еспечения. И вскоре пришли уверенные и богатые корпорации, готовые поддержать новые правительства. Они валили лес, разрывали недра и задаривали чиновников. Но на простых граждан не хватило. Неудивительно, что те взвыли.
Империя только укреплялась. Лишь второй из династии отважился тронуть гнилой бок соседа. Новое законодательство было суровым. Генерал-губернаторства, как в остальной империи. Только культурная автономия. В Кодексе красовалась статья за призывы к отделению: пожизненное с конфискацией и высылкой финансовых контрагентов, всех, кто помогал избирательной кампании, обеспечивал связи с прессой. Что до семьи – запрет на высшее образование для детей, невозможность занимать государственные и выборные должности, отказ в программе социальной поддержки. Жестоко? И действенно. Три поколения головы не поднимали. Снова началось?
Карл Вильгельмович заворочался и застонал во сне. Теперь под статью подпадали не только арестованные за торговлю «чубаками». Широкая сеть, просто грейдер, пройдет по всем присным. Ее назовут «репрессиями». Но отступать некуда. Задний ум крепок. А позади у нас – мор, глад и семь казней египетских.
Алекс вспомнил, что Елена сказала ему в вертолете, на обратном пути от Витуса под Томск:
– Только не пачкайся… – Ей уже тогда было понятно, куда идет дело. Внизу плыли остатки воркутинских лагерей – «Терновое кольцо России».
Что теперь? Государь опасается неизбежного. И потому сердится, как Елена, кожей чувствуя опасность. Можно уменьшить размах, смягчить удары, но изменит ли это суть происходящего? Чрезвычайные меры… Нельзя запускать маховик. Но и удерживать его скоро не хватит сил.
Алекс проснулся от испуга. Двумя часами раньше намеченного. Стянул с себя очки, в которых сразу что-то затрещало: никак электрический импульс? Выключил прибор. Несколько минут сидел с вытаращенными глазами. Со стороны могло показаться: думал. На самом деле пытался прийти в себя.
Потом, чуть поколебавшись, соединился с кельей патриарха в Даниловом монастыре. У шефа безопасности имелась прямая линия, которой тот пользовался крайне редко.
Алексий даже поперхнулся от неожиданности, увидев погрудную голограмму Кройстдорфа над своим обеденным столом. Впрочем, пост, еда нежирная – сухарики с солеными грибами – особого аппетита не вызывают, могут и подождать.
Слова, сказанные Карлом Вильгельмовичем, еще больше удивили Божьего человека.
– Умоляю, аудиенция.
Патриарх задумчиво кивнул, не успев еще сказать ни «да», ни «нет», как Кройстдорф принял движение головы за согласие. Напротив обеденного стола возникла зеленоватая полынья телепорта, и шеф безопасности вышел из нее на паркет патриарших покоев.
– И не боишься? – Алексий кивнул на закрывающийся проход. – Слыхал, ты и после императорской аварии прыгал?
– Времени нет, – пожал плечами Кройстдорф. – На все воля Божья.
Алексий покряхтел.
– Стало быть, ты полагаешься на снисходительность Творца?
– Все полагаются. – Карл Вильгельмович быстро окинул взглядом трапезную.
Сводчатый невысокий потолок, стены с рисунком ползущих виноградных лоз – поновлено на основе XVII века. По углам зеленые изразцовые печи с картинками. Ушастое существо – «Заяц дикой». Мужик-бандурист – «Песни приумножаю». Сторожевой пес – «Всех караулю». Кройстдорф чуть не рассмеялся: «Про меня». Сказочная старина. Кажется, что за стеной вот-вот застучит копытами Конек-горбунок. Или высоко на спице прокукарекает Золотой Петушок, а в слюдяное окошко влетит Жар-птица, уронив на пол огненное перо – руки не обожги!
Но привычный глаз шефа безопасности сразу выхватил неприметные объективы следящих камер за потолочной лепниной. Он щелкнул в воздухе пультом, вшитым в его телефон, выключая прослушку, к чести его ведомства, не ими поставленную. Внутренняя. Пусть попы помучаются с настройкой.
Патриарх похмыкал.
– Есть хочешь?
«Интересно, почему Владыки разговаривают на „ты“?»
– Нет, – вежливо отказался Кройстдорф. – А потом вдруг брякнул: – Не могу. Вторые сутки рвет, что бы в рот не взял.
Алексий душевно пособолезновал.
– Видел твои геройства по сети. Слушания в Думе – не шутка. Нервничаешь?
К еще большему изумлению патриарха, гость досадливо поморщился:
– Справлюсь. – А потом воззрился на Божьего человека красными от бессонницы глазами. – Совет нужен.
– К пастору.
– Не личное дело, – отрезал Алекс. – Всех касается. Что тут пастор может?
– Тоже верно, – согласился патриарх. – Говори, раз пришел.
Старик указал на стул. Сам сел рядом и, позвонив в медный колокольчик, заказал чаю с лимоном. Пьет гость, не пьет – не важно. Будет пить. Сам не заметит. А за чаем, как известно, в голову приходят только благие мысли.
Карл Вильгельмович глубоко вздохнул, точно собирался нырять в прорубь на Крещение, и выложил патриарху свои страхи насчет ареста виновных в Сибири и того числа людей, которых потянет под статью их осуждение. Не называл ни имен, ни подробностей. Старик кивал. Ему имена были без надобности, только закрывая ужасную картину, которая рисовалась в голове у шефа безопасности.
– Начни хватать, – сказал тот, – и колесо закрутится. Народ у нас, сами знаете… справедливость любит. В ее не лучших проявлениях.
Алексий покачал головой, посмотрел в осунувшееся лицо Кройстдорфа: даже жаль, что не его паствы овца.
– А ты совестливый человек, – сказал вслух. Помолчал, потом добавил: – Но все же только человек. Как все мы. А без благодати такие дела не делаются.
Карл Вильгельмович не понял.
– Сердце Государя в руке Божьей, говорю, – по-простому пояснил Алексий. – Мало ли чего хочет народ. Сегодня одно, завтра другое. На Вербную встречали Христа в Иерусалиме пальмовыми ветками, ослу под ноги ковры стелили. А через неделю орали: «Распни! Распни!» Этих призывов от толпы боишься?
Шеф безопасности кивнул.
– Поорут и уймутся. На то Государь дан, остановит вовремя. У нас, благодарение Богу, не Иван Грозный, не душегуб. Да и не виноваты мы так, чтобы посылать бич в лице владыки. Пока не виноваты.
Карл Вильгельмович очень сомневался в этих средневековых теориях.
– А парламент?
Алексий снова вздохнул.
– Парламент ничего всерьез не может. Да и никогда не мог. Иначе семнадцатого года бы не было. Могут люди. Ты, я, девка твоя блаженная. Злу надо противиться. Не скользить по дорожке под гору, даже если тебя на нее толкают. Вот ты противишься…
– Так что мне делать? – не выдержал Карл Вильгельмович. – Говорить в Думе про делишки взятых под стражу? Не говорить?
Алексий всегда досадовал, когда от него требовали прямых указаний. Он не угадывает погоду!
– Делай, что должен, – ворчливо сказал старик. – Твоя обязанность – предотвращать развал державы. Вот и работай. Не попустительствуй. А Государь сделает свое дело. Свою работу. В этом не сомневайся.
Кажется, все сказано. Надо уходить. Кройстдорф помялся.
– Мне сейчас на слушание…
– Руки сложи, – потребовал патриарх. – Правую выше левой.
Алекс опустил голову. Ее накрыли принесенной епитрахилью и перекрестили. Сунули к губам серебряный крест.
– Иди, Бог с тобой.
Переодеться – и на слушания. В кабинете шефа безопасности имелось все необходимое, чтобы привести себя в порядок. За книжным шкафом открывалось личное пространство с душем, гардеробной, диваном, баром, да еще мало ли что может понадобиться мужчине в самом расцвете сил? Два робота помогли ему причесаться и облачиться в полный мундир. Адъютанты ожидали снаружи.
В торжественных случаях нельзя было просто перебросить себя через портал. Следовало проявлять уважение к выборной власти – ехать на слушание в правительственном антиграве. Открыто подставлять себя под крики толпы и объективы камер.
Дорога недалека. С Лубянки на Охотный Ряд. Конечно, главный комплекс в Новой Москве. Но мемориальные здания, чаще всего используемые для подобных слушаний, все еще в сердце города. Ведь не каждый день в Думу вызывают для остракизма – ему одному кажется, что слово похоже на «кастрацию»? – чины министерского уровня. И допрашивают с пристрастием.
Личный друг царя, Карл Вильгельмович, знал, за что именно его будут рвать. Не за сибирских арестантов, не за активность вокруг «чубак», даже не за нарушение законов. Поводы. Бить станут именно за близость к августейшей семье. В глазах думцев он заранее виноват. Нет возможности ударить царя, так хоть на псаре отыграются.
Макс несколько раз порывался спасти друга. Звонил. Пытался отменить слушания. Одного его слова было бы достаточно. Но тогда выходило, что Кройстдорф струсил, чего за Алексом не водилось, и он отказался, вновь пригрозив отставкой.
– Да я сам уйду! – рявкал император, прекрасно понимая, что на Руси отречение – самоубийство. И то, и другое для православного государя невозможно – неси крест. – Или всю эту шарагу закрою!
– Не сейчас, – возражал Кройстдорф.
– Я не могу смотреть…
– А придется.
Макс раздражался, начинал вопить: «Я царь или не царь?» – и искал поддержки у жены. Татьяна Федоровна сама была напугана участью семейного ангела-хранителя.
– Если с вами что-то случится, мой дом не устоит, – сказала она. – Помните: вы не за себя сражаетесь. Я, мой муж, мои дети, мы доверяем вам и не доверяем любому, кого Дума приставит нас сторожить. Сейчас мы под охраной, а можем оказаться под арестом.
– Успокойтесь, – просил ее Кройстдорф, сам не испытывая ни малейшей уверенности.
Дорога не заняла и пяти минут. Заседание проводилось в центре еще и для того, чтобы народ мог собраться перед зданием Думы и выразить распекаемому министру свое негодование. Кройстдорф отметил, что его встречала демонстрация сотни в три с транспарантами «Да здравствует парламент!», «Свободу Сиротко!» и «Долой придворную камарилью!»
Слово было старинное, из либеральных и большевистских газет начала XX века. Означало просто «двор» по-испански, но выглядело почему-то особенно обидно. Сразу воображалась туча кровососущих насекомых, облепивших трон.