Мона протыкает английском булавкой листок, в который завернуты наши волосы.
Мобильный Элен звонит снова. Это какой-то мужчина. Молодой человек.
Это Устрица. И прежде чем я успеваю повесить трубку, он говорит:
— Привет, папаша, обязательно прочитайте завтрашние газеты. — Он говорит: — Там для вас небольшой сюрприз.
Он говорит:
— Передай трубку Шелковице, мне надо с ней поговорить.
Я говорю, что ее зовут Мона. Мона Саббат.
— Мона Штейнер, — говорит Элен, по-прежнему глядя на свет на страницу, пытаясь прочесть тайные письмена.
И Мона говорит:
— Это Устрица? — Она подается вперед, тянет руку и пытается вырвать у меня трубку. — Дай мне с ним поговорить. — Она кричит: — Устрица! Устрица, гримуар у них!
Отбиваясь от Моны и пытаясь рулить одной рукой — машина при этом виляет из стороны в сторону, — я выключаю телефон.
Глава тридцать шестая
У меня дома. Вместо влажного пятна на потолке — большая белая блямба. На входной двери пришпилена записка от квартирного хозяина. Вместо шума — полная тишина. Ковер усыпан обломками твердого пластика, разломанными дверями и арматурой. Слышно, как жужжат нити накаливания в электрических лампочках. Слышно, как тикают часики на руке.
Молоко в холодильнике скисло. Боль и страдания пропали всуе. Сыр посинел от плесени. Фарш посерел в упаковке. Яйца с виду нормальные, но на самом деле нет — прошло столько времени, они просто не могли не испортиться. Все усилия, все горести, вложенные в эти продукты, отправятся на помойку. Все страдания несчастных коров и телят — все напрасно.
В записке от хозяина сказано, что белая блямба на потолке — это временное покрытие. Когда пятно перестанет сочиться влагой, тогда потолок покрасят уже нормально. Батареи выкручены на полную мощность, чтобы пятно поскорее просохло. Вода в бачке унитаза испарилась наполовину. Растения засохли. Из труб несет гнилью. Моя прежняя жизнь, все, что я называл своим домом, пахнет дерьмом.
Белая блямба замазки на потолке не дает просочиться в квартиру тому, что осталось от моего соседа сверху.
Остается еще тридцать девять неучтенных экземпляров книжки с баюльной песней. В библиотеках, в книжных магазинах, у кого-то дома.
Сегодня Элен — у себя в офисе. Там мы с ней и расстались. Когда я ухожу, она сидит за столом, обложившись словарями: латинским, греческим и санскритом. Сидит, промакивает страницы ваткой с раствором йода, и невидимые слова проступают красным.
Ваткой с соком красной капусты она промакивает другие невидимые слова, и они проступают малиновым.
Рядом с пузыречками, ватными шариками и словарями стоит лампа странной конструкции. От лампы к розетке тянется шнур.
— Флюороскоп, — говорит Элен. — Взяла напрокат. — Она щелкает выключателем сбоку, направляет свет на открытый гримуар и переворачивает страницы, пока на одной из них не проступают сияющие розовые слова. — Это написано спермой.
Все заклинания написаны разными почерками.
Мона сидит у себя за столом в приемной. После луна-парка она не сказала нам ни единого доброго слова. Радиосканер выдает один чрезвычайный код за другим.
Элен кричит Моне:
— Как назвать демона другим словом?
И Мона отвечает:
— Элен Гувер Бойль.
Элен смотрит на меня и говорит:
— Видел сегодняшнюю газету? — Она отодвигает в сторону какие-то книги, и под ними лежит газета. На последней странице первой части — полностраничное объявление. Заголовок такой:
ВНИМАНИЕ, ВЫ ВИДЕЛИ ЭТОГО ЧЕЛОВЕКА?
Большую часть страницы занимает фотография, моя старая свадебная фотография двадцатилетней давности, где мы сняты с Джиной. Как я понимаю, снимок взяли из нашего свадебного извещения в каком-то древнем субботнем выпуске. Наша публичная клятва в любви и верности друг другу. Наши обеты и обещания. Древняя сила слов. Пока смерть не разлучит нас.
Под снимком текст: “Этого человека разыскивает полиция в связи с необходимостью прояснить некоторые моменты, связанные с недавними загадочными смертями. Ему сорок лет, рост пять футов и десять дюймов, вес сто восемьдесят фунтов, шатен, глаза карие. Он не вооружен, но тем не менее очень опасен”.
Человек на снимке — такой невинный и юный. Это не я. Женщина мертва. Они оба — призраки.
Дальше сказано: “Называет себя “Карлом Стрейтором”. Часто носит синий галстук”.
И в самом конце: “Если вы знаете местонахождение этого человека, звоните по номеру 911 и спрашивайте полицию”. Я не знаю, кто дал объявление: Устрица или полиция.
Мы с Элен смотрим на снимок, и она говорит:
— Жена у тебя была очень красивая.
И я говорю: да, была.
Пальцы Элен, ее желтый костюм, резной антикварный стол — все в пятнах от йода и сока красной капусты. Пятна пахнут аммиаком и уксусом. Элен держит над книгой флюоресцентную лампу и читает светящиеся письмена, написанные древней спермой.
— Тут у меня заклинание полета, — говорит она. — А это, наверное, приворот на любовь. — Она листает страницы, которые пахнут аммиачной мочой и капустными газами. — Баюльные чары вот здесь. Древний язык зулу.
Мона в приемной разговаривает по телефону.
Элен легонько отталкивает меня от стола. Она говорит:
— Смотри. — Она закрывает глаза и стоит, прижав кончики пальцев к вискам.
Я спрашиваю, что должно произойти.
Мона в приемной заканчивает говорить и кладет трубку.
Гримуар, раскрытый на столе, чуть-чуть сдвигается. Приподнимается сначала один уголок, потом — второй. Книга сама по себе закрывается, открывается снова, опять закрывается — все быстрее и быстрее, и вдруг приподнимается над столом. Не открывая глаз, Элен беззвучно, одними губами, шепчет слова заклинания. Книга поднимается к потолку и зависает там, шелестя страницами.
Радиосканер трещит и выдает:
— Подразделение семнадцать. — Он выдает: — Направляйтесь на Виден-авеню, 5680, офис фирмы “Элен Бойль. Продажа недвижимости”. Задержите мужчину для следственного допроса...
Гримуар с грохотом падает на стол. Йод, аммиак, уксус, сок красной капусты разбрызганы по всей комнате. Бумаги и книги скользят на пол.
Элен кричит:
— Мона!
И я говорю: не убивай ее, пожалуйста. Не убивай ее.
Элен хватает меня за руку своей перепачканной рукой и говорит:
— Сейчас тебе лучше уйти. — Она говорит: — Помнишь, где мы с тобой встретились в первый раз? — Понизив голос, она говорит: — Встречаемся там же, сегодня в полночь.
У меня дома. Кассета на автоответчике кончилась. Счета так плотно набиты в почтовый ящик, что приходится их выковыривать ножом для масла.
На кухонном столе — торговый центр, недостроенный наполовину. Даже без коробки с картинкой можно понять, что это такое, из-за автомобильной стоянки рядом со зданием. Стены уже на месте. С одной стороны присутствуют окна и двери, в окнах вставлены стекла.
Крыша и кондиционеры еще в коробке. Пластиковый пакет с деталями окружающего ландшафта еще даже не вскрыт.
Сквозь стены — вообще ничего. Ни единого звука. Все соседи как будто вымерли. После стольких недель в дороге в компании Элен и Моны я успел позабыть, как это важно — молчание и тишина.
Включаю телевизор. Какая-то черно-белая комедия про человека, который умер и вернулся с того света в облике осла. Вроде как он должен кого-то чему-то там научить. Чтобы спасти свою душу. Душа человека в теле осла.
У меня бибикает пейджер; полиция, мои спасители, насильно тащат меня к спасению.
Полиция или квартирный хозяин, это место явно находится под надзором.
По всему полу разбросаны раздавленные обломки лесопилки. Обломки железнодорожной станции в подтеках засохшей крови. Развороченная стоматологическая поликлиника. Смятый аэродром. Растоптанный речной вокзал. Окровавленные обломки всего, что я так тщательно собирал, хрустят у меня под ногами. Все, что осталось от моей нормальной жизни.
Я выставляю часы на радио у кровати. Я сижу на полу по-турецки и сгребаю в кучу обломки заправочных станций и моргов, летних закусочных и испанских монастырей. Сгребаю в кучу кусочки, покрытые кровью и пылью, по радио играет какой-то свинг. По радио играет кельтский фолк, черный рэп и индийские ситары. На полу передо мной — куски санаториев и киностудий, зерновых элеваторов и нефтеперегонных заводов. По радио играет электронный транс, регги и вальс. Кусочки соборов, тюрем и армейских бараков — все в одной куче.
Я беру клей и тонкую кисточку и собираю вместе печные трубы и застекленные крыши, купола и минареты:
Римские акведуки переходят в пентхаусы в стиле арт-деко, переходят в опиумные притоны, переходят в салуны с Дикого Запада, переходят в американские горки, переходят в провинциальные библиотеки Карнеги, переходят в постоялые дворы, переходят в лекционные аудитории.
После стольких недель в дороге в компании Элен и Моны я успел позабыть, как это важно — законченность и безупречность.
У меня в компьютере — наброски к последней статье о смертях в колыбельке. Эта такая тема, о которой родители-бабушки-дедушки очень боятся читать и не читать тоже боятся. На самом деле ничего нового тут не напишешь. Идея была в том, чтобы показать, как люди справляются со своим горем. Как они продолжают жить дальше. Сколько участия и душевных сил открыли в себе эти люди. Под таким вот углом.
Все, что мы знаем про синдром внезапной смерти младенцев, — что в этом явлении нет никакой системы. Ребенок может умереть у матери на руках.
Статья не закончена.
Лучший способ потратить жизнь зря — делать заметки. Лучший способ, как избежать настоящей жизни, — наблюдать со стороны. Присматриваться к деталям. Готовить репортаж. Ни в чем не участвовать. Пусть Большой Брат поет и пляшет тебе на забаву. Будь репортером. Наблюдательным очевидцем. Человеком из благодарной аудитории.
По радио вальс переходит в панк, переходит в рок, переходит в рэп, переходит в грегорианские песнопения, переходит в камерную музыку. По телевизору объясняют, как варить на пару лосося. Там объясняют, почему утонул “Бисмарк”.