— Тогда выдумываю. Думаешь, между тем, что увидел и что выдумал, большая разница? Постой-ка! — инвалид вслушивается и застывает неподвижно, держа руку на рычаге коляски.
— Мотоцикл! Марка «Балкан»! — негромко сообщает он и резким толчком направляет коляску вверх по взгорку. Забравшись на вершину, он тут же съезжает на прежнее место. — Не парочка… Один он!
— Ну хорошо, а что ты им плетешь там, в интернате? — интересуется Гоче. — И почему между тем, что увидел и тем, что выдумал, нету разницы?
— А вот так — нету. Одни начинают с оплеух, а уж потом… Другие наоборот. Смотря какая машина…
— Во загнул! — Иван отрывается от работы. — При чем тут машина?
— Потому что по машине и хозяин! — убежденно произносит инвалид. — В больших машинах чаще начинают с мордобоя. Один тут просто засыпал ее оплеухами: р-раз — по левой скуле, р-раз, по правой. Застал ее вроде с кем-то. И теперь ее, значит, за это к ответу. Не закричи я, он бы ее зашиб. В кино, вишь, с кем-то ходила. А сам ведь и не муж ей вовсе. Малолитражки — они посмирнее. Но на прошлой неделе один «Запорожец» тут такое наворотил! — Инвалид внезапно оживляется, однако вынужден прервать свой рассказ, потому что из-за взгорка выскакивает мотоцикл «Балкан» и, выпустив очередь, останавливается как вкопанный. Мотоциклист слезает с седла и направляется к ним, заинтригованный тем, что вокруг глиняного сосуда толпится народ. На нем выгоревшая от долгой службы куртка и черная фетровая шляпа, через плечо висит на ремне плетеная корзинка.
— Что происходит? — решительно приближается он, впившись взглядом в амфору.
— Да вот, посудину тут одну выкапываем! — Иван разглядывает его, пытаясь понять, что за человек и что у него такое в затянутой куском белой материи корзине. — А ты по какому делу? Уж не кизил ли собираешь?
— Нет, — скупо отвечает мотоциклист. В ту же секунду раздается жужжание, а материя на корзинке слегка шевелится.
— Это что? — настораживается Гоче.
— Ничего, ничего, — мотоциклист прикрывает корзину сначала одной рукой, потом другой.
— Как это ничего? Ничего жужжать не будет! — настаивает Гоче, делая шаг к таинственной корзине.
— Жуки у меня там! Они не просто жужжат, а гудят. — Мотоциклист считает, себя вынужденным приподнять краешек материи. Инвалид привстает в своей коляске. И тоже, удостоверяется, что в корзине жуки.
— На кой они тебе? — дивится Иван и снова заглядывает в корзину, желая лишний раз убедиться, что не ошибся.
— На продажу… Если подвязать к лапке нитку и отпустить, они гудят громче истребителя…
Не прерывая рассказа, охотник на жуков достает из корзинки одного жука, завязывает ему лапки и подбрасывает в воздух, однако насекомое, не взлетев, повисает на нитке.
— Под вечер они не могут, зато днем, в жару, еще как кружат! Точно бурав! — он делает рукой вращательное движение и повторяет: — Точно бурав!
— Это, случайно, не колорадские, а? — Гоче опять нагибается к корзинке, чтобы получше разглядеть.
— Да ты что? Колорадские — они в полосочку. Нет, ты погляди, погляди, какие молодцы! — вынув следующего жука, охотник показывает его совсем вблизи.
— Сколько же ты в день продаешь?
— Штук сто. А то и двести. Езжу из села в село. Деревянные игрушки ничуть их не лучшее. Пять левов за какой-то несчастный пистолетик! Ребенок разок возьмет в руки и бросит… А тут — живое! И всего десять стотинок штука. А жужжит, как истребитель… Ребятишкам нравится. А вообще-то я в кооперативе рогожи плету для парников…
— Сейчас без десяти семь! — Гоче показывает Ивану на свои часы. — В полдевятого я должен быть в гараже.
— Ну-ка, навалимся все вместе. Давай, товарищ истребитель! — Иван засучивает рукава.
— Мерабаджиев моя фамилия, — представляется мотоциклист и берется за горло амфоры, но, спохватившись, опускает корзинку наземь, чтоб не мешала. По команде Ивана все берутся за высокую амфору, которая сначала медленно, а потом вдруг разом сдвигается с места и наклоняется вбок.
— Слышьте, если внутри чего есть, делим на всех! — заявляет пастух.
— Делим, делим, — шутливым тоном бросает Иван.
Пока все заняты амфорой, инвалид дотягивается до герлыги и ловким движением поддевает край материи, которой затянута корзина, а потом незаметно водворяет герлыгу на прежнее место. Из корзины с громким гулом вылетает жук. За ним второй, третий. Мерабаджиев поспешно оборачивается, затыкает отверстие рукой, кидается вдогонку за вылетевшими жуками, но другие жуки тоже вырываются на волю, и он бежит назад, выхватывает из кармана платок, затыкает отверстие и вновь кидается вдогонку за беглецами.
Инвалид, вне себя от радости, заливается хохотом. В эту минуту охотник на жуков возвращается.
— Кто проделал дыру? — показывает он на корзинку. — Ты? Чертова обезьяна! — Он замахивается, готовый обрушить на инвалида удар, но не обрушивает, потому что тот бесстрашно смотрит на него и не отстраняется.
— Зачем тебе такая уйма жуков? — неожиданно спрашивает он.
— Я ж объяснял, сукин ты сын! Продаю их!
— Ну хорош… С каланчу вымахал, а с букашками-таракашками возишься! — вмешивается Иван, раздосадованный тем, что бригада у него распалась.
— А что делать? — оправдывается Мерабаджиев, помогая вытаскивать амфору. — Жена спит и видит машину купить… «Завербуйся, говорит, в Ливию, на машину заработаешь. Во всем селе, почитай, одни мы безмашинные». А мне неохота в Ливню… Жару не переношу… Аппетита от нее лишаюсь… Некоторые оттуда с больным сердцем вернулись. Да и на кой мне это надо: она — при машине, а я таблетки от сердца глотай… «Куплю, говорю ей, тебе машину безо всякой без Ливии… В продавцы устроюсь или же поросят для «Родопы» возьмусь откармливать, но уж на «жигуленка» соберу».
— Она, баба твоя, для того тебя в Ливию спроваживает, чтоб дух перевести, — пытается Гоче поддеть Мерабаджиева, но тот спокойно отражает атаку.
— Может, и так! Но только я не поеду…
— А пока ты жуков ловишь, она чего делает?
— На «Волгах» катается! — Инвалид, весело осклабясь, хлопает в ладоши.
Охотник на жуков бросает на него хмурый взгляд, некоторое время молчит, потом, не проронив больше ни слова, вешает корзинку через плечо, садится на мотоцикл и с грохотом мчится по каменистому шоссе.
— Чего ты к нему привязался? — выговаривает Иван напарнику. — Он бы подсобил нам погрузить эту штуковину в машину… Теперь вот тащи за двоих…
— Погоди, сперва опорожним ее, она полегче будет… — предлагает Гоче и принимается рукой выгребать из амфоры землю.
— А это что такое? — Иван нагибается, подцепляет двумя пальцами какую-то ржавую железяку.
— Стрела! — объявляет пастух, — Наконечник!
— Тоже мне оружие! Только одного уложить может, да и то, если попадет. — Иван трет находку о щеку и кладет в карман. — Пригодится архитектору для уголка в народном стиле.
— Ну да! — недоверчиво морщится пастух. — Кабы ваша посудина целая была, в ней можно было бы хоть сливы держать. Для ракии. Дорожное управление по пяти стотинок сливы отдает, только собери, а никому неохота…
— Ты погляди, две тыщи лет в земле пролежала, а до чего ж блестит и звенит как! — восклицает Иван, не в силах отвести от амфоры глаз, и в восторге легонько постукивает по ней. — Колокол! Назовем ее Красавицей Тудорой, а? Очень она на красавицу девицу смахивает… Вот как лежит сейчас на боку… Гоче, да ты в нее весь залезть можешь!
Гоче сует в амфору голову и возражает:
— Узка.
— Узка? Когда у нас в сельхозкооператив записывали, Начо Макаков два дня вот в точности в такой же прятался. А на днях говорит мне: «И для чего, говорит, я прятался? Раньше-то я, бывало, с ног от работы валился, а теперь посиживаю на бороне для весу да табачком попыхиваю…» Давай-ка почистим ее снаружи, — предлагает Иван. Он начинает соскребать налипшую на стенки землю, и вскоре обнаруживается глазурованная поверхность амфоры с каким-то рисунком. — Постой! Да ведь тут картинка! Вон! Женщина!!! — он подбирает с земли щепочку и принимается осторожно его скоблить. — Гоче, неси тряпку какую-нибудь, мокрую!
Гоче бросается к джипу за куском замши, которым протирает стекла, а Иван тем временем растолковывает пастуху сделанное им цепное открытие:
— Гляди вот! Женщина! Что-то держит в руках! А это, может, муж ее или же царь… Ого-го!.. На голове венок… Да, это уже другое дело… — Иван берет из рук Гоче лоскут замши и начинает тереть амфору. С каждым взмахом руки кирпично-красные, золотистые фигуры проступают все отчетливей и сверкают так, будто их только что нарисовали.
В эту минуту с вершины холма доносится чей-то голос:
— Козы! Э-э-эй! Козы на винограднике!
Пастух слышит, но продолжает неотрывно смотреть на амфору.
— Уволят тебя! — ухмыляясь говорит ему инвалид.
— Не уволят. В пастухи не больно-то идут.
— А ты чего пошел?
— Да отдубасил тут одного…
Пока инвалид с пастухом беседуют, Иван уже успел отмыть рисунки и, отступив шага на два, с нескрываемым восторгом рассматривает их.
— Нет, это не для дачи! — решительно произносит он. — Только для музея… Чтоб народ смотрел. Любовался на нее.
— А как же архитектор? — спохватывается Гоче.
— Обойдется… Ты погляди только, какие краски… А женщина ступает на цыпочках… Хитро сделано… Точно живое! Пригоняй машину, будем грузить!
Гоче отправляется за машиной, Иван начинает приподымать амфору, но тут Гоче окликает его:
— Колесо спустило. Иди, подкачай!
Иван идет к нему, и пастух с инвалидом остаются наедине.
— Э-эй! Козы! — опять доносится голос с вершины холма, но пастух и на этот раз не оборачивается. Он подходит к амфоре, нагибается, чтобы рассмотреть рисунки вблизи, потом на шаг-другой отступает. В глазах пробегает затаенная искорка.
— Хороша!.. Интересно, как она громыхнет, если дать разок палкой?.. Такая, как она есть, вся из себя красивая и разрисованная? — обращается он к инвалиду. И прежде, чем тот успел открыть рот, изо всех сил замахивается палкой и бьет.