…Вот сейчас на планерке и доставалось за все это Василию Андреевичу.
— Некоторые механики расписаться толком не умеют, разве что в ведомости на зарплату, — надрывался Ромашкин.
Василий Андреевич относил сказанное полностью на свой счет, и каждое слово отдавалось в голове, как удар колотушки. Он краснел и прятал глаза. «Вот же ты, а? Надо же. Так, так, старый дурак, не в свои сани не садись».
— За спины прячетесь, Поярков? — донеслось до него. — Это я вам, вам говорю, — протянул руку Ромашкин.
От напряжения забухало в голове. Это было особенно обидно. Вот уже что-что, а за чужие спины Поярков никогда не прятался! Ну уж раз Ромашкин покатил на старика бочку — теперь не отступится, пока не съест — это за Ромашкиным знали все.
На планерке досталось всем — и механикам, и прорабам, и бригадирам.
Димка на планерку пришел без приглашения, хотел выяснить, почему вчера не дали лесовозов, бензовозов тоже не дали, солярки наперсток остался. Он внимательно выслушал Ромашкина, а в конце планерки попросил слова. Но неожиданно для себя начал не с лесовозов.
— Что это вы все грозитесь — выгоню, уволю, можно подумать, стройка — ваше частное предприятие, — начал Димка.
Все притихли. Ромашкина передернуло. Он подставил ухо соседу — кто это? А, бригадир с ЛЭП! Ну, погоди ж…
— Вы бы сидели и слушали да на ус мотали!
Димка подождал, пока Ромашкин закончит фразу, и продолжил:
— С раскрытым ртом? Так это же будет невежественное заглатывание ваших приказов.
На Димку зашикали, а задние поддержали — пусть выскажется человек!
— Пусть на профсоюзном собрании высказывается, а тут планерка! Кого не устраивает — мы никого не держим, — скатертью дорога! — отрубил Ромашкин.
— Не возражаю, можно будет и на профсоюзном собрании сказать, — спокойно сказал Димка, — но я все же хочу выяснить и спросить…
— Это мы вас спросим! — перебил Ромашкин.
— Ну, дела, — сказал Димка, — если у начальника за душою нет ничего, то такому начальнику доверять судьбу людей ни при какой погоде нельзя.
— Планерка закончена, все свободны! — вышел Ромашкин из положения.
Задвигали стульями, зашумели.
Ромашкин круто повернулся, поискал глазами:
— Ланцов, останьтесь! — приказал он, когда Димка был уже на пороге.
Димка вернулся к столу. Ромашкин сидел в глубоком кресле и, по-видимому, ждал, пока выйдет последний человек. Нажал на кнопку — на пороге появилась секретарь.
— Никого не пускать — я занят.
Ромашкин смотрел на рослого невозмутимого парня и думал, как бы половчее его осадить.
— Значит, так, Ланцов… Я правильно назвал вашу фамилию? Давайте о деле. С планом вы не тянете, не справляетесь. На что же вы надеетесь, мы так оставить этого не можем!.
— Я и хотел решить на планерке…
— Вы не ершитесь, Ланцов, — неожиданно миролюбиво сказал Ромашкин. — Представьте на минуту себя на моем месте — вы молодой человек, может, еще дорастете и до руководителя, так вот представляю, какой разгон вы бы учинили!
— Что вы все — разгон, разнос, стружка, слова-то какие.
— Постойте, постойте…
— Я и так уже столько времени стою перед вами.
— Выходит, вы считаете, что руководитель не должен всерьез спрашивать с подчиненных?
— По-разному ведь можно спросить. На мой взгляд, спрашивать следует только серьезно, но при этом нельзя унижать людей. Ведь существует же этика руководителя, не правда ли? Ну, правила взаимоотношений между руководителями и подчиненными. Я не говорю о их педантичном соблюдении, в жизни это, наверное, трудно, но хотя бы в главном — не подавлять личность, не унижать. А ведь сплошь да рядом наоборот. Вот и вы сегодня…
— С удовольствием послушаю вашу философию, — Ромашкин сел в кресло поудобнее.
Ланцов переступил с ноги на ногу, намереваясь развернуться к двери.
— Давайте, давайте продолжим, что же, по-вашему, единоначалие отменяется?
— Нет.
— Ну, ну, дальше!
— Дальше? Не мешало бы всякому единоначальнику ознакомиться с законами, с юридическими справочниками, с профсоюзными справочниками. А то потом и бьемся, откуда это хамство у некоторых руководителей — от невежества или от душевной, черствости?
— Слушай-ка, Ланцов, — вдруг на «ты» перешел Ромашкин, — давай-ка вот что: чтобы у тебя не завихрялся ум за разум, мы с тобой так договоримся. Как ты говоришь, этика и тому подобное, вот мы и будем блюсти ее на производстве, а потом и везде. Ты делаешь мне план, хорошо делаешь, а я с тебя спрос творю. И учти: если не тянешь, то держись!
…Димка шел свежеотсыпанной дорогой и все еще не мог успокоиться. Ему было жаль потерянного времени, ведь, в сущности, ничего не решил. Привыкли прикрываться — век, век, огромный поток информации, невозможно знать все. Ну и что? Уверен, что ни в какой век невозможно было все знать, да и не обязательно это. Почему надо всем знать, чем отличается одно удобрение от другого или, скажем, когда состоялась первая Женевская конференция по разоружению? Хотя не мешает и это звать. А каково-то сейчас Василию Андреевичу? — вдруг перепрыгнули мысли.
Вот и сам Поярков с Дюжевым идут по пыльной дороге. Увидели Димку, приостановились.
— Знаешь, Дмитрий, я всегда теряюсь перед вышестоящей наглостью. За что терпел? Крутил бы себе баранку, Я ведь знаю этого человека…
— А ты чувствуешь за собой вину? — спросил Димка.
— Нисколько.
— Так какого же ты черта!
— Подожди, Дмитрий, я уже оглох от этих криков…
— Эх, Василий Андреевич, Василий Андреевич, дорогой мой, за себя и постоять не можем, почему так?
— Вот за тебя бы, Димка, — Поярков сжал кулаки. — А вот за себя…
— Ничего, дядя Вася, не поддавайся, еще посмотрим, мы же не одни с тобой.
— Дождь будет, — Василий Андреевич поглядел на небо. — Смочило бы хоть, что ли. — Не успел он договорить, как упала капля, за ней другая, третья, — крупные, тяжелые. Они пробивались в землю, и дорога, взрываясь, запахла влажной пылью.
— Надо же, Василий-пророк! — сказал Димка. — Ну, шире шаг!
Дождь косо резанул, и мы резво вбежали на высокое крыльцо школы.
— Видел как, — радовался Василий Андреевич, — налетел, и все!
С шумом полилась по бетонке пузырчатая вода — и вдруг дождь стих…
— Ишь ты, будто кто разом смазнул, — гудел Василий Андреевич.
Мы спустились с крыльца, и тут снова хлестанул дождь, залопотал по бетону, по крыше, тонким звоном отозвалось оконное стекло.
— А-а, что мы, сахарные? Вперед! — скомандовал Димка.
На перекрестке Василий крикнул: «Бывай». И они с Димкой исчезли за домом.
Я вбежал в свой подъезд, отряхнул кепку. Прислонившись к стенке, отдышался. На втором этаже бухнула дверь, и по лестнице протопал Андрей.
— А я тебя жду, дед, — сказал он укоризненно.
— Ты куда это вырядился в такую непогодь?
На Андрее сапоги с высокими голенищами, ненадеванная брезентуха.
— Разве забыл? Ведь договаривались. Мужики ждать будут, дядя Талип.
— Забыл, Андрюха, совсем из головы выветрилось.
— Мы же обещали.
— Но куда в такую погоду-то?..
Андрей приставил ладошку к бровям.
— Кажется, высвечивает. Ну, я пойду. Поешь и приходи. Суп в кастрюльке под столом, только что снял с печки. — И Андрей торопливо зашагал по лужам.
В душе отозвалось каким-то шорохом. Вспомнилось, как в том году мы с ним были в Москве. Вот там был ливень — вода стояла стеной! Метро захлебнулось, у легковушек одни антенны торчали. Мы на электричку и за город. За городом было хорошо. Бродили под сводами ветвей в Переделкино. Около старинной церкви у самой обочины стояла береза с надломленной веткой и исходила слезами — ранним березовым соком. Запомнилась эта береза…
Вот и здесь, под нашим окном, соседи посадили березки. Они прижились. И клумба цветет лесным горошком. Я выглянул из подъезда. Чашечки цветков переполнились водой, и как только удерживает их такая тоненькая ножка. Я всегда удивляюсь силе этих хрупких созданий природы. Вот и трава поднимает асфальт, колет, разламывает и бьет бледно-зелеными фонтанчиками к солнцу. Как все-таки хорошо, что и сюда мы пришли — оживили эти дикие колымские берега, отсыпали площадки, поставили на сваях дома, посадили деревья, вымостили улицы бетоном. Так стоял я в дверях подъезда, смотрел, как пузырились лужи, и невольно вспомнил наш разговор со Славкой о море.
Славка как-то говорит:
— Вот заполним море — не надо будет на юг мотаться, только жаль, что гольцы пропадут, уж больно они хороши, особенно на восходе солнца, когда только луч коснется воды.
— А отчего они пропадут?
— Как же, такой резервуар тепла. А вот интересно, дед, будут люди лет через сто знать, как мы все изменили. Или скажут — жили, были, работали…
Я понимаю Славку, про себя дополняю его. Жили без ласковых слов и женских удивительно нежных глаз. До хрипоты в горле обсуждали государственные планы, повышенные обязательства. Отчаянно переживали срывы, лихорадочно наращивали темпы. Лучше этого и не было в жизни. Скучно бывает и здесь, что скрывать. А мы все оставляем на потом, и отдых, и развлечения, и прелесть сердечной тайны. Но в этом тоже жизнь, и еще какая… И все-таки как-то изменились отношения. Утрачивается старое братство. Или мне кажется, но с тех пор, как большинство получило отдельные квартиры, стали забывать что-то друг друга. Даже у каждого ребенка свои игрушки, свою шоколадку едят. На похороны и то стали собирать по списку, а в прошлом году кидали в шапку. На Ангаре, Вилюе хоронили на веселом, поросшем сосняком и березками бугре, теперь запаивают в цинковые ящики и отвозят «на материк».
В последний раз, когда мы были в Москве, я забежал на Красную Пресню к Андрею Егоровичу Бурлаку — нашему бывшему начальнику. Я уж его не видал, считай, лет двадцать, а то и более. Открыл сам.
— Ба! — сказал он и отступил на шаг. — Постой, постой, не сказывайся. Старуха, ты погляди, кто к нам пришел?! Чувствую — свой, а вот сразу сказать не могу, — и сверлит меня глазом.