Через несколько дней на речном берегу у Нижнепропадинска можно было заметить необычайное оживление.
Толпа народа, по крайней мере, человек в двадцать, если считать женщин и мальчишек, стояла на берегу. Длинноногий писарь, похожий на огородное пугало, то и дело взбегал вверх по косогору, скрывался между городскими избами и вскоре возвращался обратно.
Очередная почта в Среднерецк готовилась к отходу. Неуклюжий карбас уже был спущен на воду, и четверо гребцов усаживались на скамейках, примащиваясь половчее к веслам. Рыбковский тоже уезжал. Он сидел на корме с кормилом в руках. Старый придурковатый Кека, которому собственно надлежало держать корму, важно сидел среди карбаса на куче узлов, наслаждаясь бездействием и стараясь придать своему лицу соответственную степень важности.
Колония пришельцев тоже была на берегу в полном составе. Даже Шихов со своими чадами был налицо. Только Сара Борисовна с грудным младенцем осталась дома.
Марья Николаевна стояла впереди всей группы. Лицо ее казалось бледнее обыкновенного. Кранц попробовал было подойти к ней, но она встретила его так сухо, что он мгновенно ретировался. Церемониал прощания уже кончился, но публика еще стояла на песке и смотрела на карбас, который медленно волокся по мели.
— Толкай, толкай, — кричали гребцы, — на реку!
Рыбковский вместе с другими толкался, изо всех сил упираясь веслом в вязкую тину. Наконец, карбас очутился на вольной воде.
— Отчаливай! — закричали передние гребцы. — Пошел! Пошел!..
— Прощайте, господа, — кричал Рыбковский, — не поминайте лихом!..
— Ух, ух! — кричали гребцы, подгоняя друг друга. — Поца, подь, подь!
Все крики, которыми ямщик погоняет собачью упряжку, раздавались над водой. Между правою и левой гребью на носу и на корме началось отчаянное состязание в силе гребки. Карбас быстро уплывал вдоль песчаного берега.
— Прощайте, господа! — еще раз крикнул Рыбковский издали. — Беккер, прощай!.. Марья Николаевна!..
Публика на берегу дружно откликнулась, потом поплелась наверх. Через две минуты у воды уже никого не было. Только Ратинович остался и, прикрыв рукою свои белесоватые очки, смотрел вслед исчезавшему карбасу, мелькавшему как чайка в дальнем блеске речных волн. Быть может, он думал о том, что, за удалением главного соперника, он может выступить более деятельным претендентом на драгоценный приз, и ничто не может помешать его удаче…
Среднеколымск, 1897 г.
Рыбаки
«…Ибо они были рыболовы… И говорит им:
„Идите за мной, и я сделаю вас ловцами человеков“».
Их было трое. Они сидели среди широкой речной косы на мокром песке, поджав ноги и опираясь спинами друг на друга. Было так темно, что за пять шагов их группа, наверное, показалась бы кучей сплавного хвороста, случайно нагроможденного на косе последней прибылью воды. Впрочем, смотреть было некому, ибо на косе не было ни одного живого существа кроме этой группы людей. Тот из них, чья спина была шире всех, сидел сгорбившись, и, отвернув обмерзшие полы кожаной рубахи, сжимал свои руки между колен. У него зябли пальцы, и он старался отогреть их хоть немного этим импровизированным способом, но ноги его были мокры, далеко выше колен, и из его стараний ничего не выходило.
Двое других сидели рядом, прижавшись друг к другу и опираясь об эту широкую спину. Они насиживали тоню, и у них не было времени развести огонь, ибо промежутки между тонями составляли не более десяти минут.
— Бр!.. холодно! — сказал человек с широкой спиной, выдергивая руки из-под колен и начиная тереть их одна о другую.
— Ну, холодно! — недовольно повторил один из его товарищей.
Он тоже озяб, но отдых ему был дороже тепла, и он предпочитал сидеть, совсем не шевелясь. Голос его звучал глухо, так как выходил из-под мехового треуха, низко натянутого на лицо. Повидимому, он дремал, и оклик товарища разбудил его.
— Мои пальцы совсем закостенели! — пожаловался первый, продолжая растирать руки.
— Мои тоже! — ответил человек в треухе.
— А в Неаполе теперь теплее! — вдруг сказала спина.
— В каком Неаполе? — с удивлением спросил треух.
— В Неаполе… в Италии! — кратко пояснила спина.
— Не знаю! — проворчал треух сомнительным тоном. — Я не знаю!
— Как это — не знаешь? — убедительно доказывала спина. — Теперь начало сентября. В Неаполе теперь как раз лимоны зреют. «Dahin, dahin, wo die Zitronen blühen!»[8] — продекламировал он нараспев…
Он перестал растирать руки и начал хлопать в ладоши, как будто подавая сигналы кому-то, скрывавшемуся во тьме.
— Не знаю цитронов! — сурово отпарировал собеседник. — И Неаполя никакого нет!..
— Как — нет? — настаивала спина почти с ужасом. — Неаполь в Италии, в Европе…
— Нету, нету! — непоколебимо отвергал треух. — Ничего!.. Италии нет, и Европы нет. Все враки!.. Есть только река, и в ней рыба.
Третий из сидевших, не говоривший до сих пор ни слова, вдруг поднялся на ноги.
— Пойдем, пора! — коротко сказал он и стал подтягивать вверх наколенники из тюленьей кожи, защищавшие его ноги от воды.
Двое других тотчас же поднялись. Человек с широкой спиной, желая размяться, проделал даже несколько неуклюжих курбетов, каждый раз звонко щелкая мокрыми пятками бродней о полузамерзшую тину.
На самом берегу, у воды, было светлее. Мелкие лужицы, набравшиеся в песчаных вымоинах, замерзли и отсвечивали серебристым блеском. У мелкого края матерой воды набился белый приплесок, который действием прибоя постепенно оттеснялся на сухой песок и лежал там в виде узкого вала неравной вышины, окаймлявшего воду. У берега было так мелко, что некоторые пластинки приплеска, оседая, достигали дна и, присоединяя к себе несколько других пластинок поменьше, образовывали крошечные ледяные островки, блиставшие, как звездочки, среди темной и спокойной воды.
Лодка, упертая днищем в вязкий песок, чернела в десяти или пятнадцати шагах от берега. Подтащить ее ближе не было возможности. Они дошли к ней, шлепая по воде своими разбухшими броднями из плохо выделанной коровьей кожи. Человек в треухе порылся в корме и достал оттуда «кляч» — огромный свиток толстой волосяной веревки. Он был бережничим, и на обязанности его лежало, идя по берегу, волочить на этой веревке бережное крыло, ползущее по мели. Кляч весь обмерз и закостенел, и все кольца его топорщились в разные стороны. Бережничий снял несколько колец себе на руку, а остальное бросил в воду, чтобы оттаяло. Двое других открыли невод, заботливо укутанный шкурами, и теперь оттаскивали лодку дальше на реку.
— Выгребайте, Барский! — сказал бережничий, выходя на берег с концом кляча в руках.
Он сделал два шага по направлению тони, но поскользнулся и чуть не упал.
— Идите по воде, Гуревич! — в свою очередь посоветовал человек с широкой спиной, только что названный Барским. — Там дно мягкое!
Бережничий только оглянулся в его сторону. Обувь его протекала, и брести все время в ледяной воде было для него тяжелым испытанием. Ему пришла на минуту в голову мысль выйти на сухой берег, за пределы скользкого приплеска, но он победил искушение и вошел в воду. Тоня была отлогая, и для успеха промысла невод нужно было отпустить как можно дальше на реку.
Речные выгребли. Через четыре или пять взмахов лодка исчезла из глаз, потонув в густом мраке, и бережничий мог определить ее местонахождение только по плеску весел, долетавшему с реки. Он сделал еще два шага и остановился, чувствуя, как постепенно одно волосяное кольцо за другим выходит из воды и вытягивается на реку. Наконец кляч натянулся и задрожал в его руке.
— Выметывай! — крикнул он в пространство, к невидимым товарищам, и, перекинув конец веревки через левое плечо, медленно побрел вперед, стараясь не опережать невод, чтобы дать ему время развернуться.
Люди в лодке тоже делали свое дело. Барский сидел на носу лодки на веслах и выгребал, стараясь придать линия выметываемого невода наиболее выгодное направление. Спутник его, скорчившись на корме, кое-как отковыривая от полузамерзшего невода жесткие комья и попросту спускал его в воду, стараясь только, чтобы ни одна ячея не задела за борт. Через две или три минуты весь невод был кое-как выброшен. Промышленники прикрепили к борту конец речного кляча и, повернув лодку вдоль реки, поплыли вниз по течению, плавя тоню. Течение довольно быстро понесло лодку, поворачивая ее то вправо, то влево. Среди реки ночная тьма соединялась с туманом и была еще гуще, чем на берегу. Матовая черная вода не отсвечивала ни одним слабым лучом. Только низкие волны, гонимые поперечным ветром, выходившим из-за речной пади, слегка ударяли о борт, да речная струя со слабым рокотом переливалась через веревку, волочившуюся за кормой.
Молчаливый суб’ект, окончив свою часть работы, судорожно скорчился в крошечном свободном пространстве на плоской корме, откуда при первом неловком движении можно было вывалиться в воду. Со своей скамьи на носу Барский различал только смутные очертания этой фигуры, похожей на кучу тряпья.
— А где каменный берег? — вдруг сказал Барский после довольно продолжительного молчания. — Ей-богу, я не разберу!
Ответа не было.
— Как бы нас не пронесло, — озабоченно продолжал Барский. — Тут дальше задевы. Можно изодрать невод.
Тоня была им хорошо знакома, но в темноте даже с опытными промышленниками случаются несчастья. В качестве самого знающего промышленника Барский чувствовал на себе ответственность за благополучие невода перед всей среднерецкой компанией, которая сидела в городе и голодала в ожидании рыбы.
— Отчего Андрей не кричит? — продолжал беспокоиться Барский. — Пора пригребать!
— Пригребай! — внезапно долетел крик из темноты.
Барский вздрогнул и быстро обернулся на голос. Течение незаметно повернуло лодку кормою вперед, и он рассчитывал услышать окрик совсем с другой стороны. Одним сильным движением правого весла он заставил лодку описать полуоборот и принялся подтягивать невод к берегу, налегая изо всех сил на весельные дужки и закидывая лопасти как можно дальше вперед.