ареного барашка, как соломинки, разгрызаешь? А сколько еще на свете барашков, которых можно зажарить! Сколько рыбы в реках… (Ох, до чего я люблю ушицу.) Скольких еще кабанов можешь ты убить, на скольких быстрых конях скакать… Скольких жен перелюбить. А ты расстаешься с этой землей и со всеми ее утехами…
Прощай, Видул…
Дьякон скажет тебе, где меня зароют, но ты не ищи этого места, кому нужны чьи-то кости? А письмо мое царю, прошу тебя, прочти и ему передай.
От Николы царской милостью катепана Брандовея — поклон!
Царь, сказал я твоим посланцам «нет». Повторяю это и тебе.
Лучше умру, но не приду на твой царский совет и не соглашусь, чтобы ты делил царство между сыновьями.
Я, царь, не видал еще, чтоб глухой стал слышать, чтоб слепой прозрел, а глупец поумнел, но коли у тебя осталась хоть капля разума, положи в один мешок сына своего Страцимира, а в другой — Шишмана, брось жребий и кинь одного из них в Янтру. Пусть останется у тебя один сын и один царь у Болгарии в этот грозный для державы нашей час. Потом собери войско и двинь его на басурман. Эх, быть бы мне начальником этой конницы! У тебя попросил бы я лишь железа и корма для лошадей. Вихрем пронесся бы я от Филиппополиса до Одрина. И клянусь тебе, вихрь этот смел бы все на своем пути…
Пошто, о слепец, сооружаешь ты крепость за крепостью? Пошто переводишь камни и известь, чтобы прикрыть стенами грудь воинов? Взгляни на басурман — строят ли они крепости? Нет, они их разрушают: Димотику они сровняли с землей. От Галлиполи не оставили камня на камне. Они не строят крепости, потому что не обороняются, а нападают. Воины их уповают не на стены, а на свои мечи и свою силу. Взгляни, в какое войско они превратили наших сыновей! В каких янычар!
Забудь о крепостях! Это крепости, уже отданные врагу. Крепость воина — сердце. Воин тогда воин, когда он сражается и побеждает. Купи железа, хлеба и овса. Вели согнать коней! Отрежь языки твоим льстецам, что предают тебя своими елейными речами. Выбери мужей достойных, поставь их во главе войска и поведи его, а не то покорят нас прежде, чем мои кости истлеют в земле.
Долго ты был глух и слеп, Александр. Это говорит тебе тот, кто стоит одной ногой в могиле… Страх смерти не самое сильное на свете. Я, Никола, не испугался смерти и предпочел с жизнью расстаться, чем сказать «да» и одобрить твою царскую глупость.
Кланяюсь тебе из могилы.
Перевод М. Тарасовой.
ОДОЛЕЛ СЕБЯ ЧЕЛОВЕК
Бук этот попался мне в октябре. Медно-ржавая листва его еще не облетела, и он походил на запахнувшегося в кожух старика, что боится скинуть свое лиственное одеяние раньше, чем весеннее солнце согреет крутое ущелье Татарицы. На стволе его были видны обломанные сучья с черными отверстиями в середине — странно подпухшие пьяные глаза, злобно уставившиеся в соседние пихты и сосны. Словом, старый засохший бук подлежал рубке, и я, лесничий, кивнул смотрителю участка Маринскому, чтоб тот его маркировал.
Но вместо того, чтоб двинуться к дереву с топором, смотритель остался стоять на месте, опустив руки.
— Товарищ лесничий, а п-правильно ли будет? — запинаясь, произнес он. — Место крутое, пусть себе стоит, склон держит!..
Наверное, надо было задуматься и над деревом, и над необычным поведением Маринского, но времени на это не было, и я резко приказал ему выполнять то, что велено. Последовала короткая пауза, и топор застучал по дереву.
В мае, снова обходя участок, я с удивлением обнаружил, что бук стоит себе прямехонек, даже горделивее прежнего. Осенние листья опали, открыв его худосочное тело. Смотрел он на меня своими подпухшими черными глазницами как-то насмешливо. Дерево помиловали. Номер был старательно стерт и замазан мокрой землей. Маринский был в отпуске, и гроза, которая должна была обрушиться на его голову, на этот раз рассеялась; я не сомневался, что это его работа. Маринский относился к лесу и деревьям, к высоким скалам и ветрам, как к живым существам, и вполне мог вымарать номер, чтобы спасти дерево, которое бог весть почему ему полюбилось.
Я приказал срубить дерево, не зная, что в нем таилась частица человеческой судьбы.
Не прошло и трех-четырех дней, как ко мне пришел лесник, замещавший Маринского, и доложил, что бук срублен и что в стволе его обнаружен ружейный патрон. Это меня заинтересовало, тем более, что патрон плотно врос в древесину. Я решил сходить на Татарицу.
На другой день, еще до восхода солнца, мы тронулись в путь. На этот раз дорога показалась мне долгой и утомительно петляющей. Только на лесосеке сердце успокоилось, и я быстро пошел туда, где недавно стоял старый бук. Сейчас от него остались лишь куча щепок, сучья и узловатый ствол. Ствол был плотный, совершенно здоровый. Только самая сердцевина, толщиной в кулак, прогнила, и в нее-то врос, на полтора сантиметра выйдя в здоровую часть, позеленевший патрон. Очевидно, он попал сюда давно, но каким образом? Будь это пуля, можно было бы предположить, что в дерево стреляли. Но чтоб патрон вместе с пулей попал в дерево и там засел — это показалось мне странным. И тогда в голове сложилась уже не догадка, а твердая уверенность, что патрон связан как-то с поведением Маринского и что только Маринский может распутать этот запутанный узел. Я велел отрубить от ствола кругляк вместе с патроном и с нетерпением принялся ждать, когда Маринский вернется из отпуска.
В первый же день, когда он вышел на работу, я вызвал его в кабинет, вытащил из стола кругляк с патроном и положил перед ним. Я думал, что он смутится, но он, видимо, уже знал о дереве. Маринский внимательно оглядел патрон, ковырнул его, проверяя, как крепко он врос, и после этого поднял на меня глаза.
— А где ствол?
Я сказал, что возчики увезли его и, наверное, уже спустили по Белой, по которой во время весеннего половодья мы сплавляли лес.
— Тогда хоть за патрон спасибо! — засмеялся лесник. — А кошель с лирами, видно, уж в Калисановом омуте! — махнул он рукой, словно посылая его ко всем чертям.
— Что за лиры?
— Лиры Тосун-бея…
В комнате стало тихо. Мы смотрели друг на друга и молчали. Маринскому словно нечего было добавить, а я не знал, с чего начать расспросы. Видел ли он кошель? Откуда ему известно, что он в дереве? А если он знал о нем, почему не достал?
Маринский понял, что меня волнует.
— Завтра, если хотите, я расскажу вам, — сказал он. — Только приходите на Татарицу… Угощу вас фасолью по-монастырски и все расскажу!
Сторожка лесника стояла на укромной солнечной полянке, откуда как на ладони были видны оба склона Татарицы. Здесь было всегда спокойно, даже когда вокруг с ревом и стоном раскачивался под ветром хвойный лес. Здесь, в этой дикой обители, Маринский, предварительно угостив меня, рассказал мне о тайне бука.
Все началось с одного доброго дела, которое я сделал помаку Исеину из Ляскова. Вместо того чтобы прогнать его с персенкских[8] пастбищ, как поступали все лесники до меня, я оставил его овец в покое. Обрадованный Исеин не знал, как и отблагодарить меня: подарил мне козью шкуру, потом белые обмотки, часто навещал меня в сторожке и развлекал разговорами. Однажды, отравившись грибами, бедняга умер на моей постели. Чувствуя, видно, что пришел ему конец, незадолго до смерти он и рассказал мне об одной странной встрече в «русские времена».
Произошло это на хребте Бари, где Исеин, тогда двенадцатилетний парнишка, пас овец. Стояла мглистая осень, и из тумана на него неожиданно выскочили двое турок с женами и лошадью, навьюченной двумя корзинами с поклажей. Турки были с оружием, но какие-то пришибленные. Старший — с черной бородой и белыми бровями, — увидев пастушонка, подошел и спросил, это ли дорога на Караколас. Оказалось, что они заблудились: вместо того, чтобы держаться дороги и идти через Чернатицу, они свернули направо на тропу. И как Исеин ни отказывался, белобровый заставил его вести их на нужную дорогу.
Пастушонок бросил овец и повел их через Татарицу. У родника они остановились напоить лошадь. Наверх шли медленно. Чернобородый все время оглядывался, словно чего-то опасался. Над родником он приказал Исеину идти вперед и ждать их наверху. Пастушонок послушался, но его разобрало любопытство, и, спрятавшись в кусты, он увидел, как старый турок вытащил из седла кожаный кошель, вернулся назад и ненадолго исчез в тумане. Когда он появился снова, руки его были пусты. Исеин показал им дорогу и вернулся к овцам. А спустя несколько дней смологоны из Муглы принесли весть, что виевские бандиты подстерегли Тосун-бея у Караколаса, на пути в Ксанти, и убили его, рассчитывая, что он везет с собой награбленное добро.
Исеин понял, что это тот самый белобровый турок, которому он показывал дорогу, и его обожгла догадка, что, когда бей возвращался к роднику, он спрятал где-то свое богатство. Весной, как только сошел снег, он начал его искать. Рылся в палой листве, лазал по кустам, шарил по водомоинам, но ничего не нашел. Потом его отдали в батраки в другое село, он женился, мыкался, а под старость снова вернулся чабаном на то же место. И опять взялся искать кошель бея. Перерыл землю на триста шагов вокруг родника, но снова ничего не нашел. Умирая, Исеин вздыхал, почему он не принес в жертву барана или не попросил ходжу поколдовать, а под конец завещал искать клад мне, авось я окажусь удачливее.
Похоронив Исеина, начал искать и я, только не под землей. Я подумал, что вряд ли турок голыми руками рыл в земле яму, и принялся переворачивать камни. В тех местах камней немного, и все, сколько их есть, я перевернул — и большие и маленькие. Но, кроме рыжих муравьев и сороконожек, ничего не нашел. И наконец, в один из июльских дней, когда я уже отчаялся что-либо найти, меня вдруг осенило. Я сидел в тени бука и отдыхал, когда неожиданно над моей головой раздался шорох: две белки гонялись друг за дружкой, потом одна шмыгнула в скрытое листвой дупло. Наскоро обшарив ствол, я увидел, что это не беличье гнездо, а начало какой-то глубокой полости. Сомнений быть не могло — я нашел тайник Тосун-бея. Дерево стояло неподалеку от источника, на приметном месте, это был единственный бук среди бесчисленных пихт — лучшего места для тайника не придумаешь.