Перед дверью стоит мальчик-с-пальчик, в большом тулупе, с большущей берданкой в руках. Это Лучка Гусенок, самый маленький казак на всей Колыме и самый безответный. Ему двадцать пять лет, но бороды у него нет. Его красный носик наивно выглядывает из-под мехового капора.
— Лучка, ступай домой, — говорит басом Бинский.
Лучка склоняет головку набок и отвечает тоненьким, сюсюкающим голоском:
— А вы бы сами шйи, Айександр Яковйевич!..
Бинский радостно смеется и с высоты своих двенадцати вершков протягивает руку над головою Лучки, снимает с него капор и ласково гладит его до темени, потом опускает капор.
— А где другой? — говорю я озабоченно.
Мы обходим амбары и подходим к другому часовому. Мы знаем наперед, что это старик Луковцев. Он нанимается стоять за других в очередь и не в очередь. Можно сказать, что это бессменный часовой всей колымской законности.
Вот он стоит на своем месте, в оленьем балахоне, с ружьем в руках.
— Здравствуй, старик! — приветствует его Бинский.
Но это другое лицо. Бинский делает шаг вперед и сердито плюет в сторону:
— Тьфу, баба!
Это не старик, а старуха, старая Луковчиха. Бессменный часовой зашел погреться домой, а вместо него под ружье встала его верная супруга. Ибо казенный пост не должен оставаться пустым ни одной минуты.
— Тьфу, тьфу, тьфу! — плюет Бинский. — Баба, баба, баба!..
— Идем назад.
Мы повернули обратно. Бинский почему-то пылает гневом. Он останавливается посреди дороги и произносит грозные речи, авансом нарушает все статьи новейшего закона, 126-ю и 128-ю и 1-й, 2-й и 3-й пункты 129-й статьи.
— Где исправник? — спрашивает он в заключение. — Подать сюда исправника!
Никто не откликается.
— Пойдем, поищем, — предлагаю я скромно.
Здание полиции и вместе с тем квартира исправника находится по ту сторону улицы, как раз против нашей избы. Там тоже, должно быть, идет пир горой. Из труб поднимается дым. И сквозь снежные льдины окон мерцает огонь и перебегают смутные человеческие тени.
— Идем туда!..
Ворота открыты настежь, во дворе люди. На ступеньке крыльца скорчился Сергушка, исправничий драбант, он что-то жует и вертит жестяную форму, — должно быть, делает мороженое. Кухарка Палага перетряхает в решете мерзлые ягоды со снегом.
И дверь открыта. Оттуда тянется струею тонкий пар. Должно быть, внутри слишком жарко.
Мы входим в сени, потом в горницу.
Бинский щурится от света, но вопрошает попрежнему грозно:
— Где исправник?
— Здравствуйте, — отвечают нам хором двадцать голосов. — Пожалуйте, гости дорогие.
Все встают с мест и обступают нас.
— Мы послать хотели за вами, — повторяют они наперерыв.
Бинский обводит их глазами, и лицо его смягчается. На кого тут сердиться? Все это наши соседи, близкие знакомые.
Вот почтеннейший исправник Шпарзин, Владимир Петрович. В трезвом виде мухи не обидит. А в пьяном виде чистейший сахар и даже часто плачет от избытка чувств. Он подскочил к Бинскому и трясет за руку, и нос его лоснится от умиления.
Он, правда, злостный взяточник и проигрывает в карты купцам не только казенные деньги, но также и соль и муку. А когда проиграется вдрызг, посылает казаков отобрать у счастливых партнеров казенные продукты.
Казаки заодно, пожалуй, захватят и собственный купеческий запас. Но это — в местных нравах и входит как бы в правила игры.
Если выиграл у вышнего начальства, сумей поскорее запрятать. Тогда не отнимут.
Вот Ваньковский, помощник исправника. Его рыбная избушка стоит на заимке рядом с нашей, и во время промысла мы состязаемся — кто больше наловит. Вот отец Александр, безносый священник, безносый и гундосый. Он уже два раза горел от пьянства, но его оттирали снегом. Вот Сашка Судковский и вдова Елисанова, они живут в гражданской любви и, когда играют в карты с чужими людьми, подают друг другу сигналы пальцами. Высунут средний палец, и это значит — туз козырей, а указательный — король, безымянный — дама. Если их поймают, то слегка обругают, и игра продолжается дальше. Вот Соловьев — торговец; у него плоский череп и веселые глазки, а вместо носа широкая черная дырка. И кажется, что сквозь эту дырку можно насыпать внутрь черепа мерку зерна или фунтов пять дроби. Он танцор и балагур, дамский любезник и душа общества. Вот две дамы, две попадьи, — одна попадья Кириллиха, а другая Гаврилиха.
А вот девицы.
Дука-Беленькая. О ней парни сложили игривую песню:
Ай, Дука, Дукашок,
Дука, сахарный душок!
Вот Монька, поповская дочь. О ней сложили иную песню, не сладкую, а терпкую, как черная ягода сиха:
От соленой рыбы вонько,
У поповских дочи Монька.
Она ходит колесом,
Продает парням весом…
Вот Нимфодора, а прозвище такое, что и написать нельзя… Чичирка, Анюрка Черная…
Они обступили нас. Мы для них — дорогие, желанные гости. Девицы льнут к Бинскому.
Закуска, спирт. Ужин, еще спирт. Все наспиртовались.
Прекрасные глаза Бинского заволоклись легким туманом.
Полночь бьет.
— С новым годом, с новым счастьем, с новым весельем… Ура!
Сергушка выбегает на улицу и стреляет из ружья.
— Ура!..
Бинский саркастически улыбается.
— Давайте хороводы играть, — предлагают девицы.
Ибо на Колыме летом некогда играть хороводы, надо работать, даже в праздник. И хороводы играют зимою, ночью, в закрытой избе.
Мужчины становятся по левую сторону, а женщины — по правую.
Дука-Беленькая выходит вперед и, посматривая на Бинского, спрашивает своим сладким «сахарным душком»:
Бояра, вы зачем пришли?
Молодые, вы зачем пришли?..
Бинский молчит. Владимир Петрович слегка подталкивает его в плечо, но Бинский упорствует.
Соловьев выскакивает вперед и отвечает веселой скороговоркой:
Княгини, мы пришли невест смотреть,
Молодые, мы пришли невест смотреть.
Хоровод развертывается. За каждым коленом мы обнимаемся и целуемся, мужчины и женщины попарно.
Время идет. Мы разыгрываем Перепелку, Вьюна, Голубя, Вен-венок, все эти прекрасные хороводные игры, которые на коренной Руси давно исчезли, а в этом диком углу еще сохранились во всем цвету, как будто замороженные в снегах. Поцелуи не прерываются. Девицы поют:
Кинуся, брошуся милу другу на руки,
Поцелую, обойму, надеждушкой назову…
Бинский вышел из круга. Он сел на лавку и опустил голову на грудь.
— Что с тобой, Саша?
Он плачет горькими слезами, всхлипывает, как ребенок.
— О чем ты плачешь?
— Домой хочу…
Заплетайся, труба золотая, —
поют девицы, —
Завивайся, камка хрущатая.
Сера мала уточка потопила детушек,
Что во пади, во паводе, что во меде сахарныем…
— Саша, полно тебе! Ну, пойдем домой!..
Но Бинский толкает меня в грудь.
— Пошел к чорту с твоим проклятым колымским домом… Я хочу туда!..
Он вскакивает и запевает сразу, во весь голос:
Россия, Россия, прекрасная страна…
Глаза его блистают ярче прежнего. Он круто обрывает песню и надувает щеки и снова выдувает прежний бравурный марш:
Allons, enfants de la patrie…
Все подхватывают дружно и в тон. Ибо поречане певучи и переимчивы. И уже давно мы переняли ихние песни, а они — наши. Они знают также и слова, конечно, русские. Но Бинский почему-то упорно поет по-французски. И в открытые двери катится стройный напев, и громче всех раздается его глубокий, бархатный голос:
Contre nous de la tyrannie L'etendart sanglant est levé…
Собаки откликаются вдали. Пьяная ночь…
Любань, 1906 г.
На каникулах
— Марья Николаевна, неужели никто из нас не имеет права на личное счастье?
Разговор происходил в лодке, плывшей вниз по течению, посредине большой реки. Говоривший гребец, чтобы задать свой вопрос, выпустил на минуту из рук короткие ручки неуклюжих весел, как будто ему необходимо было сосредоточить всю энергию в своих словах. Он даже немного приподнялся на скамье, возбужденно заглядывая в лицо собеседнице.
На корме, в узком углу сходящихся набоев, сидела молодая девушка. Она сидела праздно, и кормовое весло лежало перед нею поперек лодки. Она примостилась внизу, положив дощечку сиденья на внутренние выступы днища, и небрежно откинулась назад, опираясь спиной о деревянную иглу, продетую сквозь верхние доски лодки. Глаза ее лениво и несколько устало смотрели вперед, обнимая в одно время и гребца, сидевшего на передней скамье, и гладкую поверхность блестящей реки, широко разостлавшуюся по обе стороны, и узкую полоску лесистого берега, чуть выступавшую, кто знает на каком расстоянии, за носом лодки.
Услышав вопрос, молодая девушка на минуту остановила взгляд на лице своего спутника.
— Что такое счастье? — сказала она, без запинки задавая ему тот самый вопрос, над разрешением которого тщетно трудилось столько беспокойных умов и взволнованных сердец на полях человечества.
Но у человека, сидевшего на веслах, ответ, повидимому, был приготовлен заранее.
— Счастье? — пылко сказал он. — Высшее счастье на земле есть любовь!
Дав этот короткий, но энергичный ответ, он опять схватился за ручки весел и сделал несколько долгих и сильных взмахов, как будто желая подчеркнуть ими свои слова.
— О, любовь! — сказала с сомнением девушка, откидывая назад голову.
Странно было слышать из таких молодых уст этот пренебрежительный тон.
Человек на передней скамье вдруг выдернул оба весла из воды и с шумом бросил их на дно лодки. Он, очевидно, хотел сосредоточить все свои силы для этого разговора и не мог ограничиться минутной остановкой, как прежде.