Кровеносными жилами
Набухают в них молнии,
Но гроза не придвинулась
К нам вплотную пока…
Дали дымом завешены —
Их багровый пожар настиг,
Но раскаты и выстрелы
Здесь ещё не слышны.
До грозы, до нашествия,
До атаки, до ярости
Нам дорогой оставлено
Пять минут тишины.
Потом Кириллу не раз придётся петь эти слова, и всегда у него будут холодеть руки и щёки. Но в первый раз, у костра, нервный холод обжёг его так, что остановилось дыхание.
…До атаки, до ярости,
До пронзительной ясности
И, быть может, до выстрела,
До удара в висок —
Пять минут на прощание,
Пять минут на отчаянье,
Пять минут на решение,
Пять секунд на бросок…
Лица были оранжевыми от огня, а огонь был как флаг «Капитана Гранта» на штормовом ветру.
Митька приткнулся к Кириллу и положил ему на колени кудлатую голову. Замер.
Дед резче ударил по струнам и закончил последний куплет:
…Раскатилось и грохнуло
Над лесами горящими,
Только это, товарищи,
Не стрельба и не гром —
Над высокими травами
Встали в рост барабанщики.
Это значит — не всё ещё,
Это значит — пройдём.
И опять тихо сделалось. Даже неяркий жёлтый месяц опустился к самой земле и слушал тишину, похожую на эхо песни.
— Вот это колыбельная! — шёпотом сказал Юрка Кнопов.
— Откуда она? — спросил Саня.
— Издалека, — сказал Дед. — Я слышал её в комсомольском лагере под Петрозаводском, давно ещё. Но и там не знали, кто её сочинил.
«Это почти про нас, — подумал Кирилл. — Как мы сегодня… Не совсем про нас, но похоже…»
Дед сидел, задумавшись и поглаживая гитару, как добрую собаку. «Он больше всех боялся сегодня, — подумал Кирилл. — Во-первых, за весь экипаж, во-вторых, за своего Митьку, который был впереди… Митька заслужил такую колыбельную…»
— А почему… — начал Кирилл и замолчал. Он хотел спросить, почему Дед не пел эту песню раньше. Не спросил, понял. Надо было иметь право на такую песню.
Теперь они имели это право.
— Давай ещё раз, — попросил Кирилл.
— Что ж, давай, — просто и охотно сказал Дед.
Кирилл сел с ним рядом. Он не чувствовал ни капельки смущенья, никакой нерешительности, он хотел петь. Он сейчас словно целиком состоял из этой песни. Два голоса — глуховатый и ясный — слились в первой фразе:
Помиритесь, кто ссорился…
Юрки, сидевшие рядом, ещё плотнее придвинулись друг к другу.
Глава 10
— Так… Просто песня, — сказал Кирилл Женьке, когда они шли от оврага после встречи с Чирком. — А почему ты спрашиваешь?
— Она незнакомая какая-то. И хорошая… Ты её поёшь хорошо.
Вот сейчас Кирилл почему-то смутился, хотя Женька не первый раз хвалила его пение. И от смущения заговорил сердито:
— Ты, смотри, не вздумай болтнуть про Чирка.
— Не вздумаю, — рассеянно сказала Женька. — А ты не притворяйся суровым, ты не такой.
— А какой? — растерянно спросил Кирилл.
— Ну… я не знаю.
— Не знаешь, а влюбилась в третьем классе, — пробормотал Кирилл. Он хотел быть язвительным, но, кажется, покраснел.
— В третьем классе всё было проще, — серьёзно проговорила Женька. — В третьем классе ты пел песни про Чебурашку, а не такие, как эта… «Колыбельная».
— Это песня про то, как люди боятся, — вдруг сказал Кирилл. — Знаешь, бывает так: ветер, огонь, гроза. Люди боятся, но идут.
— Куда?
— «Куда»… — усмехнулся Кирилл. — Куда надо. Ясно, что не кошельки таскать!
— Ну вот, — огорчённо сказала Женька. — Сам заступился за Чиркова, а теперь…
— А я не про него…
— А про кого?
— Вообще…
— Странный ты, Кирилл.
— Почему?
— Не знаю… Ты похож на Тиля Уленшпигеля.
— Перегрелась ты на солнышке, — сказал Кирилл и представил себя со стороны, как в зеркале.
— Нет, в самом деле. Такой же худой, и волосы… И… какой-то отчаянный. У тебя тоже пепел стучит в сердце?
— Да ну тебя, — пробормотал Кирилл и от большого смущения брякнул: — Ничего у меня не стучит. Урчит только — в животе от голода.
Тут же он понял, что сморозил глупость, и торопливо проговорил:
— По-моему, это ты отчаянная. Так носишься на велосипеде. Я даже не думал, что ты так можешь.
— Что ты! — обрадованно сказала Женька. — Это я с перепугу. Знаешь, как я перетрусила, когда в овраг скатывались!
— Ну вот, — сказал Кирилл. — Значит, эта песня и про тебя… Ну, пока…
Они стояли на углу улиц Грибоедова и Мичурина, и надо было расходиться.
— До свидания, — сказала Женька и, глядя Кириллу в глаза, протянула узкую ладошку с плотно сжатыми пальцами. Кирилл осторожно взял эти пальцы и вдруг спросил:
— А на кого я был похож в третьем классе?
— На себя самого, — без улыбки ответила Женька. — Ну, до завтра.
Они разошлись, немного встревоженные странным своим разговором, но в общем-то почти беззаботные и уверенные, что сегодняшний день больше не принесёт никаких сложностей. Они ещё не знали, что школьные заботы не кончились.
Когда Женя вернулась домой, мама сказала:
— Наконец-то! А у нас Ева Петровна…
А Кирилл медленно ехал по обочине и увидел Зою Алексеевну, которая с тяжёлой сумкой шла по краю тротуара.
Зоя Алексеевна тоже увидела Кирилла. Они сошлись почти вплотную. Разойтись просто так было невозможно, Кирилл это чувствовал. Поздороваться? Но он уже здоровался с Зоей Алексеевной перед сегодняшним горьким разговором. Что было делать? Кирилл сделал то, что сделал бы и раньше, до сегодняшнего дня. Сошёл с велосипеда, оттянул зажим багажника и сказал:
— Ставьте сумку, Зоя Алексеевна. Я довезу.
Только не было у него улыбки.
И она молча опустила сумку на багажник. Кирилл вёл велосипед за руль. Шли и молчали. Но долго молчать было нельзя. Зоя Алексеевна негромко проговорила:
— Жестокие слова ты сегодня сказал мне…
Кирилл чуть заметно шевельнул плечом. Это можно было не заметить. А можно было заметить и понять так: «Что сказал, то сказал. И не жалею».
Зоя Алексеевна кивнула:
— Понимаю. Не раскаиваешься.
Не поднимая головы, Кирилл сказал почти шёпотом:
— Нет.
— Ты считаешь, что я предала тебя. Почему? Потому что поверила, будто ты виноват?
— Да.
— Что ж… Наверно, ты прав по-своему.
Кирилл вскинул глаза и встретился с ней взглядом. Всё так же тихо, но не опуская взгляда, он проговорил:
— Я, Зоя Алексеевна, по-всякому прав.
Она улыбнулась коротко и грустно и вдруг спросила:
— Ты не мог бы сейчас зайти ко мне?
— Зачем?
— Чтобы закончить наш разговор.
Он спросил слегка удивлённо:
— Разве нужен ещё разговор?
— Нужен… Если не тебе, то мне нужен.
Кирилл опять стал смотреть вниз.
— Хорошо, — сказал он. — Только для чего? Всё равно вы мне не верите.
— Да верю! — неожиданно громким голосом воскликнула она. Кирилл даже вздрогнул. — Верю я тебе, Кирюша. Я сразу же поняла, что ошиблась. Я десять раз готова попросить извинения. Но я хочу, чтобы ты понял… Горько мне от твоих слов… Я тебя очень прошу — зайдём.
…Зоя Алексеевна жила в глубине заросшего двора, в старом двухэтажном доме, на первом этаже. Раньше, давным-давно, Кирилл не раз бывал здесь. В подъезде почему-то всегда пахло жареной рыбой. И сейчас Кирилл опять ощутил этот запах. На миг он почувствовал себя третьеклассником, прибежавшим сюда разучивать к первомайскому празднику песню о красном командире.
Велосипед поставили под вешалкой, и Кирилл по мягким домашним половикам вошёл в комнату. В знакомую комнату с письменным столом и книгами, с пианино под вязаной накидкой, с узким диваном. С большого фотопортрета строго смотрел пожилой человек в форме железнодорожника — давно умерший муж Зои Алексеевны. Он и раньше так же смотрел со стены, когда Зоя Алексеевна уходила готовить чай, а мальчишки на диване затевали тихую возню…
— Садись, Кирюша, я чайник поставлю.
— Спасибо, мне не надо.
— Кирилл…
— Правда, я не хочу. Я уже пил у Черепановой.
— У Жени? Вы дружите?
— Да нет, я сегодня первый раз к ней зашёл. Случайно.
— Она хорошая девочка…
Кирилл улыбнулся. Они посмотрели друг на друга и поняли, что надо вернуться к главному разговору.
— Садись… Вот сюда, на диван. А я в кресло… Так вот, милый мой, храбрый, непреклонный Кирилл, ты был, конечно, прав, когда на меня обиделся. Но всё-таки прав не «по-всякому». Ты ещё мальчик… Не обижайся, быть мальчиком прекрасно. Только вы, мальчики, обо всём судите слишком решительно. Вы просто ещё не знаете, что люди меняются… хотя сами меняетесь каждый день…
Кирилл слушал, опустив голову, и помусоленным пальцем оттирал с колена остатки угольной пыли, которую не смыла даже вода Туринки. Он нерешительно возразил:
— Характер всё равно остаётся…
— И характер меняется, и взгляды… Да посмотри на себя. Разве ты был таким? Ты был молчаливый, застенчивый и… не обижайся уж… боязливый даже. Чуть чего — в слёзы. А теперь…
— Но я же не стал гадом! Ой, простите…
— Ничего. Конечно, ты не стал. Но бывают и горькие примеры… Вот посмотри.
Из ящика письменного стола она достала пачку фотографий. Нашла и протянула нужный снимок.
Был сфотографирован класс. Наверно, третий. Видимо, снимок был старый: мальчишки в пиджаках без погончиков, стрижки совсем короткие — чубчики да ёжики. И Зоя Алексеевна, сидящая среди ребят, выглядела гораздо моложе.
— Это двенадцать лет назад… Взгляни на этого мальчика…
Рядом с Зоей Алексеевной сидел мальчишка с широким улыбчивым ртом и большущими тёмными глазами.
— Все его любили, — сказала Зоя Алексеевна. — Проказник был, но добрая душа. За мной по пятам ходил, хотя я и сердилась иногда на его проделки… Получили они квартиру в другом районе, а он с классом расставаться ни в какую не захотел. Так до конца учебного года бабушка и возила его через весь город. Пока не перешёл в четвёртый… А в восьмом он украл из библиотеки магнитофон. Потом, через два года, целой группой они напали на пенсионера, ограбили и так избили, что он умер… И стал мальчик Миша убийцей. Кто виноват? Наверно, разные люди. И сам он, этот выросший мал