не пытались, и когда он уйдет, я сойду с ума, тем более, что вы с бабушкой друг друга убьете!
Жена. Все о себе, любимой! А если он… если его…
Дочь. Так не бывает. Это только в газетах. Должны же они что-то писать…
Жена (бледнея). Списки…
Дочь. Не верь! Даже не смотри. Сто раз говорила: не читай газеты.
Жена. И по телевизору…
Дочь. Все врут! К нам в класс приходили и рассказали…
Жена. А, может, он вернется героем. Как мой дядя когда-то…
Дочь. Будешь прыгать от радости?
Жена. Не хами!
Дочь. Теперь все другое. Этими медалями только в зубах ковыряться.
Жена. В кого ты такая?!
Дочь. А что если папа не пойдет?
Жена. У него нет выбора: он — мужчина.
Дочь. Мама, меня в классе щипать будут.
Жена. У всех уйдут.
Дочь. Не у всех, пока не у всех. Папа — это… статус. У меня теперь ничего — ни-че-го.
Жена. Как можно быть против войны? Это — как тайфун или ураган. Иногда они случаются.
Дочь. А мы?
Жена. Не при чем.
Дочь. А папы?
Жена. Не при чем. Мы их собираем. И они идут.
Молчат.
Картина четвертая
Дочь ест мороженое.
Дочь. Мне все можно — у меня переходный возраст. Все психологи это знают. Бабушка говорит, что у меня ветер в голове. А он в волосах — подцепит и уносит. Очень трудно запоминать. Мысли все время меняются. Почему это — прекрасные годы, что в них прекрасного?! Ты уже все понимаешь, но тебе многое нельзя, а по телевизору секс показывают. И шнурки развязываются — в самый неподходящий момент. Вечно они развязываются, и спотыкаешься, поэтому и сделать ничего нормально нельзя. Нас ругают, что мы — нарочно, а они — сами собой! Честно! Мы их завязываем, а они опять… Это не мы наглые, это шнурки наглые! Мы падаем и встаем, падаем и встаем, у нас сильные ноги и битые коленки, и наглость. У нас нет выбора, мы должны полюбить ее — родную такую… У нас и солнце наглое — может спалить живьем, и море наглое — утопит, не задумываясь; так какими еще мы могли вырасти?! Нас несет на скейтборде через весь город — от стадиона и до порта, и не падает только тот, кто не щурится от солнца, не плачет от морской воды, у кого шнурки настолько наглые, что вообще отсутствуют — кроссовки на босу ногу и без шнурков! А девочки еще хуже, чем мальчики, у нас сиськи наглые. У меня тут грудь все чесалась последнее время, я не могла понять, в чем дело, мама сказала, что растет, а оказалось — наглость. Зарождается. И пусть! Буду много есть, чтобы росла. А пока они маленькие, острые. Как пчелы. И жутко наглые. Бабушка говорит, что у меня молоко будет ядовитое, а я радуюсь.
Картина пятая
Дочь и Мать грызут тыквенные семечки.
Мать. Что такое?
Дочь. Червивое.
Мать. Надо съесть.
Дочь. Почему?!
Мать. Положено и все. Ты любишь своего отца?!
Дочь. Не буду!
Мать. Дай, я съем. (Всхлипывает.) Эгоистка…
Дочь. Бабушка, ну хватит! И ты, и мама — это невыносимо.
Мать. Будешь такой же, как тетя Клара.
Дочь. Начинается!..
Мать. Она щелкала семечки целыми днями. У нее были очень длинные ногти.
Дочь. Где она?
Мать. Никто не знает. Пропала.
Дочь. Я спрашивала у папы — он тоже ее никогда не видел. Может, ты тетю Клару выдумала, чтобы пугать нас?
Мать. Тоже мне! Как хорошо, что у меня нет дочерей!
Дочь. Тогда расскажи.
Мать. У моей мамы было три сына и две дочери. Клара была на меня непохожа. Она любила сидеть у окна и улыбаться мужчинам. И никогда не вытирала пыль! В детстве я ее дразнила и говорила, что она — не наша, а от соседа. Мама один раз услышала, побледнела и выпорола меня.
Дочь. Так ты была злой, бабушка!
Мать. Я была примером для подражания! Я прикрывала колени и смотрела в пол, когда со мной говорили старшие. Я никогда, никогда не сказала ни слова поперек. А мама любила больше Клару…
Дочь. Почему она не вышла замуж?
Мать. Она была на год младше, ее не могли отдать, пока я не пристроена. А мне было нелегко найти жениха — я не извивалась полуголая перед окном, как некоторые, я легко простужалась и боялась сквозняка!
Дочь. Я нашла фотографии — нигде нет тети Клары…
Мать. Ты рылась в моих бумагах?!
Дочь. Ну и что?! У нас в семье все роются!
Мать. Она красила губы.
Дочь. Бабушка…
Мать. И сбежала с первым встречным — и жила с ним, как животное! А мама любила больше Клару…
Дочь. Ты скучала по ней!
Мать. Она все делала наперекор всем, против шерсти, и отец проклял ее, когда она сбежала, заявил, что у него нет такой дочери, а мама не выдержала — плюнула в него, и он ее ударил: у него не было выбора — он ведь был мужчиной, а потом мы справили траур по ней. Она всегда так громко смеялась, так неприлично…
Дочь. Она была живая, а вы…
Мать. Ее никогда не было.
Дочь. Ты все время говоришь разное…
Мать. Я старею, я забываю, что правда, а что — нет.
Дочь. Ненавижу!..
Мать. Меня?!
Дочь. У вас все так — становится ничем.
Мать. У кого?..
Дочь. У женщин! Иногда я смотрю на хлеб и не знаю, можно ли его есть, или это — тоже миф, и он растворится в воздухе, как только прикоснусь!..
Мать. Кем ты хочешь быть?
Дочь. Поздно: грудь растет… Буду женщиной.
Мать. У тебя и молоко будет — ядовитое!
Дочь. И пусть.
Мать. Ну да — лучше сразу знать, что вскормишь змею!..
Дочь. Я не собираюсь никого кормить!
Мать. Подожди. Тетя Клара — это я!
Дочь. Я так и знала!
Мать. Он бросил меня, и я вернулась, поджав хвост. Отец выбрал мне мужа.
Дочь. Ты все врешь!
Мать. Я не вру, она была. Тетя Клара — это я, но она была…
Дочь кричит и убегает.
Картина шестая
Жена яростно гладит военную форму.
Жена. Мне было так больно, что заболела голова, и ворочалась на плечах, как перезрелое яблоко, которое никак не упадет. А потом мне помогли. Я кормила кошку консервами и так порезала пальцы, что едва удалось остановить кровь. А я держала руку под краном, смывала кровь и думала: каждая разлука — репетиция смерти. Даже если сейчас он вернется, это только отсрочка, потому что когда-нибудь он не вернется. Не с войны, а из магазина или со двора, но не вернется. Я прижимала к пальцам ватку с перекисью водорода, и вата розовела, а я думала: каждая разлука — репетиция Главной Разлуки, и приклеивала пластырь и думала: это — для всех, универсально, как Макдональдс, такая вот смерть, и отмывала раковину от крови и думала про наш народ, как мы видим жизнь во всем временном объеме одновременно. Мы — путешественники во времени. Я с детства знаю, что будет дождь до того, как он пошел, и чувствую запах хлеба, едва начинаю месить тесто. А запах крови — как только открываю газету, правда, не всегда: войны бывают лишь по нечетным годам. Это оттого, что мы живем в маленькой стране у моря. Тут так тесно, что наше будущее живет вместе с нами, у нас интимные отношения со временем. Я мыла пол, заляпанный кровью и думала: если вернется, буду его любить — много и везде, и бесстыдно: у моря, в парке и даже на улице, и пусть осуждают, пусть смотрят с отвращением и кричат, пусть тащат в участок или в сумасшедший дом, мне все равно! Это они сумасшедшие, если не видят: может, у них время свернулось клубочком на коврике у дверей и урчит, а у меня оно стучит в висках и не отпускает. Остается только ловить волну, слиться с этим бешеным ритмом — тогда отпускает, нет, не отпускает, никогда не отпускает…
Входит Мать.
Жена. Бабушка…
Мать. Я тебе не бабушка!
Жена. Ты — вообще не бабушка.
Мать. С кем разговариваешь, мерзавка?!
Жена. Ты — мать.
Мать. Одно другому не мешает!
Жена. Еще как. Каждая женщина сначала дочь, потом жена, потом мать, потом бабушка — если доживет. Жизнь измеряется мужчинами — в каждой стадии свой главный. У самой счастливой их четверо — по порядку. Если не повезло — ни одного. Бывает по-всякому. Но главное — вовремя перейти. А ты осталась матерью, застряла там и мучаешь меня!
Мать. Надо было родить мне внука.
Жена. Тебе ничего не поможет — ты не была женой!
Мать. Я и дочерью не была. Я всегда была матерью.
Жена. Поэтому нам и тесно.
Мать. Матерью должна была стать ты — засиделась в женах!
Жена. Надо было родить сына…
Мать. Еще не поздно.
Жена. Мне нравится быть женой, и ты должна уступить.
Мать. Как бы не так!
Жена. Я могла бы полюбить тебя. У меня не было бабушки, я о ней мечтала. В этом слове есть что-то сладкое, домашнее: молоко с медом, пышки, белый платок, синие прожилки. Стань бабушкой — она мне так нужна.
Мать. Это не для меня — во мне нет сладкого.
Врывается Дочь.
Дочь. Я подслушивала! Я так и знала: у меня есть только папа. Я — почти сирота.
Затемнение.
Картина седьмая
На диване сидит Мать и читает газету.
Входит Дочь с лейкой, и поливает цветы в горшках.
Дочь. Говорят, исчезают пчелы. Никто не знает, почему. Но это очень плохо. Сначала улетят птицы, а потом пропадут фрукты, ягоды, орехи. Люди строят города, для пчел не остается цветов. Они летают далеко в поисках нектара и не возвращаются. Если их не остановить, через тридцать пять лет не останется ни одной пчелы. Они исчезнут с лица земли.