Совершенно без всякой связи мне вспоминается костер кровельный. И речные мидии. И Устрица.
Нэш отпивает пива, ставит бутылку на стол и говорит:
— Подумай как следует.
Я говорю: манекенщицы, все эти убийства... Я говорю: то, что он делает, это неправильно.
И Нэш говорит:
— Ты сдаешься?
Он должен понять, что секс с мертвыми женщинами — это неправильно.
Нэш берет ложку и говорит:
— В старой доброй библиотеке Конгресса. Которая — на деньги налогоплательщиков.
Черт.
Он окунает ложку в миску с чили. Подносит ложку ко рту и говорит:
— Только не надо читать мне лекцию на тему: некрофилия — как это плохо. — Он говорит: — А то получится из серии “чья бы корова мычала”. — Нэш говорит с полным ртом чили: — Я знаю, кто ты.
Он глотает и говорит:
— Тебя все еще разыскивают для дознания.
Он облизывает губы, испачканные в красном чили, и говорит:
— Я видел свидетельство о смерти твоей жены. — Он улыбается и говорит: — Признаки сексуального контакта, произведенного после смерти?
Нэш указывает на пустой стул, и я сажусь. Он подается вперед, ложась грудью на стол, и говорит:
— И это был лучший секс в твоей жизни. И не говори мне, что нет.
И я говорю: заткнись.
— Ты не сможешь меня убить, — говорит Нэш. Он крошит сухарики в миску с чили и говорит: — Мы с тобой очень похожи.
Я говорю: в моем случае это — другое. Она была мне женой.
— Жена или нет, — говорит Нэш, — но мертвая есть мертвая. Как ни крути, это некрофилия.
Нэш зачерпывает ложкой сухарики в чили и говорит:
— Убить меня — для тебя это равносильно самоубийству.
Я говорю: заткнись.
— Расслабься, — говорит он. — Я никому ничего не рассказывал. — Он хрустит сухариками в чили. — Это было бы глупо. — Он говорит: — Сам подумай. — Он отправляет в рот очередную ложку чили. — Мне невыгодно, чтобы кто-то еще узнал. Мне не нужна конкуренция.
Несовершенный, безнравственный — вот мир, в котором я живу. Так далеко от Бога — вот люди, с которыми я остался. Все хотят власти. Мона и Элен, Нэш и Устрица. Те немногие, кто меня знает, — все меня ненавидят. Мы все ненавидим друг друга. Мы все друг друга боимся. Весь мир — мне враг.
— Мы с тобой, — говорит Нэш, — нам нельзя доверять никому.
Добро пожаловать в ад.
Если Мона права, если прав Карл Маркс, которого она цитировала, то убить Нэша означает его спасти. Вернуть его к Богу. Вернуть его к человечеству, искупив его грехи.
Наши взгляды встречаются, и губы Нэша вылепливают слова. Его дыхание пахнет чили.
Он читает баюльную песню. Каждое слово — с нажимом, словно надрывный собачий лай. Каждое слово — с нажимом, так что чили пузырится у него на губах. Летят капельки красной слюны. Он умолкает и лезет в нагрудный карман. Чтобы достать карточку. Он вынимает ее двумя пальцами и читает уже по карточке. Карточка вся заляпана соусом, так что он вытирает ее о скатерть и читает по новой.
Слова звучат мощно и сильно. Это звук смертного приговора.
Мой взор мутнеет, мир расплывается серыми пятнами. Все мышцы вдруг обмякают. Глаза закатываются, колени подгибаются сами собой.
Значит, вот как это — умирать. Чтобы спастись.
Но убийство — это уже рефлекс. Это — мои способ решать все проблемы.
Колени подгибаются, и я падаю на пол. Ударяюсь сначала задницей, потом — спиной, а потом — головой.
Все происходит само собой. Непроизвольно, как отрыжка, как чих, как зевок. Баюльная песня звучит у меня в голове. Пороховая бочка с дерьмом, которое я до сих пор не разгреб, — она всегда при мне.
Расплывчатый серый мир вновь обретает четкость. Я лежу на спине на полу и смотрю на жирный серый дым, клубящийся под потолком. Слышно, как трещит кожа мертвого повара, поджариваясь на гриле.
Нэш роняет карточку на стол. У него закатываются глаза. Плечи вдруг опускаются, и он падает вниз лицом — прямо в миску с чили. Красный соус выплескивается на скатерть. Его тело медленно валится набок, и он падает на пол рядом со мной. Его глаза широко открыты — смотрят мне прямо в глаза. Его лицо все измазано в чили. Его хвостик, который торчал на макушке, как чахлая пальмочка, растрепался, и волосы упали ему на лицо.
Он спасен, но я — нет.
Серый дым обволакивает меня, гриль шипит и шкварчит. Я поднимаю с пола карточку Нэша и подношу ее к пламени свечи на столе. Дым — к дыму. Я просто смотрю, как она горит.
Включается сирена, пожарная сигнализация. Сирена такая громкая, что я не слышу собственных мыслей. Как будто они вообще есть — мысли. Как будто я могу думать. Вой сирены распирает меня изнутри. Большой Брат. Он занимает мой разум, как армия — павший город. Пока я сижу — жду полицию, которая меня спасет. Вернет меня к Богу и воссоединит с человечеством. Вой сирены заглушает все. И я этому рад.
Глава сорок первая
Уже после того как полицейские зачитали мне мои права. После того как на меня надели наручники и привезли в участок. После того как в бар вошел первый патрульный, увидел тела и сказал: “Господи Иисусе”. После того как полицейские врачи сняли мертвого повара с гриля, увидели его сожженное лицо и проблевались прямо себе в ладони. После того как мне разрешили сделать один звонок, и я позвонил Элен и сказал, что мне очень жаль, но вот оно и случилось. Я арестован. И Элен сказала:
— Не волнуйся. Я тебя вытащу.
После того как у меня взяли отпечатки пальцев и сфотографировали меня анфас и в профиль. После того как у меня отобрали бумажник, ключи и часы. Мою одежду, мою спортивную куртку и синий галстук сложили в пластиковый пакет, надписанный не именем, а моим новым криминальным номером. После того как меня — голого — провели по холодному коридору из шлакобетонных блоков в холодную бетонную комнату. После того как меня оставили наедине с деловитым пожилым офицером — дородным и крепким, с руками размером с бейсбольные рукавицы. В комнате, где только стол, мешок с моей одеждой и большая банка с вазелином.
После того как меня оставили наедине с этим седым старым буйволом, он надевает хирургическую перчатку и говорит:
— Пожалуйста, повернитесь лицом к стене, наклонитесь вперед и раздвиньте руками ягодицы.
Я говорю: что?!
И этот хмурый гигант опускает два пальца в перчатке в банку с вазелином и говорит:
— Обыск на теле. — Он говорит: — Пожалуйста, повернитесь.
И я считаю — раз, я считаю — два, я считаю — три...
И поворачиваюсь к стене. И наклоняюсь вперед. Хватаюсь руками за ягодицы и раздвигаю их.
И считаю — четыре, считаю — пять, считаю — шесть...
Я со своей неудачной убогой этикой. Как и Вальтруда Вагнер, как Джеффри Дамер и Тед Банди, я — серийный убийца, и так начинается мое наказание. Доказательство свободы воли. Моя дорога к спасению.
Голос у копа прокуренный, хриплый. Он говорит:
— Стандартная процедура для всех задержанных, считающихся опасными.
Я считаю — семь, я считаю — восемь, считаю — девять...
И коп говорит:
— Будет не больно, но неприятно. Так что расслабьтесь.
Я считаю — десять, считаю — одиннадцать, считаю... И черт.
Черт!
— Расслабьтесь, — говорит коп.
Черт. Черт. Черт. Черт. Черт. Черт!
Больно. Больнее, чем когда Мона ковырялась у меня в ноге раскаленным пинцетом. Больнее, чем медицинский спирт, смывающий с ноги кровь. Я впиваюсь ногтями себе в ягодицы и сжимаю зубы, по ногам течет пот.
Пот стекает со лба и капает на пол с кончика носа. У меня перехватывает дыхание. Капли пота падают на пол у меня между ног. Ноги расставлены широко.
Что-то твердое и огромное вонзается еще глубже в меня, и коп говорит своим жутким голосом:
— Давай, приятель, расслабься.
Я считаю — двенадцать, считаю — тринадцать...
Шевеление у меня внутри прекращается. То самое твердое и огромное медленно вынимается, почти до конца. Но потом снова вонзается глубоко-глубоко. Медленно, как часовая стрелка на циферблате, а потом все быстрее. Смазанные вазелином пальцы входят в меня, почти вынимаются, снова входят.
И прямо мне в ухо коп говорит своим хриплым голосом:
— Эй, приятель... может, того... по-быстрому?
Спазм сотрясает все тело.
А коп говорит:
— Ух ты, как мы все сжались-то.
Я говорю: офицер. Пожалуйста. Вы не понимаете. Я могу вас убить. Пожалуйста, не надо.
А коп говорит:
— Дай мне вытащить пальцы, и я сниму с тебя наручники. Это я, Элен.
Элен?
— Элен Гувер Бойль? Не забыл еще? — говорит коп. — Позавчера ночью ты мне почти так же вставлял внутри люстры.
Элен?
Это самое твердое и огромное по-прежнему копошится у меня внутри.
И коп говорит:
— Называется “заклинание временного захвата”. Я его только что перевела, буквально пару часов назад. Сам офицер тоже здесь, но глубоко в подсознании. А телом управляю я.
Мне в голую задницу упирается холодный и твердый ботинок, и огромные твердые пальцы рывком выходят из меня. На полу у меня между ног — лужица пота. Я выпрямляюсь, по-прежнему сжимая зубы.
Офицер смотрит на свои пальцы и говорит:
— Я уже испугалась, что они так и останутся в том интересном месте. — Он нюхает пальцы и морщится.
Замечательно, говорю я. Я стараюсь дышать глубоко, глаза закрыты. Сначала она управляла мной, а теперь я еще должен переживать за то, что она управляет другими. Делать мне больше нечего.
И коп говорит:
— Последние пару часов я была в теле Моны. Просто чтобы проверить, как действует заклинание, и чтобы сравнять счет за то, что она тебя напугала, я ее чуточку реконструировала. В смысле внешности.
Коп хватает себя за яйца.
— Поразительно. Я тут так с тобой возбудилась, что у меня эрекция. — Он говорит: — Я, конечно, не женофоб, но я всегда мечтала о том, чтобы у меня был пенис.
Я говорю: замолчи, не хочу это слушать.
И Элен говорит, ртом старого копа она говорит:
— Я думаю, что посажу тебя в такси, а сама задержусь в теле этого дядьки и кого-нибудь трахну. Ради нового опыта.