Лесь поднял голову – по небу летели две маленькие серебристые звёздочки. Они нарочно летели так медленно – для того, чтобы каждый, даже самый неповоротливый, успел бы загадать своё желание.
Декабрь 1988 г.
Хоть бы хоть кто, шишига и другие
Небольшая бессонница
Лето закончилось ночью. С вечера последние слабые порывы тёплого воздуха проводили день. И день угас. И ветер утих. Укрыли сумерки дома и леса, и под пологом темноты, при ясном звёздном небе дохнуло звонкой свежестью. Северный ветер, завернув с бесконечных просторов далёкого Океана, чуть тронул землю – и поголубела трава на пригорках. И деревья, что жили долго, сразу догадались: пришла осень. Осень пришла – готовься к карнавалу, лес. А не то пропустишь время, зарядят унылые дожди, ошпарят хрупкие ветви заморозки, и посыплются-посыплются листья в грязь. Какая незадача!
Вода почернела в небольшом лесном озерке. И само то озеро стало вроде чернильницы. К тому же берёзы, словно гусиные перья, остриями воткнутые в невысокий топкий берег, так и просятся в руки. Уважь, макни их в студёную озёрную воду да выводи на здоровье каракули неподалёку от опушки по желтеющей стерне скошенного поля. А запачкается перо – смело вытирай об копёшку сена. Специально как будто их тут раскидали. Славное будет письмо! Только после верни перо на место, чтоб не чесали поутру деревенские и всякие проезжие затылки и языки, встретив в чистом поле на ровном месте одинокую берёзу. Да-а… Однако перевелись куда-то великаны, и теперь никто не знает, как писать берёзами. Да и лешие, и прочие обитатели лесные, наверное, повывелись. Иначе их обязательно сфотографировали бы с какого-нибудь низколетающего спутника, а потом продавали б календари с лешими фотокарточками на всех углах. И недёшево. И в чём мать родила, Лешего. И это особенно обидно, так как родила мать Лешего нагишом. Кому понравится такая скука? Вот они и повывелись. Или перевелись, кто его знает, в недоступные горы Тибета и там за умеренную плату пугают туристов и энтузиастов.
Однако ближе к утру с озера поднялся туман. Вначале он висел большим блином над чёрною водой, но потом разросся-разохотился и накрыл тёплым одеялом берега. Очень хорошо туман помогает от простуды всякой букашке и зверю, не успевшим спрятаться в дупле, норе или щёлочке. Узкой белой чертой туман разрезал пополам деревья, и их кроны беспомощно закачались над землёй. Казалось, только тронь их – и они полетят куда-нибудь. А хоть и на юг. Зиму пережидать. Жалко, ветра не было. Дунуть было некому. Тишина стояла вокруг – живая. Всё же живое, верно?
Туман подождал немного. Деревья не летали. И тогда туман начал потихоньку, медленно подниматься. А из-под этого белого занавеса смотрела вдаль почерневшими сучьями бесполезная пень-шишига и всех пугала глупыми своими очертаниями и неприбранным видом. Налетит в темноте заяц, так она ему непременно лисой представится (нет чтобы кочаном капусты). Волк наткнётся на неё – большим ружьём с оптическим прицелом. Ты споткнёшься – вздрогнешь: медведь! Вот и не ходи ночью в лес. А если очень захочется, то только с мамой!
Вдаль смотрела вредная шишига долгим бессмысленным взглядом. Вдали там мерцал зелёный огонёк. Как звезда почти… или даже звезда зелёная. Шишига смотрела на огонёк и вздыхала беззвучно. Шишига страдала бессонницей. Оттого, наверное, что часто вспоминала молодость. А может, и по другой какой причине. Но только страдала хорошо, молча, не так, как некоторые – разревутся, в доме всех перебудят. Родственники люльку качают до утра, погремушками усердно брякают, температуру взволнованно меряют, а потом сидят в мокрых полотенцах на головах, словно какие-то жители Востока у высохшего колодца посреди Сахары, и пьют, напиться валерьяночки не могут.
Алейкум ас-салям, дорогой!
– Всё! – сказала Юлька. – Терпению моему пришёл конец! Разве так сказки рассказывают? – И качнула зелёный абажур.
Заскользили вдоль стен тени, а придомный комар Остронос и Хитроглаз, ЗЗЗуммер-второй, перепуганно шарахнулся под стол. От греха подальше. ЗЗЗуммер-первый был контужен и потом погиб, под Мышкой или подмышкой, Юлькиной подмышкой, контуженный Юлькой же, находившейся в самом приятном состоянии сна.
– Неправильно, – сказала Юлька.
– Ах ты, вредная Юлька! – сказал я строго. – И это говоришь мне ты?! Именно ты?! Не та какая-нибудь послушная дочь?! Не всякая там отличница?! Не какая-то беззаветно и яростно драящая тарелки и чашки?! Люди!
– А ты яичницу плохо жаришь. Всюду подгорает. Даже не выберешь. И потому всё, что масла мало кладёшь, – сказала Юлька.
– Допустим, масла я кладу мало, потому что я с детства в нужде и экономный. А выбирать следует желтки сверху. Там никогда не пригорает. А остальное – выкидывать с лёгкой душой, – сказал я.
– Лучше тогда и сковородки выкидывать с лёгкой душой, – подумав, сказала Юлька.
ЗЗЗуммер-второй возник из-под стола и взмыл выше солнца-абажура, под самое небо-потолок. И зазвенел задумчиво. Орёл!
А Юлька сразу спросила:
– В каком же это ухе у нас звенит?
Я посмотрел на задумчивого Остроноса. Хитроглаз перемещался к левому Юлькиному уху.
Тогда я срочно сказал:
– В правом конечно!
– Ты подсмотрел, – сказала Юлька.
И в комнате стало тихо. И во всём доме. И даже будто во всём мире. Правда, где-то на периферии бродили голодные мыши. Бродили, пищали. Пищали и жевали кирпичи и доски – строили широкую, просторную дорогу в наш дом. Строительство подвигалось туго – у мышей болели зубы. Мы с Юлькой давно им не завидовали, зато мыши невероятно завидовали нам.
«Ах, сколько прелестных съедобных вещей, а они пьют чай с малиновым вареньем, – шушукались (пипикались? пикировались?) мыши. – Какой божественный букет! Какой восхитительный аромат! А как подают! Ну что за чудо, что за нектар эти старые газеты!»
Подавали газеты в углу за дверью. Подавали аккуратно связанными в кипы. Подавали, потому что ленивые хозяева давно не сдавали макулатуру. Ленивый хозяин – лучший друг голодного мыша (мыши?)! Особенно если у него есть такой кот, как Таракан.
Да-а… А на улице в это время кончалось лето. А мы сидели, пили чай с вареньем и не открывали окон, и не выбегали во двор, и не стояли тихонечко в задумчивости, не удивлялись ничему, и вообще мы были как два уставших путешественника. По нашим обветренным, измождённым, изборождённым морщинами лицам совершенно невозможно было прочесть наши мысли. Говорили мы мало – значительно и непонятно. Со стороны – так просто чушь пороли. Чушь, ясное дело, вырывалась и жалобно повизгивала.
– Вот это чушь! – сказала Юлька.
Но тут неожиданно Остронос из-под абажура совершил грехопадение (грехонападение?) на мой локоть и опять промахнулся. И, сгорая со стыда, вновь убрался под стол – подальше, значит, от греха. Спасала Хитроглаза его удивительная по нашим временам стеснительность. Другой жужжал бы, а этот укусит или промахнётся – а всё бежать. За эту его скромность и ценили мы с Юлькой ЗЗЗуммера.
– Хоть бы пришёл хоть кто… – сказала Юлька.
– Хоть бы…
Юлька отодвинула стул и села прямо на пол. Прислонилась спиной к радиатору (для тёплости?), руки сложила на коленях, а на руки положила боком голову, так что одно ухо слышало вниз, другое – слышало вверх.
– Почтальоны могли бы и по ночам ходить. В плащах. Постучался. «Кто это?» – «Почтальон». – «Как мы вас ждали!» А он такой мокрый весь. Замёрзший, синий. «Вам письмо, – он говорит, – телеграмма». А мы: «Садитесь. Как раз мы чай пьём. Вы с малиновым вареньем любите?» А он: «Необыкновенно». А ты говоришь: «Я вашу работу понимаю». А я письмо читаю. А он: «Служба». А ты: «Сколько вы получаете в месяц, если не секрет?» А он: «С уральскими?» А ты: «Можно и без». А он: «Тысячу пятнадцать». А ты: «Хватает?» А он: «Как сказать…» А я: «Может, вам ещё чаю? Посмотрите, как вы замёрзли». А он: «Спасибо. Нужно идти. Служба! Всегда бывает приятно общаться с понимающими людьми. И особенно варенье. Это было очень хорошее варенье». А я: «Мама варила». А он… – сказала Юлька.
– Только почтальоны сейчас все в Америке. Как раз там день сейчас. А в Южной вообще весна. Бананы расцветают. Вот. Ну а как свечереет, почтальонов – в самолёт и срочно к нам. На почте вручат им сумки с письмами, велосипеды, и они поедут… – сказал я.
– Хоть бы хоть кто… – сказала Юлька.
Под столом вздыхал расстроенный ЗЗЗуммер. Мыши яростно вгрызались в кирпичи. Почтальоны отказывались ходить в мокрых плащах по ночам и пить чай с малиновым вареньем. Юлька сидела, прислонившись для тёплости к радиатору. Время шло само по себе и не подчинялось часам.
В этот момент на кухню заглянул Таракан. Постоял, поглядел на наши постные физиономии и поинтересовался, где его молоко.
– В холодильнике, – буркнула Юлька.
Таракан принялся усердно полировать спиной холодильник. Но сколько, хитрец, не притирался (примазывался, подмазывался, подлизывался?), дырка не протиралась – молоко не закапало, и даже не вывалился большой кусок колбасы, что лежал рядом с баночкой горчицы и маслёнкой в правом дальнем углу на верхней полке, завёрнутый в бумагу.
– Не успела хозяйка отлучиться, – заметил уныло Таракан, – и уже некому в этом доме позаботиться о вашем брате меньшем. Проявить сочувствие и солидарность. Покормить и обогреть. И почесать за ухом. Вот кого я люблю. Не-е-ет, вы не зелёные, хоть у вас и лица… «Гринпис»! «Гринпис» – мой идеал!
– Мышей ловить надо… – сказала Юлька.
– Не учите меня жить! – фыркнул Таракан и покосился в сторону газет-макулатуры. – Сами вы это слово. Между прочим, я сюда распространялся из Сибири для красоты. Расширял, как дурак, свой ареал, и вот – дорасширялся. А бывало, в Сибири сугробы наметёт сибирские по самые крыши сибирская метель, а ты валяешься на печи, в трубе ветер завывает сибирский, и хозяин-сибиряк рядом лежит, лапы тебе греет… Кстати, вы пельмешками не балуетесь на досуге в моё отсутствие? А то я подозрительный стал последнее время. Голодный и оттого неуверенный в своём нюхе. Обрастаю комплексами, как вшивый Бобик репьями, на вашем Урале.