Потом он звонит мне и спрашивает, не хочу ли я дать ему пятьдесят баксов за интересную дополнительную информацию сверх официальной. Он говорит, что если у меня есть акции “Стюарт-Вестерн”, надо срочно от них избавляться, а потом он ждет меня в баре на Третьей, что рядом с больницей.
— Господи, — говорит Нэш по телефону, — эта женщина — просто красавица. То есть была красавицей. Я не знаю, был ли там Тарнер. Тарнер — это мой партнер. — Он вешает трубку.
Согласно последним сводкам по котировке ценных бумаг, акции “Стюарт-Вестерн” уже можно спускать в унитаз. Должно быть, новость про Бейкера Льюиса Стюарта, основателя компании, и про его молодую жену Пенни Прайс Стюарт уже просочилась.
Вчера вечером, в семь часов, Стюарты поужинали в “Чешской кухне”. Вес это очень легко разузнать, подмазав консьержку в отеле. По словам официанта, обслуживавшего их столик, они заказали рисотто с семгой и грибы “Портебелло”. Из чека не ясно, кто брал грибы, а кто — рис. Они выпили на двоих бутылку черного “Пино”. Кто-то взял на десерт творожный торт. Оба выпили кофе.
В девять вечера они поехали на вечеринку в галерее Чемберс, где, по свидетельству очевидцев, переговорили со многими из присутствующих, в том числе — с хозяином галереи и с архитектором, который занимается перестройкой их нового дома. Каждый выпил еще по стакану вина.
В десять тридцать они вернулись в “Прессмен-отель”, где проводили медовый месяц. В номере 17Р.
Администратор отеля говорит, что они сделали несколько телефонных звонков между половиной одиннадцатого и полуночью. В двенадцать пятнадцать они позвонили дежурному по этажу и попросили разбудить их в восемь утра. Дежурный по этажу говорит, что они заказали в номер кассету с порно.
На следующее утро, в девять часов, горничная обнаружила их обоих мертвыми.
— Эмболия, я бы сказал, — говорит Нэш. — Лижешь девочке одно место, вдуваешь ей туда воздух или пялишь ее слишком рьяно... в общем, и так, и этак, может так получиться, что ты запузыриваешь ей в кровь воздух и пузырьки постепенно доходят до сердца.
Нэш огромный и грузный. Здоровенный детина в теплом тяжелом пальто поверх белого халата. Он в своих неизменных белых ботинках, и когда я вхожу в бар, он уже ждет меня у стойки. Положив оба локтя на стойку, он ест сандвич из булки с говядиной, густо политый горчицей и майонезом. Он пьет кофе без сахара и молока.
Его грязные, сальные волосы собраны в хвост, который горчит на макушке, как чахлая пальмочка.
Я говорю: и чего?
Я спрашиваю, был ли их номер ограблен.
Нэш просто жует свой сандвич, сосредоточенно двигая челюстями. Он держит булку обеими руками, но смотрит мимо — на тарелку с крошками, веточками укропа и остатками картофельных чипсов.
Я спрашиваю, было ли в номере что-нибудь необычное.
Он говорит:
— Как я понимаю, раз они были молодожены, он затрахал ее до смерти, а потом у него приключился сердечный приступ. Ставлю пять баксов, что на вскрытии у нее в сердце обнаружится воздух.
Я спрашиваю, проверил ли он хотя бы по памяти в телефоне, кто им звонил последним.
И Нэш говорит:
— Невозможно было проверить. Не по телефону в отеле.
Я говорю, что за свои пятьдесят баксов я хочу получить что-нибудь посущественнее его слюнотечении над мертвым телом.
— Ты бы и сам изошел слюной, — говорит он. — Блин, она была просто красавица.
Я спрашиваю, все ли было на месте: ценные веши, часы, кошельки, драгоценности.
Он говорит:
— И все еще теплая, под одеялом. Вполне даже теплая. Никакой предсмертной агонии. Ничего.
Его массивная челюсть медленно движется — он продолжает жевать, глядя в пространство перед собой.
— Если у тебя есть возможность поиметь женщину, которую ты хочешь, — говорит он, — и поиметь ее всеми способами, как ты хочешь, неужели ты ей не воспользуешься, этой самой возможностью?
Я говорю, что это будет изнасилование.
— Нет, — говорит он, — если женщина мертвая. — Он с хрустом раскусывает картофельную чипсу. — Если бы я был один... если бы я был один и у меня был бы гондон... — говорит он с полным ртом. — Главное, чтобы потом не обнаружили мою сперму.
Потом он говорит про убийство.
— Не похоже, чтобы ее убили, — говорит он и смотрит на меня. — Или убили его. У мужа очень даже аппетитная задница, если тебя заводят такие вещи. Но — вообще никаких следов. Никаких livor mortis. Никаких натяжений кожи. Ничего.
Как он может спокойно есть и говорить о таких вещах — у меня в голове не укладывается.
Он говорит:
— Они оба голые. Большое влажное пятно на матрасе, как раз между ними. Да, они именно этим и занимались. А потом умерли. — Нэш жует свой сандвич и говорит: — На самом деле она была лучше всех, с кем я трахался в этой жизни... даже мертвая.
Если бы Нэш знал баюльную песню, в мире бы не осталось ни одной живой женщины. Живой или девственницы.
Если Дункан мертв, я надеюсь, что Нэш не поедет на вызов. Может, теперь он всегда будет иметь при себе презерватив. Может, их продают в автомате в сортире у них в участке.
Я говорю: раз уж ты все так внимательно осмотрел, может быть, ты заметил какие-нибудь синяки, укусы, следы от иголок, хоть что-нибудь?
И он говорит:
— Ничего даже похожего.
Предсмертная записка? Может быть, это самоубийство?
— Нет, — говорит он. — Никакой записки. И никаких следов насилия. Как у нас говорят, смерть безо всяких видимых причин.
Нэш переворачивает сандвич в руках и слизывает горчицу и майонез, которые вытекают с другого конца. Он говорит:
— Помнишь Джеффри Дамера. — Нэш слизывает горчицу и майонез и говорит: — Он же не намеревался никого убивать. Он просто думал, что если просверлить дырку в черепе человека и залить туда жидкость для прочистки труб, то он станет твоим секс-зомби. Дамеру просто хотелось, чтобы рядом с ним кто-то был. Кто подчинялся бы ему безраздельно и никогда бы его не покинул.
Итак, что я получу интересного за свои пятьдесят баксов?
— У меня есть только имя, — говорит он.
Я даю ему две двадцатки и десятку.
Зубами он вытаскивает из булки кусок говядины. Кусок мяса свисает ему на подбородок, а потом он запрокидывает голову и втягивает его в рот. Он говорит с полным ртом, не прекращая жевать:
— Ну да, я свинья, я знаю. — Его дыхание пахнет горчицей. Он говорит: — У них у обоих на сотовых телефонах, в истории звонков, последним стоял номер некоей Элен Гувер Бойль.
Он говорит:
— Ты скинул акции, как я тебе говорил?
Глава девятая
Это тот же самый зеркальный комод “Уильям и Мари”. Согласно надписи на картонной карточке: черная лакированная сосна с инкрустацией и виде персидских сцен, выполненной серебряной позолотой, круглые конусообразные ножки и фронтон, отделанный резьбой в виде ракушек и завитков. Наверняка тот же самый. Мы повернули направо, прошли по узкому коридору, плотно заставленному разнообразными креслами, потом опять повернули направо рядом с буфетом эпохи Регентства, потом — налево у кровати эпохи Гражданской войны, но опять вышли к тому же комоду.
Элен Гувер Бойль проводит рукой по серебряной позолоте, по тусклым придворным персидского шаха и говорит:
— Не понимаю, о чем вы.
Она убила Бейкера и Пенни Стюартов. Она им звонила на сотовые телефоны за день до того, как они оба умерли. Она прочитала обоим баюльную песню.
— Вы утверждаете, что я убила этих людей, спев им песенку? - говорит она. Сегодня она во всем желтом, по волосы у нее по-прежнему розовые. У нее желтые туфли, но на шее по-прежнему — золотые цепочки и яркие бусы. Она, по-моему, переборщила с пудрой. Щеки кажутся слишком румяными.
Я очень быстро выяснил, что это именно Стюарты приобрели дом на Эксетер-драйв. Красивый исторический дом. Семь спален и панели из вишневого дерева на первом этаже. Дом, который они собирались сносить и строить на его месте новый. Планы, которые так разозлили Элен Гувер Бойль.
— О господи, мистер Стрейтор, — говорит она, — вы бы себя послушали!
Мы стоим как раз посреди узкого коридора из громоздящейся мебели, который тянется на несколько ярдов в обе стороны. Дальше, за поворотом, он разветвляется на новые коридоры: кресла впритык друг к другу, притиснутые друг к другу буфеты. За рядами невысоких предметов — кресел, диванов или столов — виднеются ряды бюро и комодов, стены из напольных часов, покрытых глазурью каминных экранов и ширм, секретеров эпохи короля Георга.
Она предложила нам встретиться здесь, где нам никто не помешает, — в огромном, складского типа магазине антиквариата. В этом лабиринте из мебели мы ходим кругами, вновь и вновь натыкаясь на тот же зеркальный комод “Уильям и Мари” и на тот же буфет эпохи Регентства. Мы ходим кругами. Мы заблудились.
И Элен Гувер Бойль говорит:
— А вы еще кому-нибудь говорили про свою песню-убийцу?
Только моему редактору.
— И что на это сказал редактор?
Я думаю, что он мертв.
И она говорит:
— Вот тебе на. — Она говорит: — Вы, наверное, очень расстроены.
Наверху, на разной высоте, висят хрустальные люстры — мутные и серые, как напудренные парики. Растрепанные провода обвивают тусклые подвесные крюки.
Обрезанные провода, пыльные мертвые лампочки. Каждая люстра — еще одна отрубленная аристократическая голова, подвешенная “вверх ногами” к потолочной балке. Потолок выгибается сводом, шпренгельные балки поддерживают рифленую сталь.
— Идите за мной, — говорит Элен Бойль. — Тут легко потеряться. Я забыла, с какой стороны растет мох на креслах: с северной или южной?
Она слюнявит два пальца и поднимает их над головой.
Изящные горки рококо, якобинские книжные шкафы, комоды в неоготическом стиле, все — резьба и лакировка, французские платяные шкафы обступают нас со всех сторон. Застекленные шкафчики орехового дерева эпохи какого-то из Эдуардов, викторианские трюмо с высокими зеркалами, шифоньеры в стиле ренессанс. Красное дерево и орех, дуб и черное дерево. Круглые ножки, продолговатые ножки, ножки-кабриолет. За поворотом — новый коридор. Шифоньерки времен королевы Анны. Снова клен серебристый. Перламутровая отделка и золоченая бронза.