— Зачем? Какая польза?
— Вот видишь, и ты научился — о пользе. А они сейчас — не для пользы. Им нужно — вот и все. Им не результат важен, хоть они и сами этого не понимают. Им важно движение! И это не игра. Это даже не жизнь. Это выше. Нет у меня для этого слов. Я это понимаю и ты пойми, как сможешь.
— А у меня что, по-твоему?
— А у тебя — блажь. Рабская тоска по хозяину… Погоди, я забыла. Тут еще один сон. Тебе надо прочесть. Я приснилась себе мужчиной.
Она принесла свою тетрадь.
— Ешь и читай. И заклинаю тебя, подумай, почувствуй, как я, чтобы не жалеть потом.
Василий открыл тетрадь там, где было заложено.
"СОН О СВОБОДЕ
Одиночество до сих пор представляется мне приятнейшим из состояний. Только теперь мне достаточно для этого закрыть глаза. Или, в наилучшем случае, лежать с открытыми глазами в полной темноте и тишине. Я сделал очень интересное наблюдение: с закрытыми глазами и на свету никогда не увидишь того, что видится в темноте при открытых глазах. Только темнота нужна глубокая, без звезд на небе и без каких-либо пятен света на стене. Только в таком одиночестве ко мне является молодость…
Нужны ли старому человеку воспоминания о молодости? О да! Я уверен, что они продляют жизнь. А жить старому человеку хочется гораздо сильнее, чем молодому. Ибо старик уже различает свой конец, тогда как молодой вполне удовлетворяется уверенностью в собственном бессмертии.
Как ни странно, в моей молодости легко уживались рядом вера в собственное бессмертие и стремление к одиночеству, то есть легкомыслие и любовь к размышлениям. Казалось бы, размышления должны были привести к мыслям о смерти. Но это не случалось ни разу. Я был общителен и весел и одиночества искал в те времена лишь для того, чтобы обдумать последний разговор с друзьями, повспоминать сладкую ночь, проведенную в женском обществе, да измыслить новую проделку, чтобы поразить тех, о ком я любил размышлять.
Различных возможностей уединиться всегда большой выбор. Всему прочему я предпочитал прогулку в носилках где-нибудь за городом. Это было нечто настоящее. Вокруг действительное безлюдье, шелестят листья, поют птички, журчит какой-нибудь ручеек. Несколько острее чувствуешь одиночество, если по крыше носилок стучат мелкие капли дождя, но для этого нужно особое настроение и обязательно, чтобы рабы стояли, потому что чавканье грязи под их ногами совершенно не дает сосредоточиться.
Молодости свойственны легкомыслие и самоуверенность. Не был чужд этих недостатков и я. Однажды, гостя на восточном побережье у брата Марсия, я получил от него в подарок четырех молодых рабов вместе с носилками. Разумеется, тут же захотелось прогуляться. Марсий был рад, что подарок мне так понравился, но советовал не выходить из города. Я обещал и отправился на пристань.
Стояло лето. Солнце уже село, но жара еще не спала, и в темной воде Босфора плескалось множество обнаженных тел. Среди них было, разумеется, немало очаровательных местных проказниц, которые махали мне руками безо всякого стеснения. Чтобы выбрать, я спустился к самой воде и велел рабам идти вдоль берега.
Выбор оказался слишком велик. Нравились все и поэтому не нравилась ни одна. Моя одинокая прогулка превратилась в погоню, я мчался дальше и дальше по песку, потом по камням, наконец — по скалам. Последняя из купальщиц представилась мне самой лучшей. Было уже почти темно, и ее белое тело светилось. Казалось, все звезды спустились к ней с неба и резвятся в веселом хороводе, наперебой стремясь прикоснуться к упругой чистой коже. Так всегда светится летняя вода в море, если ее потревожить…
Я пригласил ее в носилки, и мы помчались дальше по берегу, прочь от людей, туда, где мы будем совершенно одни. Мы мчались, как во сне, забыв обо всем на свете, видя только друг друга…
И вдруг — остановка! И тут же нас вывернули из носилок на камни, будто мы не люди, а мешки с костями. Моя спутница жалобно закричала, и я вскочил, чтобы вздуть неуклюжих рабов: в своем кругу я считался неплохим бойцом.
Два точных удара превратили меня в беззащитного младенца. Теперь я мог только смотреть, как меня и мою красавицу связывают ремнями и бросают в какую-то лодку, как отталкиваются от безлюдного берега и поднимают парус…
Лодку они нашли случайно. Не берусь представить, куда могли подеваться ее владельцы — ушли, похищены, умерли… Умелые и сильные молодые рабы ловко вывели посудину в пустынные воды Босфора, попутный ветер наполнил косой парус, и они жадно, не обращая на меня внимания, стали по очереди утолять свою скотскую страсть моей избранницей. Ей развязали только ноги, а чтобы не кричала, намотали на голову тунику. Я ничем не мог ей помочь, потому что был крепко связан и привязан к сиденью, я безмерно страдал от собственного бессилия. Тогда я впервые зажмурился, чтобы хоть так уединиться.
Утром все было кончено. Предатели-рабы оказались у себя дома, а я стал невольником одного из них. Красавицу увели куда-то навсегда…
И вот я стар. Я только в самом полном одиночестве вспоминаю о прогулках под дождем в носилках. Мои ладони тверды и привычны к любой работе. Мое тело неспособно получить отдых, если уложить меня на перину, зато каменное ложе, укрытое вытертой козьей шкурой, убаюкает меня мгновенно с нежностью матери.
Мои уши различают голос хозяина в любом шуме, мои глаза поймут любой его знак, мои ноги никогда не утрачивают проворства, я силен и вынослив на зависть многим из здешних мечтательных молодцов.
Вот за все это я много лет имею на ошейнике надпись: "Лучший из рабов. Не бить". Я заслужил ее не унизительным заглядыванием в хозяйский рот и не подобострастным сгибанием спины в бесконечных поклонах. Я всегда знал себе цену и свое место, но и хозяевам не позволял забывать об этом. Однажды в трудные времена, когда нас стали кормить впроголодь, и рабы начали шептаться о бунте, я один открыто вышел вперед и без страха заявил хозяину: "Если хотите от нас настоящей работы, если вы — настоящие рачительные хозяева, умеющие видеть собственную выгоду, извольте кормить нас так, чтобы ПРОИЗВОДИТЕЛЬНОСТЬ ТРУДА не падала!" Я ждал наказания и был готов пострадать за свои права, но получил не только достаточное питание, но и достойную надпись на ошейнике.
Недавно хозяин предложил мне вообще снять ошейник. Это, сказал он, было бы знаком особого доверия и позволило бы мне впредь чувствовать себя среди горожан — на рынке, на пристани и просто на улице — равным и свободным. Он думал, что для меня это подарок и честь. Но я отказался. Я объяснил, что я и в ошейнике не потеряю своего достоинства, зато без ошейника, принятый какими-нибудь грабителями за купца или бродягу, могу потерять жизнь. Он, кажется, понял. Он сказал: "Ты — умнейший среди рабов".
Но, конечно, он понял не до конца смысл своих собственных слов: там, где есть рабство, нет свободных и несвободных, там ВСЕ рабы — от того, кто в цепях, до того, кто в носилках. Хотя и состарился вместе со мною, ему этого уже не понять: от недостаточно долго носил ошейник".
— Ну и что? — сказал Василий, закрывая тетрадь.
— Не спеши. Ну не спеши. Подумай как следует. Влезь в его шкуру.
— Да ты меня и так в его шкуру втиснула!
Она взяла у него тетрадь. Посмотрела тяжелым взглядом и вышла. Шлепнулась на стол тетрадь, потом в ванной полилась вода, потом она вернулась с опухшими глазами.
— Спасибо, что не сбежал. Скажу последнее, тогда поступай как знаешь. — Помолчала, собираясь с мыслями или с духом. — Вот что, Вася. Это тебя не удержит, но ты должен это знать. Будь я одна, может, пошла бы туда с тобой, но я хочу, чтобы мой и твой ребенок вырос свободным. Действительно свободным…
Она стояла вплотную, и он подхватил ее, посадил к себе на колени:
— Когда?
— Что когда? — Она засмеялась. — Глупый какой. Еще перед твоим Резерватом. Не хотела тебя отвлекать… Ну?.. Так что же?..
Василий прижимал ее к себе и молчал. Ему ничего не хотелось говорить. Ему хотелось сидеть так вечность, или сколько там требуется, и увидеть, каким же получится его продолжение. Мальчик, конечно. А то девочка. Нет, сразу — и мальчик, и девочка…
Светлана тоже не двигалась. Даже, кажется, не дышала. Потом тихо:
— Ва-а-ась… Ты же сам говорил: вариантный мир. Это одно и то же, просто вариант. И запах такой же, и природа, Вась… А люди здесь лучше… Правда?
Он встал, держа ее на руках. Он понял, что к чему. Он вспомнил, что никак не мог найти для Светки обозначения.
Он вспомнил, что никак не мог найти для нее обозначения, когда она вот так открывалась. Независимая, свободная — все не то. Обозначение для нее нашлось, наконец. Она была — равная. Не снизу на него смотрела. И даже больше: он понял, что она ведь никогда и ни на кого не смотрела снизу. Это чувствовали и гнали, втаптывали ее, пока не втоптали в Кешкину избушку. А дальше она пошла сама. В пещеру. И от того места, где догнала Скидана, тогда еще Краснова, она вела и утащила его за собой. Притворялась, что смотрит снизу, а он, слабак, позволял ей это, потому что так ему было удобнее… А теперь она остается, а его отправляет дальше, одного, и ему страшно. Да как ловко отправляет: притворяется, будто не хочет отпустить! Что ж, пусть. Раз ей так лучше, Скидан притворится, будто ничего не понял, и пойдет дальше один. То есть, это она пойдет дальше одна, а он просто вернется. Но ведь ТАМ ему не дадут стоять, там он должен будет — вперед… Они не встретятся больше, но утешением будет то, что, выйдя из пещеры ТАМ, он снова двинется вперед, пусть даже следом за Светкой… Но сам… Нет, не то что-то. И не надо усложнять. Он пойдет и…
— Светочка, — он бережно отнес ее к постели, — я только до твоей избушки и сразу назад. Про вариантные миры говорили пришельцы. У них такого нет. Может быть, их надо сводить… Я только туда и — назад. Может быть, немного провожу ребят — и сразу назад.
Он положил ее, обмякшую, на разоренную постель и попятился к двери.
— Ты мне веришь? Я теперь управлюсь дня за три…