Оба врача замолчали, какое-то время они сидели, погруженные в собственные мысли. Там, за стеклянными стенами, Дороти Хендерсон располагала всеми ответами, которые ей были нужны.
Мозг и сердце Джонаса Вэйда лихорадочно работали. Ему нужно было остановиться, подумать, ему нужно было все осознать, обработать, классифицировать и попытаться собрать разрозненные части головоломки воедино. Дороти Хендерсон сказала несколько тревожных вещей — вещей, о которых Джонас Вэйд не думал до этого момента. Она упомянула дерматоидные кисты. Доктор Вэйд знал о них, видел их во время хирургических операций — безобразные, клейкие массы, содержащие волосы, зубы и нервы. Яйцеклетка сходила с ума, скапливая в себе все элементы человеческого существа, но в неправильных пропорциях. Если ей позволялось расти, она убивала женщину.
В его голове пронеслось еще одно неприятное воспоминание. В статье о партеногенетических индюшатах говорилось, что один не развился нормально, родился с плохим зрением, скрюченными пальцами и плохой моторикой движений. Если спроецировать это на человека, то становилось тревожно.
Из партеногенетической яйцеклетки могло развиться что угодно: от дерматоидной кисты до ребенка с плохим зрением или — как в самом страшном сне — живое дышащее существо, нечто среднее между этими двумя крайностями.
Эта мысль так потрясла Джонаса Вэйда, что он уставился на красивое лицо Дороти Хендерсон, даже не осознавая этого. Новая идея завладела им и сформировалась в повергающий в ужас вопрос. Было ли то, что росло в чреве Марии Анны Мак-Фарленд, действительно ребенком?
Глава 9
Первое июля выдался невероятно жарким днем. Несмотря на работающий кондиционер, трое людей, сидевших в машине, вспотели и буквально приклеились к кожаной обивке салона. Все молчали.
Со дня выписки Марии из больницы прошла уже неделя, и за все время, за исключением этой утренней поездки, в их отношениях не было никаких сдвигов. Тед Мак-Фарленд, попытки которого вернуть себе положение главы семьи не увенчались успехом, прожил неделю в полном уединении, проводя тихие дни в офисе и задумчивые вечера в гостиной, и увеличил количество «спортивных» дней с одного до четырех. За всю неделю он мало видел свою дочь, а когда видел, не знал, что ей сказать. Перебинтованные запястья и красные шрамы на пальцах казались ему немым укором, свидетельством того, что он не справился с возложенной на него ролью отца. Он оставил Марию в покое, позволил ей провести неделю в одиночестве, тихо бродить по дому…
Мчась по шоссе, Тед вспоминал прошлый вторник, когда они втроем посетили отца Криспина. Тогда было очень тепло, даже в девять часов утра, а кабинет отца Криспина не был оснащен кондиционером. Сохраняя дистанцию с идущей впереди него машиной, Тед вспомнил, каким серьезным было лицо священника, когда тот говорил.
— Я думаю, это не просто важное решение, Тед, а необходимое. Так будет лучше для Марии. Но решать тебе, думай. В конце концов, ты же не можешь оставить ее дома.
Тед бросил взгляд на дочь, сидевшую рядом с ним в кресле, на ее лишенное всяких эмоций лицо, на стеклянный взгляд голубых глаз, на перебинтованные запястья, скрытые длинными рукавами блузки. В эту секунду ему захотелось, чтобы она сражалась с ними. Он смотрел на нее, надеясь на вспышку гнева, на инстинкт самосохранения, молясь, чтобы она внезапно встрепенулась и послала их всех к черту.
— Монахини позаботятся о ней, — продолжал священник, изучая лицо Марии, она сможет поговорить со священником в любую минуту, когда решит, что созрела для исповеди, и каждый день посещать мессу. К тому же ей не придется терять целый учебный год, через дорогу есть школа, в которую она сможет пойти в сентябре. К моменту рождения ребенка Мария уже закончит первое полугодие двенадцатого класса. После этого она сможет вернуться в свою родную школу и закончить ее в июне со своим классом.
Отец Криспин встал, обошел вокруг стола и присел на его краешек, обхватив руками колено.
— Обо всем уже договорено. Я говорил с доктором Вэйдом, он тоже связался с ними. Как правило, они не берут девушек, чей срок беременности меньше четырех месяцев. Доктор Вэйд считает, что у Марии три месяца или немногим больше. Однако, принимая во внимание нашу ситуацию и наши рекомендации — мою и доктора Вэйда, — они согласились принять Марию уже сейчас. Тед, тебе придется позаботиться о финансовой стороне дела и необходимых бумагах. Сделаешь это в следующий понедельник, когда повезешь туда Марию.
Тед повернул переключатель кондиционера на максимум. Он посмотрел на сидевшую рядом с ним Люссиль — на ее напряженное лицо, на тонкую линию губ — и подумал о предстоящих шести месяцах.
Глядя вперед на транспортное пересечение, Тед снова услышал голос отца Криспина.
— Что касается ребенка, то пока никаких бумаг подписывать не нужно. Это можно будет сделать в первые полгода после его рождения. Там уж вы решите, будете ли отдавать ребенка на усыновление или нет.
Тед бросил взгляд на дочь. Мария, казалось, ничего не слышала.
В конце их короткой неловкой встречи отец Криспин попросил Марию задержаться на пару минут, поэтому Тед и Люссиль пошли к машине одни. Когда, спустя несколько минут, Мария появилась на улице, по ее лицу ничего нельзя было прочесть.
Глядя сейчас в зеркало заднего вида на то же отрешенное выражение лица, он понимал, что его дочь не собирается оказывать никакого сопротивления. Тед поймал себя на мысли, что от этой сегодняшней поездки ему стало на душе несколько легче.
Люссиль Мак-Фарленд провела неделю не лучше, чем Тед, едва обращая внимание на избрание Папы Римского — Павла VI — и практически не смотря по телевизору его коронацию. Она обзвонила своих подруг и приятельниц и, пожаловавшись на то, что подхватила грипп, заперлась в доме. Несколько раз она думала о том, чтобы снова предпринять попытку и поговорить с Марией, но так и не решилась на это — в какой-то степени из-за боязни отказа, но в основном из-за того, что ей нечего было сказать дочери. Так же, как и муж, Люссиль не знала, что делать; ей нужно было время, чтобы хорошенько подумать обо всем, взять контроль над ситуацией в свои руки и, быть может, найти способ изменить ее.
Прежде всего она последовала совету отца Криспина и удалила двенадцатилетнюю Эми из дома.
Вечером после попытки самоубийства Марии Люссиль позвонила двоюродной сестре в Сан-Диего и спросила, не может ли она взять к себе на неделю Эми. Двоюродная сестра, ровесница Люссиль, у которой была тринадцатилетняя дочь, сказала, что она с радостью примет ее. Когда же о предстоящей поездке сказали Эми, то та пришла в неописуемый восторг. Девочки дружили уже давно и общались во время редких семейных встреч. Перспектива провести неделю в Сан-Диего в обществе своей ровесницы казалась сказочной.
Почувствовав первые признаки надвигающейся истерики, она сделала глубокий вдох; паника медленно отступила. Несмотря на умение управлять собой, сегодня утром Люссиль была на грани полного нервного срыва.
Она молча стояла на пороге комнаты Марии и наблюдала за тем, как ее дочь упаковывает свои вещи в маленький чемодан. Люссиль не могла сказать, чувствует ли дочь ее присутствие или нет. Двигаясь словно в гипнозе, девушка медленно достала из ящиков несколько вещей, аккуратно сложила их и положила в чемодан.
Люссиль хотела помочь ей, хотела сказать Марии, что из вещей ей нужно взять, так как она видела, стоя на пороге комнаты, что ее дочь брала очень мало. Несколько комплектов нижнего белья. Ночную сорочку. Летнее платье. Просторное домашнее платье в гавайском стиле. Дневник. И напоследок маленькую бутылочку с водой в форме Пресвятой Девы Марии, с короной в качестве пробки. Увидев, как последний предмет — самое драгоценное из имущества Марии — исчез в ее чемодане, Люссиль повернулась и побежала в конец коридора, где она, прислонившись щекой к стене, безмолвно взмолилась: «Ради Бога, Мария Анна Мак-Фарленд, скажи что-нибудь! Закричи! Заплачь! Что угодно! Только не молчи…»
Когда боль снова дала о себе знать, на этот раз сильная, близкая к тому, чтобы поглотить ее, Люссиль Мак-Фарленд поднесла ко рту кулак и прижала его к губам. Последняя неделя была безрадостной. Все три недели — настоящим кошмаром. Неужели Тед, отец Криспин и доктор Вэйд действительно думают, что, услав Марию из дома, они тем самым смогут вернуть в их дом мир и покой?
Из трех человек, сидящих в машине, только у одного не было ни малейших эмоций по поводу цели этой поездки. В жизни Марии не было ничего нового: каждый день был похож на предыдущий, бесконечная череда унылых, безрадостных дней. Она дважды встречалась с доктором Вэйдом. Длинные нити, скрепившие края раны, были удалены, так что теперь на руках были видны лишь тонкие красные шрамы. Также он снова сделал несколько анализов крови и мочи и взвесил ее. Когда он предложил провести гинекологическое обследование, Мария покорно согласилась. Он был добр и дружелюбен по отношению к ней и во время двух их встреч, как ей показалось, был на грани того, чтобы что-то сказать ей. Но каждый раз он отказывался от этой идеи, чему Мария была весьма рада. Несомненно, доктор Вэйд хотел прочитать ей лекцию или спросить ее о том же, о чем спрашивали ее все остальные.
На прошедшей неделе произошли два события, которые должны были привлечь к себе, пусть и ненадолго, даже ее внимание, но не привлекли. Первым событием был телефильм с Президентом Кеннеди, где он стоял перед огромной толпой и кричал: «Ich bin ein Berliner!»[11].
Второе событие произошло, когда она лежала в постели на спине и водила рукой по животу. Там, в низу живота, она нащупала небольшую выпуклость.
Мчась по шоссе и глядя на мелькающие дома, Мария вспомнила о коротком разговоре с Эми, произошедшем между ними накануне. Было решено сказать Эми неправду. Мария собиралась провести лето в Вермонте, в гостях у давней школьной подружки. Потом, когда Мария не вернется к началу учебного года, будет придумана еще одна ложь, например, что она сломала во время прогулки ногу.