Елку вытащили на двор, и вместо нее на столе появился большой самовар, окруженный стаканами, и груда белого хлеба. К двум предыдущим бутылкам присоединилась еще третья, заключавшая особенно желтую сладкую настойку вроде ликера, секрет приготовления которой, ревностно охраняемый от публики, переходил в Колымске от одного винного химика к другому. Было, впрочем, известно, что в ее состав входят чай, жженый сахар и корица, которую химики брали из аптеки.
Камин был давно закрыт, и Веревцов достал из глубины его большой сладкий пирог с изюмом, встреченный рукоплесканиями. При помощи разных перегородок и заслонок, сделанных из старой жести, Веревцов умудрялся печь в камине не только пироги, но даже и хлеб. Публика развеселилась. Начались попытки пения.
«Gaudeamus igitur…»[17] — затянул Джемауэр, размахивая растушовкой вместо дирижерской палочки. Другие подхватили во весь голос; даже Калнышевский, заложив за спину свой «Вестник финансов», подтягивал козлиным голоском, по преимуществу в мажорных местах, где можно было рассчитывать на заглушающую силу хора.
Через час публика, покинув жилище Веревцова, направлялась по дороге мимо кладбища, выводившей к мосту через Сосновку. Светлая полоска на севере стала ярче и приняла большие размеры. Но небо было покрыто легким туманом, слегка помрачившим звезды, которые мигали, как будто смигивая слезы. В воздухе висели тонкие пылинки инея, невидимые глазу, но таявшие на лбу и на щеках. Большая Медведица показывала три часа после полуночи. У Гаврилихи окна светились попрежнему, но и в других домах тоже показался свет. Жители просыпались, собираясь к заутрени. Местами из прямых труб выходили яркие снопы пламени, как будто внутри был пожар. Дьячок перешел дорогу и скрылся в церкви, тоже собираясь затопить печь. На Голодном Конце громко и протяжно завыла собака, как будто пробуждая других. Праздничная ночь пришельцев заменялась праздничным днем туземных жителей.
Иркутск, 1898 г.
На растительной пище
Полдневная зимняя заря занималась на южней стороне неба, медленно передвигаясь направо. Колымск, казалось, оцепенел от жестокого мороза, заставлявшего дыхание выходить из груди со свистом и окутывавшего серым паром каждое живое существо, осмелившееся появиться под открытым небом.
Впрочем, на единственной улице города было пустынно и тихо. Изредка человеческая фигура, смутно мелькнув в сумеречном свете полярного полудня, выскакивала из дверей и, подхватив ношу мелконарубленных дров, сложенных у порога, торопливо скрывалась обратно. Даже выносливые полярные собаки забились в конуры и другие укромные места и неподвижно лежали, свернувшись калачиком и покрыв голову пушистым хвостом, как одеялом.
Лес начинался среди города, прямо от церкви. В лесу было тихо, как на кладбище. Широкие ветви лиственниц, отягощенные белыми хлопьями, простирались в стороны, как неподвижные руки мертвецов, окутанные складками белого савана. Ни одна талинка не смела шевельнуться, чтобы стряхнуть густой белый пух, обильно осевший на ее тонких побегах. Снег, покрывавший землю до половины человеческою роста, пышный и пушистый, защищенный деревьями от беспокойного ветра, тоже как будто спал, изнемогая под бременем холода, плотного и тяжелого, как свинец.
Белая куропатка, сидевшая на нижней ветви тальничного куста и тоже похожая на ком снега, вздрогнула и перепорхнула на сажень подальше. С противоположной стороны послышались медленные и неровные шаги. Шедший человек, очевидно, проваливался в снег и каждый раз с усилием выдергивал то левую, то правую ногу, хватаясь руками за ветви для лучшей опоры. Он был совсем близко, если даже куропатка, эта почти домашняя птица северного леса, решилась побеспокоиться ради его появления. Действительно, через минуты кусты раздвинулись, и человек показался на небольшой поляне, где несколько крупных лиственниц были довольно давно срублены на постройку. Куропатка, сидя на новой ветке, принялась лениво рассматривать его своими красными глазками. Это был, конечно, чужестранец, ибо вместо оленьего меха, плотно облегающего тело туземцев, его высокая фигура была закутана совсем в другую одежду. Сермяжный халат, надетый сверх короткого полушубка и подпоясанный кушаком, беспомощно оттопыривался на груди, открывая холоду совершенно свободный проход; на руках были желтые кожаные рукавицы с варегами, столь же мало пригодные для этого холода и этого леса. Неуклюжие вяленые сапоги, подшитые кожей и широкие, как лыжи, на каждом шагу проваливались в снег и оставляли странные дыры, круглые и глубокие, как устье лисьей норы. За поясом у человека был заткнут плотничий топор с короткой ручкой, а на спине был привязан сукосер, то есть носилки особой формы, похожие на скамейку каменщиков и употребляемые на севере преимущественно для переноски дров.
Серый суконный шлык странного, очевидно, самодельного, покроя все сползал на затылок, открывая густые белокурые волосы, соединявшиеся внизу с такой же белокурой бородой. Светлые волосы бороды были перевиты белыми нитями, где иней соперничал с сединой, но лицо человека горело от мороза и ходьбы. Он уже давно ковылял в снегу, как большая нерпа, вышедшая на тинистый берег, и, несмотря на пятьдесят градусов ниже нуля, ему было скорее жарко, чем холодно.
Сделав еще несколько дыр в снегу, человек приблизился к первому сухому пню и, вытащив из-за пояса топор, принялся отщепливать одно за другим мелкие поленья. Нельзя сказать, чтобы дело подвигалось у него особенно успешно. Ручка топора была коротка, а лезвие слишком широко и тонко для этой работы. Топор попеременно то выскакивал из рук, то вонзался так глубоко в узловатое дерево, что вытащить его можно было только с большими усилиями и с риском переломить железо пополам. Но человек не унывал и продолжал тюкать, как дятел, складывая на свои носилки каждый, даже самый маленький деревянный осколок. От одного пня он перешел к другому, потом к третьему, и через два часа этого каторжного труда ноша была готова. Взвалив ее с усилием на плечи и подтянув поперек пояса нижние ремни, человек пустился в обратный путь.
Теперь итти ему было труднее, и он спотыкался еще чаще прежнего, напрасно стараясь попадать ногами в старые следы. Ноша, опутанная со всех сторон веревками, застревала в тальнике и угрожала развалиться; суконный шлык с’езжал на глаза в самые неудобные минуты, рукавицы спадали с рук, и он доставал их, приседая в снегу, как заяц, и изо всех сил балансируя спиной, чтобы ноша не свалилась через голову. Несмотря на мороз, пот катился с него градом и залеплял ему глаза; борода и волосы окончательно побелели, и даже на бровях и ресницах повисли ледяные сосульки. Дыхание с шумом и усилием вырывалось из его груди и немедленно замерзало, обращаясь в мелкий иней. Усталость, быстро приходящая при движении на сильном морозе, наклоняла его спину и вызывала мелкую дрожь в боках, подымавшихся и опускавшихся, как у загнанной лошади, но он не унывал и упорно подвигался вперед, стараясь выбраться на твердую дорогу, протоптанную ногами колымских вдов и нищих старух, которые, не имея собак, тоже должны были отправляться в лес пешком, с носилками за спиной.
Наконец, на опушке леса забелелась поляна, где приютилась одинокая юрта, отбившаяся от других домов на самый край узкой и обрывистой речки Сосновки, которая теперь промерзла до дна и была завалена снегом до верхней межи своих крутых берегов.
Небольшая квадратная дверь, обитая рваной оленьей шкурой и лежавшая, как опускной люк, на сильно скошенной стене, не была ничем приперта. Человек в валенках открыл дверь и сбросил дрова в избу прямо через голову, потом с усилием протиснул в узкое отверстие свое длинное тело. В юрте было грязно и темно, как в логовище зверя. Косые стены из тонких бревен, прислоненных стоймя к бревенчатой раме вверху и ничем не скрепленных между собой, были хуже стен любого ярмарочного балагана, сколоченного на скорую руку. Для тепла хозяин обил их травяными матами собственной работы, но эти грубые травяные ковры примерзли к дереву и почти совершенно исчезли под толстым слоем льда, налипшего снаружи. Все углы были наполнены толстыми ледяными сталактитами, подпиравшими крышу, как колонны. Каждая щель на потолке была опушена изморозью, вплоть до неуклюжего камелька, наклонившего вперед свое разверстое устье. Из трех окон юрты два были заглушены для тепла и заполнены связками травы, тоже оледеневшими и сросшимися вместе. В третьем окне тускло поблескивала льдина, заменявшая стекло и запорошенная снаружи снегом. В общем это был настоящий ледяной дом, и казалось, что деревянная оболочка его совершенно не нужна и могла бы отвалиться долой без всякого ущерба для крепости и тепла, если бы доски и жерди не вросли так крепко в лед.
Впрочем, хозяин юрты слишком привык к ее внутреннему виду и убранству, чтобы обращать на него внимание. Он поспешно доставил дрова в камин и принялся разжигать огонь. Потом он отряхнул снег с одежды, сложил остальные дрова в темном углу за камином и по пути вымел пол. Когда он в последний раз заглянул в угол, по лицу его пробежало выражение удовлетворения. Трудное это было дело — таскать каждый день дрова из лесу, но он исполнял его неукоснительно, не обращая внимания на холод и непогоду. Пришельцы в Колымске, не имея собственных собак, сначала покупали дрова у туземцев, но он не считал возможным покупать за деньги чужой труд при каких бы то ни было обстоятельствах и приводил свое убеждение в жизнь с непоколебимым упорством, невзирая на морозы и грубые мозоли, набегавшие на его тонких ладонях.
Растопив лечь, он принялся за приготовление обеда. Если бы кто-нибудь из туземцев мог видеть продукты, которыми он обходился, то удивление, которое они питали к этому странному человеку, усилилось бы вдвое. Среда бесхлебной страны, питающейся исключительно мясом убитых тварей, на этом одном столе не было ни мяса, ни рыбы. Хозяин юрты издавна был вегетарианцем и был так же неспособен изменить свои взгляды и вкусы и начать питаться мясом, как неспособна на это лань. В первый месяц после своего приезда, под влиянием уныния, возбужденного рассказами старожилов, он сделал одну или две попытки попробовать животную пищу, но мысль о том, что для его существования уничтожена жизнь, привела его в ужас, и после первого обеда он слег в постель, поплатившись лихорадкой и расстройством пищеварения.