скворцов
Над янтарными волнами пилсмы.
О пурпурные горы вербейника,
Над равнинами, где бубонная чума. Америка.
Осада идеи.
Незаконный захват власти над жизнью.
Мертвая хватка.
Когда послушаешь Устрицу, стакан молока — это уже не просто стакан молока, чтобы запивать шоколадные печенюшки. Коров специально накачивают гормонами и держат их в состоянии перманентной беременности. Это неизбежные телята, которые живут всего несколько месяцев втиснутые в тесные стойла. Свиная отбивная означает, что свинья бьется в агонии и истекает кровью, подвешенная за ногу к потолку, пока ее заживо режут на отбивные, шейку и карбонат. Даже яйцо вкрутую — это несчастная курица, с искалеченными ногами, потому что она постоянно сидит в инкубаторе — в клетке четыре на четыре дюйма, такой узкой, что она даже не может расправить крылья. От такой жизни она сходит с ума, но ей заранее отрезали клюв, чтобы она не заклевала других наседок в соседних клетках. Ее перья вытерлись о прутья, клюв у нее отрезан, она кладет яйцо за яйцом, пока ее кости не начинают ломаться от недостатка кальция.
А потом их пускают на суп с лапшой и на всякие полуфабрикаты, этих несчастных куриц, потому что никто их не купит на тушки — настолько они искалечены и исцарапаны. Это и есть куриные котлеты. Кусочки в кляре.
Устрица любит поговорить на подобные темы. Это — его информационная чума. Когда он заводит такой разговор, я делаю радио громче — любую музыку, кантри или вестерн. Или трансляцию баскетбольного матча. Что угодно, лишь бы было достаточно громко и длинно, чтобы я мог сделать вид, что сандвич, который я ем, — это просто мой завтрак. Что животные — это животные. Что яйцо — это просто яйцо. Что сыр — это сыр, а не страдания новорожденного теленка. Что у меня как у человека есть неотъемлемое право на еду.
Большой Брат поет и пляшет, чтобы я ни о чем не задумывался. Для моего же блага.
В сегодняшней местной газете сообщение о смерти очередной манекенщицы. Там же помещено объявление:
ВНИМАНИЮ КЛИЕНТОВ СОБАЧЬЕЙ ФЕРМЫ “УПАВШАЯ ЗВЕЗДА”
В объявлении сказано: “Если ваша собака, купленная на указанной ферме, оказалась больна бешенством, звоните по указанному телефону и объединяйтесь с другими такими же пострадавшими, чтобы подать коллективный иск в суд”.