Но сколько бы Саша ни копал, из головы не исчезали недавние впечатления. Уговоры Эдика Адлерберга: пойдем-пойдем, будет весело. Грозная, как туча с молниями, и сладкая, как соты, графиня Ливен. Холод на спине в темной комнате с духами. Брань отца.
Как его угораздило? Ну да, приставленный к цесаревичу с детства кавалер Светланин высказался в том смысле, что все надо попробовать, увидеть своими глазами, оценить собственные силы, испытать характер. А его, наследника, слишком ограждают от мира. Даже от прекрасных дам.
Саша доверял Светланину. У того очень возвышенный образ мыслей, как и положено поэту. Публика зачитывается его балладами. Переводы с европейских языков, неоромантизм: лесные цари, рыцарские перчатки, русалки и братья-разбойники. Саша читал с упоением, по ночам, помнил наизусть целые страницы.
Раньше наставник учил Татьяну Федоровну новому языку. Благодаря его стараниям она выбрала имя в честь любимой русской героини, раз уж отчество нельзя – каждая императрица нарекается в память семейной иконы Федоровской Божией Матери. Потом Светланин остался кавалером при детях госпожи, направляя их образование в области словесности. Пошел вверх. Отец благоволил к нему. Мать питала самые дружеские чувства. Как же мальчик мог заподозрить подвох? Возможно, Светланин на самом деле думал то, что говорил, и вовсе не хотел дурного?
Теперь наставник стоял у заборчика детского огорода, склонив к плечу плотно обритую «толстую» голову и, потаптывая ногой, шевелил пальцами левой руки.
– Уходите, – мрачно проговорил Саша. – Вы предали меня. Разве не так?
– Не так, – с болью в голосе отозвался Светланин. – Вспомните, я хоть раз обманывал вас? Эти люди, к которым я вас отвез, хотят хорошего. И для страны. И для вас. Ваш отец просто не понимает. Надо только открыть сознание, увидеть всю картину. – Поэт торопился объяснить. – Может, вам и показалось сначала грязновато, а потом нечисто. Но это не то, поверьте мне, не то. Это так надо. Обязательно надо. Чтобы раскрыть все энергии, чтобы голова опустела и могла принять новые знания.
Саша еще крепче сжал лопату.
– Если мой отец узнает, кто и при каких обстоятельствах меня туда пригласил…
– Мальчик мой. – Светланин умоляюще сложил короткие толстые руки. – Ваш отец просто не сознает, что творит. Карамзин ошибался. Самодержавие – не палладиум России, а самая страшная ее язва. Мы хотим спасти страну. Если вы пойдете со мной, если захотите вновь встретиться с теми людьми, они откроют вам, что их мистика вовсе не противоположна ни вере, ни нашей Церкви. Напротив, самое глубокое почитание Бога возможно лишь в кругу посвященных. Великое приобщение к тайным мистериям ждет вас. – Поэт помедлил. – Как и одна известная вам особа, прямо за воротами парка.
Саша поколебался, потом воткнул лопату в землю и двинулся за Светланиным, все еще утирая полотенцем вспотевший лоб.
За воротами парка «Александрия» действительно маячил антиграв. Он завис над дорожкой, точно подкарауливал кого-то. Внутри сидела ослепительная графиня Ливен в красном кожаном комбинезоне. Его серебристая косая молния была расстегнута до половины – мальчик чуть не умер от колыхания тела под хрустящей лаковой курткой. Высокие, до локтей, автомобильные перчатки только подчеркивали контраст обнаженного и скрытого.
Саша застыл напротив лобового стекла с полуоткрытым ртом и самым дурацким выражением лица, на которое был способен. Юлия улыбнулась ему и похлопала по сиденью рядом с собой.
– Вы многое пережили, – произнесла она. – Говорят, на вас обрушились огненные горы? Лава отцовского гнева?
Графиня почти смеялась, и в ее устах неприятности, перенесенные мальчиком, казались какими-то детскими, несерьезными. А между тем он чуть было не потерял место наследника.
– Испугались? – дразнила Ливен. – Ваш отец страшен в гневе. И вряд ли поощряет самостоятельность подданных. Ведь вы поданный, не так ли? Сообщу вам по секрету, – Юлия понизила голос, – домашний деспотизм – самый тяжкий.
– Нет. – Саша помотал головой. – Отец любит меня. Но вы правы: мне давно пора самому делать выбор.
Графиня улыбнулась.
– Тогда стартуем. – Она подняла антиграв и почти сразу, с места, без разгона, врубила 10-ю скорость. У цесаревича даже заложило уши, а волосы на затылке ощутимо вытянулись назад.
– Нас ждут, – беспечно продолжала Юлия. – Но я хотела бы знать, мы увидимся после?
– А до? – спросил мальчик. Его очень задели отцовские пренебрежительные высказывания.
Пришлось графине посадить антиграв на опушке соснового леса, подальше от гуляющих пар, и доказывать щенку, что он взрослый бультерьер. Юлия справилась.
– Ну теперь вы верите мне? – осведомилась она у вновь потрясенного и впечатанного в кресло подростка.
Саша через силу кивнул. Хорошо, что Светланин не сопровождал их. Или так было задумано?
Машина вновь поднялась и вновь рванулась с места. Внизу светились дороги и мосты. Морем жидкого огня колыхались поселки. Зарево вставало над городами. Когда оно охватило полнеба на востоке, стало ясно – Москва. Столицу антиграв миновал без остановок. Саша знал, куда они летят. Дубровицы. Одно из первых в России посвятительных капищ. Белый храм в виде башни. Корона над ним. Здесь принял посвящение не один из великих князей старой династии.
Внизу посадочная площадка была размечена тусклыми огоньками, точно кто-то вынес из дома лампы и расставил их по углам. Антиграв снизился. Стали видны темные фигуры в балахонах, которые готовились подбежать к машине, как только она сядет. Саше показалось, что их многовато, но он успокоил себя короткой молитвой и сжал зубы. Риск, конечно, большой. Но не больше, чем у отца на минном тральщике.
Антиграв сел. Чьи-то руки уже откидывали прозрачный колпак. Бережно вынимали цесаревича и ставили на землю. Графиня осталась внутри.
– Прощайте, мой прекрасный принц, – прошептала она.
Сашу вывели с посадочной площадки и под руки почти понесли к храму. Белая каменная свеча маячила вблизи, выступая из сумрака гранеными, как старинный бокал, стенами. Наследника буквально подняли по ступенькам, он чувствовал, что его держат очень крепко: не то чтобы не уронить, не то чтобы не убежал.
Над входом трепетала свеча в слюдяном фонаре. Тяжелые двери из дуба, окованные зеленой бронзой, были закрыты. Ведший Сашу справа человек в балахоне постучал три раза.
– Кто призывает нас? Кто хочет войти? Назовись.
Цесаревич назвался.
Двери распахнулись, и темнота, расстилавшаяся за ними, поглотила мальчика. Слабое трепетание свечей на полу по периметру стен позволяло оглядеть весь зал, но не выше колен собравшихся. Посреди начертанной мелом пентаграммы мальчик увидел отверстый гроб. По бокам от обшитого красным атласом жерла стояли рыцари в латах с обнаженными мечами. Их лица были открыты, забрала шлемов подняты. Саша в ужасе подумал, что практически всех собравшихся он знает. Видел в кабинете отца, в театре, на заседаниях Совета и даже не подозревал, кто они. Не подозревает и отец… Мальчика подтолкнули в плечо, и он увидел у себя за спиной Светланина. Как тот добрался? На другой машине?
– Сделайте последний шаг, ваше высочество, – шепотом произнес поэт. – И вас благословят соотечественники.
Юноша сжал кулаки и подступил к гробу. Монахи в серых балахонах помогли ему опуститься на алые подушки, положили на грудь цветущую ветку акации. Рыцари подняли крышку и под торжественное пение латинского гимна начали заколачивать ее золотыми гвоздями. Адепт должен был символически умереть и воскреснуть.
Затем «братья» подняли домовину на плечи и понесли – по ритуалу трижды вокруг алтаря против Солнца. На самом деле – быстрым шагом из храма. Цесаревич лежал подозрительно тихо. Не шевелился. Не стенал. Даже когда его сносили по ступенькам на улицу, не издал ни звука.
Гроб погрузили на один из опустившихся на площадку военных антигравов без опознавательных знаков. Только когда продолговатый пенал с человеком внутри запихивали в заднюю открывающуюся над сброшенным пандусом дверь, изнутри послышались возня и недовольное бормотание. Александр Максимович явно начинал догадываться, что вокруг происходит что-то не то. Но было уже поздно.
К вертушке подошел грустный Светланин, положил руку на гроб и обратился к командиру расчета – с виду частная охранная компания, камуфляж черно-синий, без шевронов.
– Позвольте мне лететь вместе с ним.
Начальник сделал отрицательный жест.
– Никаких указаний на этот счет нет, – и отвернулся от воспитателя, отвечая на вопросы в микрофон шлема. – Да, груз на борту. Есть. Взлетаем.
Светланин попытался вновь привлечь его внимание. Командир опять припал губами к микрофону:
– Тут какой-то… Нет. Есть, только один. Есть.
Он второй раз досадливо отмахнул рукой и полез в вертолет, довольно бесцеремонно тесня поэта наружу.
– Но мы не договаривались, что Его Высочество хотя бы на миг останется один. Без охраны.
Капитан смерил Светланина оценивающим взглядом.
– А вы охрана? – И как бы подтверждая свое крайнее сомнение, одним толчком, даже не пуская руки в дело, выпихнул воспитателя с пандуса.
Дверь захлопнулась. Протестовать было бессмысленно.
– Чего он? – спросил один из бойцов, приподнявшись с пластикового сиденья у стены и давая командиру место.
Тот поморщился.
– Продал хозяина. Но пытается задним числом сохранить лицо. – Капитан сплюнул.
Вертолет уже поднялся над Дубровицами и полетел к огненному шару столицы. Если надо спрятать иголку в стоге сена, то Москва – такой стог. Еще никто не хватился наследника. Нет ни особых патрулей, ни проверки документов, можно успеть.
Где и когда села машина, мальчик не знал. В темноте, в закрытом боксе время течет по-другому. Его выгружали из вертолета, потом несли по множеству ступенек вниз. Лифт. Здесь гроб поставили, прислонив к стене, и обитатель «могилы» оказался в вертикальном положении.
Снова несли. Бум! Нижний край чиркнул по бетонному полу. Крышку стали открывать. Во внешнем мире оказалось на редкость не торжественно. Ни свечей, ни пения монахов, ни рыцарей с мечами. Темное чрево собора с готическими гипсовыми масками на стенах сменилось на огромное, почти вокзальное пространство не то ангара, не то подвала. Белый свет неоновых ламп резал глаза.