– Надеюсь, вы хорошо доехали, Ваше Высочество? – спросил у Саши по-английски человек-лягушка, ко рту которого хотелось пришить завязочки. – И, полагаю, все уже поняли без моих докучных пояснений. Если будете вести себя тихо, не пострадаете. Если вам вздумается кричать, вырываться и звать на помощь, эти люди, – лягушка кивнул на солдат без шевронов, – вас угомонят. Дружеский совет, не надо. Кстати, меня зовут Чарльз Поджетти, и я не имею против вас ничего личного.
Саша выглядел обескураженным и сбитым с толку, он все еще щурился на свет и мотал головой.
– Кивните, если вы меня поняли, – потребовал Поджетти.
– Я… – начал мальчик.
– Э, нет. – Похититель поднял палец. – Мы не можем позволять вам разговаривать. – Он извлек из кармана упаковку широких пластырей, вскрыл один и, несмотря на энергичные протесты, залепил Саше рот. Двое охранников держали юношу за руки. Им ничего не стоило связать его и бросить обратно в гроб. Но вместо этого они подтащили наследника вперед, к Поджетти, стоявшему возле железной бочки с положенным на нее открытым персональником.
– За вас будет говорить ваш вид, – сообщил англичанин. – Смотрите прямо на экран, и ваша голограмма украсит собой кабинет вашего отца.
Максим Максимович полагал, что с ним связались из Совета, когда служба информационной поддержки доложила, что кто-то вторгся на императорскую частоту и нагло добивается соединения.
Государь чуть поколебался, потом нажал кнопку. Первое, что он увидел, было перекошенное лицо Саши с заклеенным ртом. Потом, заслоняя несчастного мальчика, на экране появилась голова Поджетти, и резидент очень вежливо поздоровался.
– Вы сами видите положение вещей. Так сказать, воочию. У нас ваш сын, и мы хотели бы обсудить условия его возвращения.
Макс подался вперед. Было заметно, что у него на шее напряглись мышцы и на лбу запульсировала синяя жилка. Саша! Ах, Саша! Все-таки не утерпел! Подставился! Чего он, старый дурак, не сказал ему? Или что сказал лишнее?
Мальчик таращился на отца во все глаза. Силился что-то выдавить, ну или хоть показать светлыми, как у матери, бровями. Боже, как сказать Татьяне? Нельзя звать ее сейчас. В голове всплыли какие-то обрывки фраз, занесенных гуманитарными науками: «Сынок, умри за Испанию», или «Маршалов на рядовых не меняю». Но это же говорили тираны!
А он меняет? Очень даже меняет. Себя самого готов сменять. Лишь бы Саша сейчас оказался дома. Вспомнилось, как сажал сына в первый раз верхом – в красной жокейской курточке и высоченных сапогах, уморителен до невозможности!
– Что… Что вам надо? – глухо выдавил император. Ему почему-то казалось, что похитители вмешаются в перипетии с парламентом.
Однако Поджетти явно был послан за другим.
– Вы подписываете договор о возврате Япета Британии. И да, четвертая часть шельфа тоже возвращается к нам. После чего цесаревича отпустят.
– Великого князя, – поправил император. Его голос обрел нужную твердость. – Вы забываете, что у меня еще два наследника мужского пола, кому можно передать титул. Япет – слишком большая ценность для России, шельф тем более. Я не могу просить подданных отдавать своих сыновей на смерть, если сам…
– Цесаревич или нет, – пожал плечами Поджетти, – я стану посылать вам по пальцу вашего ребенка в час, пока вы не согласитесь. – Резидент отключился.
Макс был в панике. Он знал, что надо было говорить как можно дольше, чтобы служба поддержки успела запеленговать сигнал.
– Поймали?! – взревел император. – Почему спала охрана?! Где мой сын?
Вместо ответа экран включили снова, но не Поджетти. Подвал стал виден с другого ракурса, никто больше не загораживал обзор. По лестнице в глубине помещения быстро спускались люди в серо-голубых комбинезонах, нагрудниках и шлемах. Другие, такие же, сновали по всему помещению, разоружая и укладывая на пол черных человечков Поджетти.
«Так быстро?» – удивился Макс. Перехват должен был занять больше времени. Не говоря уже об обнаружении места, времени прибытия группы…
Перед экраном появился человек в балаклаве. Узнаваемыми были только глаза в прорези.
– Как ты…
Кройстдорф стянул маску. Он настоял на личном участии в операции, но, конечно, не руководил и не мешался под ногами у командира группы захвата. Им не понадобились координаты звонка, чтобы по ним, как клубок, отмотать звук до эпицентра. Операция с самого начала полностью шла под контролем. На Саше даже не было прослушки. Он, без сомнения, рисковал, и, если бы жандармы не вели его от грядки до подвала с залетом в Дубровицы, был шанс несдобровать.
Шеф безопасности уступил цесаревичу место у монитора. Над столом у отца возникла погрудная голограмма уже без пластыря на губах. Только сами губы… больно сдирать.
– Пап, ты не сердишься? Мы взяли этих козлов.
– Хорошее дело. – На Максима Максимовича свалилась вековая усталость. – Значит, ты рисковал, потому что рассердил меня?
Мальчик помялся. Ему очень важно было вернуть отцовское одобрение, но не эта причина была главной.
– Меня обманули и предали. Выставили слабым, – проговорил Саша. – Ты сам учил: слабость и доброта – разные вещи. Если подданные узнают, что наследник слаб, решат, что их завтрашний день не гарантирован. Мы не можем себе этого позволить.
Максим Максимович хмыкнул. Молодец, нечего сказать! А предупредить можно было?
– Дай-ка Кройстдорфа.
Минут пять Государь метал на голову своего начальника безопасности громы и молнии. Потом отключился.
– С первым покушением вас. – Карл Вильгельмович обернулся к Саше.
– Дядя Алекс… Ваше высокопревосходительство. – Наследник выпрямился. – Я принял участие в вашей операции захвата. Но я хочу, чтобы вы знали: между нами все остается сложно.
Кройстдорф вздохнул.
– Между нами теперь навсегда останется сложно, – проронил он сквозь зубы. – Вы хотели доказать Государю свою храбрость. Показать, что заслуживаете доверия и титула. Я помог. Но и только. Вам не за что меня прощать: я делал свою работу. Но и не за что любить – работа была сделана.
Саша хотел что-то сказать, но махнул рукой. Ему тоже было больно. Он с детства привык видеть в Кройстдорфе не просто нерушимую защиту, а друга своей семьи. Значит, и его собственного друга? Или только друга отца?
– Что будет с графиней Ливен? – спросил он, чтобы разогнать тучу одолевавших его мыслей. – Ей предъявят обвинения? Станут допрашивать?
– Ввиду деликатности ее роли, – произнес Кройстдорф, – думаю, дело обойдется закрытым, я бы даже сказал, домашним расследованием.
– А Светланин?
Карл Вильгельмович поморщился.
– Мне кажется, что ваша августейшая мать сама предпочтет поговорить со своим учителем русского и решит его участь сообразно ответам, которые он даст.
Татьяна Федоровна стояла у окна. В императорских покоях всегда заботились о том, чтобы жилые комнаты не поднимались выше 3-го этажа. В коттедже были только 2-й и чердак, откуда муж любил смотреть в медную трубу на море и где для детей сделали раздвижную крышу, чтобы установить телескоп – поближе к звездам.
Из Большого Кремлевского дворца, где сейчас находилась императрица, было видно только подбрюшье неба. Сегодня серого, с бесконечно двигавшимися на горизонте вереницами антигравов. Летать непосредственно над Кремлем запрещалось. Внутреннее, «малое», как здесь говорили, ПВО могло не только усадить на площадки соседних высоток, а запросто сбить нарушителя, потом поймать тяговым лучом и оттащить останки на окраину города, где и разбираться: кто это вздумал на велосипеде с крыльями кружить над Красной площадью?
Поэтому длинные гирлянды огней, точно стянутые с новогодней елки, маячили в отдалении. Она еще помнила времена, когда в небе обходились без специальной парящей разметки и нарочно проложенных трасс движения. Над столицей вообще старались не задерживаться. Разве что на людную улицу садился вагончик с мороженым. Или в Парке культуры кабинки разом отчаливали от стыковочных площадок колеса обозрения и вереницей взмывали к звездам, выделывали разные пируэты в воздухе, позволяя катающимся оглядеть Москву с птичьего полета, и даже, по желанию гостей, исполняли мертвые петли.
Как красив мир, подсвеченный рождественскими огоньками! Неужели ей в такую пору предстоит выгнать воспитателя старшего сына? Человека, с которым дети привыкли открывать подарки? Который пишет им под каждый Новый год новую сказку в стихах, а потом помогает поставить на домашней сцене? Как глубоко врос в ее семью этот немногословный, кроткий человек!
– Василий Львович, неужели это правда?
Светланин стоял в дверях ее белой гостиной, и царица повернулась к нему, точно ища поддержки в обрушившемся на нее горе.
– Как вы могли?
Поэт молчал.
– Мы так доверяли вам. Так любили, – вырвалось у нее. – Мы считали вас своим домашним человеком.
Воистину, царям надо трижды подумать, прежде чем допускать кого-то так близко.
– Объясните хоть почему? – По щекам Татьяны Федоровны текли слезы. – Вы встретили меня и научили русскому. Разве мы не были добры к вам? Когда? В чем?
Светланин боднул воздух своей толстой головой и проронил:
– Ко мне – да. Но ведь вы даже не задались вопросами: откуда я? Что я такое? С кем связан?
Первый поэт России, романтик, добряк. Какие еще вопросы?
– Помните, в начале царствования вашего супруга было возмущение? С умыслом на цареубийство и мятеж войск? Не верили, что прежний цесаревич Алексей действительно утонул в Японском море. Не хотели присягать новому. Все тогда говорили, как глупо действовали заговорщики: вышли, постояли возле Сената, и – кровавая каша, которую устроил ваш супруг, чтобы мятеж не разросся дальше. – Светланин вытащил из кармана платок и промокнул голову. – Взяли человек триста, солдат простили. А офицеров отправили в рудники на хребтах за шельфом. Некоторые бежали. Например, Коренев и Осендовский. Теперь оперились, – едва не с гордостью произнес поэт, – настоящие журналисты в Лондоне. Тревожат умы.