Сколько мы так скакали, не скажу, не знаю. Не в себе был, плохо соображал насчет времени. Помню только, что проскочили мы через какую-то дубовую рощицу и опять перед нами открытое, ровное место. И тут увидал я впереди двух арнаутов, у каждого торба через плечо. Оба, видать, в тревоге, бегом да бегом, торбы прыгают, будто в них белки живые сидят. Заметив нас, арнауты хотели нырнуть в кустарник — дубнячок там рос низкорослый, но густой. «Коль нырнут туда, — думаю, — ищи их потом, свищи». Осадил лошадь на всем скаку, ружье вскинул, прицелился. Выстрел — и один арнаут покачнулся, упал. Второй швырнул торбу в кусты, сам за нею нырнул и точно сквозь землю провалился. Спешились мы с братом и — к убитому. Тронули его, а у него в торбе колокольцы звяк-звяк. Ну, забрали мы их, вскочили в седла и поскакали назад, отца спасать. Он еще живой был. Освежевали мы четырех ягнят, закутали старика в шкуры, на кусок рядна положили, два прута в рядно продели и на плечи. Овец собрали — и в путь-дорогу.
Двое суток шли мы без передыху, покуда не добрались до наших гор, в лес не вступили. Остановились дух перевести, лицо старику ополоснули, шкуры сменили, и только после того пришел он в сознание и с грехом пополам рассказал, что случилось-то.
Как, значит, ускакали мы тогда с братом вперед и остался он со стадом один, взбрело ему в голову вынуть из сумы серебряные колокольцы и привязать на шею козлам. И мало того, что привязал, так еще взялся на волынке играть. Долго ли играл, неизвестно, но вдруг собаки лай подняли. Обернулся он и видит: двое арнаутов поймали козлов, норовят серебряные колокольцы снять.
— Эй, эй, соседи, негоже так! — крикнул наш старик, но тут один арнаут наставил на него пистолет. Старик взмолился, двух баранов предлагал задаром отдать, только чтоб колокольцы не трогали, но у тех поганцев глаза, вишь, разгорелись, нипочем не отступаются. Один уже взялся за нож, ремни резать, на которых колокольцы подвешены. У отца в глазах темно стало, замахнулся он на арнаутов герлыгой, пес тоже на них кинулся, но арнауты выхватили ятаганы, ранили отца в плечо, наземь свалили и давай бить смертным боем. Так, погань грязная, отделали старика, что не довелось бедняге родного села увидеть. Три дня несли мы его через горы, три раза шкуры ягнячьи меняли, а на четвертый день поднялись на перевал Калычборун — чабанье убежище.
Только успели туда подняться, налетел ветер, повымел тучи и проглянуло небо, синее-синее, как бывает нанизь из бусинок, солнышко засветило, а лес загудел, застонал… старика нашего жалеючи. Понял отец, где мы, прислушался и рукой шевельнул:
— Привяжите колокольцы, сыны!
Привязали мы их, взвалили носилки на плечи, овец впереди себя погнали. Запели с поднебесной выси колокольцы серебряные, друг перед дружкой стараются, то вместе поют, то поврозь. Тут и ветер подхватил их песню да понес ее ввысь и вширь, потом обронил, рассыпал по ущельям и захлебнулась она, точно в слезах горючих.
Не знаю уж, сколько еще мы шли, вдруг чую, носилки подрагивают. Обернулся, гляжу: это у брата плечи трясутся… Помер наш батюшка… Глаза голубые, еще не помутненные, улыбается. От радости один ус вверх задрался, да, видать, недолгой была та радость, второй ус шевельнуть не успела — душа вперед нее упорхнула вдогонку песне заветных маминых колокольцев.
Там и схоронили мы отца — под стройной высокой пихтой, чтоб каждую весну приходили к нему чабаны и слышал он печальные звуки колокольцев и кавала.
Перевод М. Михелевич.
КОЗИЙ РОГ
Начало этим кровавым событиям положило насилие. Дели Мустафа, полевой сторож из Эркеча, проник в дом Караивана из Загорья и надругался над его красавицей женой. Караиван в ту пору был при овцах, в горах. Беззащитная женщина от горя и ужаса лишилась рассудка, такой и застал ее муж, когда вернулся домой. Посадил он ее на мула и отвез в монастырь святых Козьмы и Демьяна, что под Кукленом, в надежде, что излечит ее вода чудотворного источника. Однако бедняжка вскоре испустила дух и там же, возле Кукленского монастыря, была предана земле.
Схоронив жену, Караиван от злобы и отчаяния сам подпалил свой дом и вместе с десятилетней дочерью Марией ушел из села, поселился в овечьей кошаре высоко в горах. Девять лет одиноко прожили в той кошаре Мария и ожесточившийся ее отец. В родном селе Караиван не показывался, боясь разбередить воспоминаниями незажившую рану, встреч с людьми избегал, разнесся слух, что он повредился разумом, и уже никто не решался проходить вблизи его кошары. Все тропки-дорожки заросли там травой, глушь да безлюдье, лишь изредка доносился оттуда дикий гогот да козье блеянье, и только это напоминало о том, что где-то высоко, среди диких скал, в царстве медведей и орлов, еще живет Караиван.
Мало-помалу люди позабыли о Караиване, никто даже и не подумал о нем, когда Дели Мустафа был найден убитым, причем не ятаганом, не кинжалом — в груди у него торчал козий рог, забитый дьявольской чьей-то рукой.
Турки пришли в ярость. Кинулись искать убийцу Мустафы, но следов никаких не обнаружили. Выяснилось только, что за неделю или чуть больше перед тем, как ему погибнуть, он вместе еще с несколькими оголтелыми дружками силой затащил в лес одну молодуху; уксуснику Роксани из Станимаки, вымогая у него деньги, надел на голову раскаленный треножник, а у одного подрядчика угнал коня — словом, бед натворил достаточно, чтоб кому-то захотелось свести с ним счеты.
Не успела еще засохнуть земля на могиле Дели Мустафы, как кто-то выстрелом из ружья уложил спахию Кара Мемиш-Дервиш-агу, когда тот попивал кофеек у себя на балконе. Пуля прилетела из ближнего вязового леса, когда соловьи выводили свои вечерние трели и мирно журчала чешма, построенная агой «во славу аллаха». Забегали сыновья и конюхи Кара Мемиша, сторожа и работники, обшарили в лесу каждое дерево, но убийцу так и не нашли. Кара Мемиш держал у себя в гареме девять болгарок, многие матери из-за него слезы лили, многие крестьяне ходили в синяках и ссадинах, так что убийцей мог быть любой из трехсот его подданных.
На Успенье богородицы вновь пролилась кровь. Дело неслыханное и невиданное: на дороге в Узунджово, в местности «Орман боаз» убили турецкого начальника Хюсни и вместе с ним двух арнаутов, известных своей жестокостью. Арнауты были застрелены, а Хюсни проткнут козьим рогом. Рядом с убитыми спокойно щипал травку мул, переметные сумы на нем были набиты золотыми монетами. Ничья рука не прикоснулась к ним, не тронула. Погоня, поскакавшая искать разбойников, изумилась и заробела. Никаких следов не обнаружили, но одно уже знали: рука, что отсылает головорезов-турок к аллаху, вершит это не ради денег, а из мести.
Окрестности «Орман боаза» тщательно облазали. Погоня поднялась даже к Караивановым кошарам, но застала там только полоумного Караивана. Обросший, глаза кровью налиты, он сидел, просеивал просо. При виде турок полоумный захохотал, и они поспешили убраться подальше от этого зловещего места.
Миновала зима. Турки уже слегка позабыли об участи Дели Мустафы, Кара Мемиша и Хюсни. Но вот однажды козановские охотники — Алиш и Меко — набросились на одну крестьянку, работавшую у себя на поле. Не прошло и трех дней после этого «подвига» козановских насильников, как посреди ночи загорелся дом Алиша. Алиш в панике выдавил окно — дверь оказалась чем-то подпертой снаружи — и выскочил во двор, но тут обрушилась кровля, и его придавило пылающими бревнами. Прибежали соседи, отрыли его, он еще дышал, но кожа вся была обожженная. Его перенесли в чей-то сарай, но два дня спустя сарай загорелся тоже. Сторож, находившийся при Алише, удрал, а сам Алиш сгорел заживо. Сторож, правда, успел заметить поджигателя: рогатое чудище в звериной шкуре. Три дня сторожа трясло, зуб на зуб не попадал от страха.
Напуганный судьбой Алиша, второй насильник, Меко, заперся в доме, за каменной оградой, спустил с цепи свирепых псов и на всех четырех галерейках, выходивших во двор, поставил по работнику с заряженным ружьем. Месяц с лишком никто не переступал порога этого меченого дома. Меко сидел у себя, держа на коленях ружье, и пил, пытаясь заглушить голос страха. Он даже спать боялся. Чуть сморит дремота — тут же вскакивает и палит в потолок, где возились мыши. В селе поднималась тревога, сбегались соседи, собаки заливались лаем. Однажды ночью опять грянул выстрел, но никто на этот раз не всполошился, не прибежал. А утром работники нашли Меко распростертым на полу, ружейное дуло во рту, голова размозжена. Должно быть, одолел его страх, и он застрелился сам.
Разнеслась молва, будто шайтан сладился с крещеными и помогает им. Турки-охотники перестали ходить на охоту. Прежние удальцы теперь уже остерегались щеголять своей силой. Присмирели турки. Сидя в кофейне, рассказывали друг дружке фантастические истории о подозрительных шорохах, странных следах, таинственных предостережениях и предзнаменованиях. Турок уже не решался затемно оставаться в поле или же заходить в болгарский дом. Беднота вздохнула с облегченьем, повеселели запуганные стражниками да богатеями крестьяне: почувствовали руку невидимого заступника, не желавшего явить им себя, но не забывавшего отомстить за каждую обиду и неправду. Теперь если турок придирался к кому или косо взглядывал, ему советовали идти своей дорогой, а то как бы не увидать «козьего рога». Спахия из Кырджали не послушался совета, содрал с крестьян лишнюю подать зерном, а вскорости нашли его мертвым, голова в кадку с зерном засунута, в груди козий рог торчит. С той поры Козий рог, как нарекли в народе мстителя, стал кровавой угрозой для притеснителей-турок.
Опять зазвучали в селах Загорья волынки, девушки стали водить хороводы, молодухи украшать себя бусами и монистами, опять засверкали у них на поясах серебряные пряжки. В Караивановом селе плясали особенно весело, потому что среди тамошних жителей были самые искусные музыканты. Зачастили сюда женихи и невесты из окрестных сел — хотелось свадьбы играть под звуки кавала и волынки. А другие парни и девушки просто приходили поплясать на воле, ведь в тяжкие те времена не всюду и плясать можно было. И вот на одном таком гулянье появилась однажды статная девушка с пылающими очами. Плясала она так бойко, подпрыгивала так лихо, что заткнутый за ухо пион упал наземь. Девушка нагнулась за ним, и тут-то выпал у нее из-за пазухи и звякнул о булыжник козий рог. Смутилась она, сунула рог за пазуху и юркнула, скрылась в яркой праздничной толпе.