ь задумываться, но Манки точно знал: можно было это увидеть, прочувствовать, как это выходит из него, словно тепло. Я почти завидовала ему. Почти.
Была уже поздняя ночь, когда я лежала на кровати в комнате Декстера, а он взял гитару. Он не очень хорошо играет, сказал он, пока садился без рубашки и с босыми ногами, его пальцы искали струны в темноте. Он сыграл небольшую импровизацию какой-то песни Битлз, затем несколько строк из последней версии Картофельного Опуса. Он не играл как Тед, конечно: его аккорды казались менее уверенными, словно он играл наугад. Я откинулась на подушки и слушала, как он пел мне. Немножечко этого, немножечко того. Ничего в целом. И затем, когда я уже дремала, что-то еще.
— Эта колыбельная всего лишь несколько слов, простой перебор аккордов…
— Нет.
Я села, теперь полностью проснувшись.
— Не надо.
Даже в темноте я смогла разглядеть его удивление. Он убрал руки с гитары и смотрел на меня, и я надеялась, что он тоже не видит мое лицо. Потому что все это было весело и забавно, до сих пор. Кроме некоторых моментов, когда я беспокоилась, что это сможет проникнуть достаточно глубоко, чтобы потопить меня. Таких, как этот. И я могла отступить, смогу отступить, до того, как зайдет так далеко. Я говорила ему о песне в момент слабости, во время правдивых признаний, которых я обычно избегаю в отношениях. Прошлое такое опасное, полно наземных мин: обычно у меня это пункт — не детализировать карту меня самой, которую я выдаю парню. И песня, та песня, была одним из самых больших ключей ко мне. Как слабое место, синяк, который никогда не заживет. Я была уверена, что именно по этому месту они будут бить, когда придет время.
— Ты не хочешь ее слушать? — спрашивает он теперь.
— Нет, — снова повторяю я. — Не хочу.
Он был так удивлен, когда я рассказала ему. У нас была новое пари, типа Угадай Чего Ты Совсем Не Знаешь Обо Мне. Я выяснила, что у него аллергия на малину и что он выбил свой передний зуб, когда врезался в скамейку в парке в шестом классе, что его первая девушка была дальней кузиной Элвиса. А я рассказала ему, что почти сделала пирсинг живота, если бы не упала в обморок, что в один год я продала больше всех печенек с группе скаутов-девочек и что мой отец был Томасом Кастером, и Колыбельная была написана для меня.
Конечно, он знает песню, сказал он, и затем промычал начальные аккорды. Они даже пару раз пели ее на свадьбах, рассказал он: некоторые невесты выбирали ее для танца с отцом. И это показалось мне так глупо, если учитывать слова. Я тебя подведу, говорится в ней, прямо в первом куплете, ясно как день. Какой отец говорит такие вещи? Но это, конечно, был вопрос, на который я давно перестала искать ответ. Он все еще бренчит по струнам, находя их в темноте.
— Декстер.
— Почему ты ее так ненавидишь?
— Я не ненавижу ее. Я просто… Мне плохо от нее, вот и все.
Но и это не правда. Иногда я ее ненавижу, за ложь, которая в ней. Словно мой отец был способен, несколькими словами, набросанными в Мотеле 6, оправдать тот факт, что он не удосужился узнать меня. Семь лет он провел с моей матерью, большая часть из них были хорошими, кроме последнего разрыва, из-за которого он уехал в Калифорнию, оставив ее беременной, хотя она узнала об этом позже. Через два года, после моего рождения, он умер от сердечного приступа, так и не вернувшись обратно через всю страну, чтобы увидеть меня. Это была жирная точка, эта песня, которая всему миру давала понять, что он меня только разочарует, и разве это не делало его таким благородным, на самом деле? Словно он отправил меня в нокдаун, и его слова живут вечно, в то время как я остаюсь безгласной, без контр аргументов, и слов, чтобы высказаться.
Декстер лениво бренчит на гитаре, не играя конкретную мелодию, просто полную кашу.
Он говорит:
— Забавно, что я слышал эту песню всю мою жизнь и не знал, что она для тебя.
— Это просто песня, — отвечаю я, проводя пальцами по подоконнику, останавливая их на снежных шарах. — Я даже никогда не знала его.
— Это плохо. Могу поспорить, он был крутым парнем.
— Может быть, — говорю я. Это странно — говорить о моем отце вслух, чего я не делала с шестого класса, когда моя мать пришла к терапии, как некоторые люди приходят к Богу, и затащила нас туда для групповых, индивидуальных и творческих занятий, пока у нее не кончились деньги.
— Прости, — нежно говорит он, и я расстраиваюсь от того, как серьезно и важно это звучит. Словно он, наконец, нашел карту и теперь находится в опасной близости, бродит кругами.
— Ничего, — отвечаю я.
Он секунду молчит, и я вспоминаю его лицо раньше этим вечером, пойманное без предупреждения заявлениями Дона, и волнение, которое я видела в нем. Это выбило меня из колеи, потому что я привыкла к Декстеру, который мне нравился, забавному парню с тонкой талией и пальцами на моей шее. За секунды я увидела его с другой стороны, и если сейчас здесь был бы свет, он увидел бы то же самое у меня. Поэтому я была благодарна, как и часто в моей жизни, темноте.
Я перевернулась и уткнулась в подушку, прислушиваясь к своему дыханию. Я слышала, как он движется, гитара с тихим стуком опустилась на пол, а затем его руки обняли меня, обхватив мою спину, его лицо было на моем плече. Он был так близко ко мне в тот момент, слишком близко, но я никогда не отталкивала парней за это. Если я подпускала их ближе, принимала их, как я сделала сейчас, я была уверена в том, что когда они хорошо узнают меня, этого будет достаточно, чтобы отпугнуть их.
Глава 10
— Боже мой, — говорит Лисса, останавливаясь перед огромным стендом с простынями: — Да кто знает разницу между пуховым одеялом и стеганым ватным одеялом?
Мы в торговом доме Линенс, вооруженные золотой карточкой мамы Лиссы, списком вещей, которые университет советует взять новичкам, и письмом от будущей сожительницы Лиссы, Делии из Бока Рэтон, Флорида. Она уже вышла на связь, чтобы они с Лиссой могли скоординировать свое постельное белье по цвету, обсудить, кто привезет телек, микроволновку и украшения на стену, и чтобы просто «сделать первые шаги», чтобы к августу, когда начнутся занятия, они уже были «как сестры».
И хотя Лисса не рассматривала обучение в колледже в мрачных тонах — после Адама, это письмо — написанное на розовой бумаге серебряными чернилами и от которого во все стороны посыпались блестки, стоило его вынуть из конверта — ее отношение явно изменилось.
— Пуховое одеяло, — говорю я, останавливаясь, чтобы осмотреть стопку толстых фиолетовых полотенец: — Обычно покрывает стеганное. А стеганное одеяло — это просто одеяло.
Она смотрит на меня, вздыхает и откидывает волосы с лица. Последнее время она постоянно выглядит больной, побежденной, словно в восемнадцать лет жизнь уже потеряла любую надежду на улучшение.
— Предполагается, что у меня будет стеганое одеяло фиолетово-розового оттенка, — говорит она, читая письмо Делии. — И подходящие к нему простыни. И рябь для кровати, что бы это ни значило, черт возьми.
— Это вокруг основания кровати, — объясняю я. — Чтобы прикрыть ножки и продлить цвет прямо до пола.
Она смотрит на меня с поднятыми бровями.
— Продлить цвет? — спрашивает она.
— Моя мать купила новый спальный набор несколько лет назад, — говорю я, забирая список из ее рук: — Я прошла полный курс обучения по дорогостоящим простыням из египетского хлопка.
Лисса останавливает тележку напротив стенда с пластиковыми корзинами, берет одну цвета лайма с голубой отделкой.
— Я должна ее купить, — говорит она, поворачивая ее в руках, — Просто потому, что это совсем не подходит в ее идеальную схему. По правде, я должна привезти вещи с ужасными цветовыми сочетаниями, чтобы выразить полный протест ее предположению, что я просто смирюсь со всем, что она скажет.
Я оглянулась вокруг: ужасные цветовые сочетания вполне реальны для Линенс, где есть не только лаймовые корзины, но еще и держатели салфеток с леопардовой расцветкой, обрамленные картинки котят, играющих со щенками, и коврики для ванны в виде ноги.
— Лисса, — мягко говорю я: — Может нам не стоит делать это сегодня.
— Мы должны, — ворчит она, хватая стопку простыней — неправильного размера, да еще и ярко-красных — с ближайшей полки и засовывая их в тележку. — Я увижу Далию на ориентировании на следующей неделе, и я уверена, что ей захочется все модернизировать.
Я беру ярко-красные простыни и кладу их обратно на полку, пока она изучает держатели для зубных щеток, совсем без энтузиазма.
— Лисса, ты действительно хочешь начать жизнь в колледже таким образом? С таким дерьмовым отношением?
Она закатывает глаза.
— О, да, тебе легко говорить. Мисс Еду-Через-Всю-Страну-Свободно-И-Без-Проблем. Ты будешь в солнечной Калифорнии, кататься на серфе и есть суши, пока я буду торчать здесь на том же месте, где я всегда и была, и наблюдать, как Адам встречается со всеми новенькими в классе.
— Виндсерфинг и суши? — говорю я. — Одновременно?
— Ты знаешь, что я имела в виду! — отрезает она, и женщина, сравнивающая цены на мочалки, кидает на нас взгляд.
Лисса понижает голос и добавляет:
— Возможно, я вообще больше не пойду в школу. Может, я изменюсь, вступлю в Корпус Мира и уеду в Африку, обреюсь наголо и буду рыть общественные туалеты.
— Обреешься наголо? — говорю я, потому что, на самом деле, это самая смехотворная часть. — Ты? Ты хоть раз задумывалась о том, какие уродливые бритые головы у большинства людей? У них всевозможные бугорки, Лисса. И ты не узнаешь об этом до тех пор, пока не станет слишком поздно, и ты уже будешь лысой.
— Ты даже не слушаешь меня! — отвечает она. — Все всегда было легко для тебя, Реми. Такая великолепная, и уверенная, и умная. Ни один парень не бросил тебя и не оставил твое сердце разбитым.
— Это не правда, — я повышаю голос. — И ты это знаешь.
Она делает паузу, когда до нее доходит. Ладно, может быть я известна ведущей в отношениях, но этому есть причина. Она не знает, что случилось той ночью у Альберта, на расстоянии крика от окна ее собственной спальни. Но с тех пор я растоптала свою добрую часть. Даже Джонатан уловил мою невосприимчивость.