ловом… «Из твоего ружья, — говорит, — и кошку не убьешь, а ты — кабана…»
С этого и заварилась вся каша.
«Товарищ дорогой, — говорю я директору, — если мое ружье не убьет кабана, я руками его поймаю!» — «На словах-то и я поймаю», — смеется директоришка. «Не на словах, а на деле! Сяду верхом, — говорю, — на кабана и недоуздок на него накину. Давай, говорю, биться об заклад. Проиграю, говорю, бери этот дом, вместо дачи тебе будет, а выиграю — прощайся со своей пушкой!» — «Ладно, говорит, идет! Только, говорит, не жалуйся потом, что это мы по пьянке…»
Побились мы, значит, об заклад, переночевали и утром — на охоту. Десять человек и три собаки. Ну, началось, как положено — стукотня, крики, и слышу я вдруг — трещит в зарослях. Говорю своим: «Выйдет кабан — не стреляйте, мне он живой нужен!.. И ранить не вздумайте!..»
— Триста ок, мамочки милые! — восклицает Трифон Хромой. — Только в кино снимать! — он поглядывает на режиссера, но тот смотрит в рот Порязу и ничего не слышит.
— Триста без головы, — уточняет Поряз.
— Это невероятно! — режиссер приходит в себя. — Это невероятно!.. И вы убили его?
— Зачем же мне его убивать, — продолжает Поряз. — На спор-то я должен верхом на нем проехаться. Оседлать! Убить-то легче легкого… А тут — или верхом сяду или дома своего лишаюсь… Я, когда об заклад бился, не подумал сгоряча, что́ там еще подвернуться может во время охоты — поросенок нормальный, или свинка, или кабанище какой-нибудь клыкастый… Так оно, кстати, и вышло… А пока что, значит, думаю, хоть бы повезло на какого поменьше, а уж другой раз буду держать язык за зубами…
— Покороче давай, дело говори! — замечает с каким-то раздражением Гаваноз, который знает уже все наизусть.
Поряз смотрит на него искоса и, не торопясь, продолжает:
— Собака крутится около можжевельника: «Тяв, тяв!» — но в сторонке держится. Ближе подойти не рискует. Лаять лает, но видно, что самой боязно. «Ах, мать твою, — говорю себе, — уж не медведь ли там, медведя еще не хватало на мою голову». Хотя кабан не менее опасный, если на тебя кинется. Стал я на тропинке эдак чуть сбоку, — чтобы и кабану было где пройти, и я мог на него с ходу прыгнуть. Ружье у меня за спиной, жду зверя и ухо востро держу — дикая свинья, она как снаряд летит! Надо быстрее молнии быть, если вскочить на нее хочешь… Ну, я — кавалерист, на коня одним махом взлетал, но тогда-то мне двадцать три было, да и кабан, как-никак, все-таки не лошадь…
— Но вы действительно… — режиссер колеблется, спросить или не спрашивать.
— Да как же иначе — ведь я об заклад побился! Хочешь не хочешь, надо на кабана прыгать, а не то уплывет мой домишко в чужие руки. А сын мой на этот дом давно заглядывается, дача ему, вишь, нужна. В банке он служит, в городе… Да он меня в порошок сотрет, если, значит, отцово наследство у него из-под носа уведут.
— Значит, это правда, — волнуется режиссер.
— Ну не стану ж я вам в глаза врать! — распаляется Поряз. — Я ж говорю, как залаяла собака на можжевельник, гляжу, выходит снизу Мите, он из Брезова, — и давай лупить в жестяную банку, — мы его на это дело взяли. Испугался кабан, слышу: «ррр-уххх!» — и тут он выскакивает из можжевельника и по тропке прямо на меня чешет — косматый, черный, как из пушки выстреленный. Три метра, наверно, между нами было, когда я подпрыгнул, а он мне под ноги ринулся, и оказался я у него на загривке. Хорошо, что щетина на спине у него дыбом стояла, она вроде как смягчила удар… Чувствую я, что на спине кабаньей сижу, за уши схватился… Держусь за уши, ноги под животом сцепил и тогда уже подумал: «Ну а дальше? Дальше-то что?! Кабан вперед несется, с такой силой летит, что ничегошеньки вокруг не видно, чувствую, пихты так и свистят: «шш-шш!» А позади крик слышу: «Ого-го! Верхом скачет! Глядите!»
— Значит, оседлали кабана? — все так же серьезно спрашивает режиссер.
— Оседлать-то оседлал. Я же говорю вам — все видели, что оседлал, но оседлать — полдела… Что еще впереди было…
— Я, Гого, на твоем месте всадил бы ему нож в голову, — задвигался на скамейке Хромой.
— Нож, — с презрением отмахнулся Поряз. — Пробовал я ножом, Трифчо, сколько раз тебе говорил… Достал я перво-наперво нож, вот этой самой рукой, правой… Вытащил нож и всадил кабану в лоб, а нож — в куски, одна ручка в руках у меня осталась. Знаешь небось какая голова у кабана? Не кость, а сталь! Пуля от нее отскакивает, не то что нож! Ну вот, значит, летит зверюга, а впереди — Караджов камень. Двести метров обрыв… Будет из меня крошево, если туда сверзимся.
— И что же вы тогда сделали? — не выдерживает режиссер — серьезные лица слушателей говорят ему о том, что все это — сущая правда.
— А вот вы скажите мне, что вы бы сделали! — парирует Поряз. — Вы же режиссер, не кто-нибудь. Скажите, что бы вы сделали на моем месте?.. Ножа — нет, одна ручка. Ружье — за спиной, так что и захочешь — не выстрелишь. Да и времени нет — секунды на счету. Будто ветром на меня этот Караджов камень несет, и словно не скала это, а былка сухая…
— Да, положеньице… — задумался режиссер, глядя на Поряза с неподдельным восхищением. — И однако что же вы все-таки сделали?
— Пояс размотал — вот что я сделал!.. Этой самой рукой, левой. — Поряз демонстрирует свою руку, держит ее в воздухе, потом опускает. — Этой рукой разматываю пояс, связываю петлю, накидываю на шею кабану и затягиваю. Кабан вертит головой, укусить меня норовит, но шея толстая, не поворачивается. И слава богу, а то не было бы сейчас у нас этого разговору. Мама родная, чего я не передумал, пока связывал этот пояс… Чего только не пережил…
— Так и бывает, когда сдуру об заклад бьешься… — нетерпеливо постукивает палкой Гаваноз.
— А ты этот пояс хранишь? — ляпает вдруг Пендив Личо ни к селу ни к городу.
— Зачем мне его хранить? Сам же видел, что от него осталось. Одни ошметки! Ну ладно, дай доскажу товарищу, чтоб не томить его. Накинул я, значит, пояс на шею кабану, соскочил с него, ногами в землю уперся, остановить его хочу, чтобы привести потом на узде директоришке моему, предоставить, значит, тепленького. Но такое чудовище разве удержишь?! Слышу только: «ззип» — и в руках у меня — половинка пояса… А другая половинка — на кабане… Уносится… С шумом, с треском… «Эээх, — думаю, — все дело насмарку!» Снимаю с плеча ружье, и в последний момент: «Тр-р-рах!» Как громыхнет моя фузея, кабан — рылом в землю и кувырком. На триста ок кабанчик!.. Потом, когда мы его свежевали…
— Убили его, значит! — восклицает режиссер с горящими от восторга глазами.
— Убить — проще простого, а вот пока свежевали да домой волокли — вот когда наломались. Крови одной — река… Зато и ружье директорское — хорошее ружьишко оказалось… Беретом или балетом его называют, так и не упомнил… Продал я его за триста левов одному тут из Куклена. Он в Ливии работал, денег привез. «Хочу, — говорит, — дядя Гочо, приобрести ценную вещь». Ну и взял ружье за пятьсот левов.
Поряз поспешно заканчивает рассказ, потому что со стороны магазина появляется мерно рокочущий автомобиль-фургон. Автомобиль останавливается на площади, и из него высыпают длинноволосые ребята и девушки в джинсах, с аппаратурой…
Режиссер поначалу их не замечает, потом встает, как в полусне, словно забыл, где находится, и направляется к ним.
— Товарищ Петров! — подбегает к нему блондиночка с пестрой сумкой через плечо. — Есть телекс насчет метража…
— Сколько? — спрашивает режиссер, все еще под впечатлением рассказа.
— Сколько просили.
— Прекрасно! — машинально отвечает он.
— Будем начинать? — подходит и оператор, бритоголовый, с черной бородой, глаза — заспанные, под глазами — мешочки.
— Давайте!
Киношники во главе с режиссером удаляются в направлении школьного двора.
«Несолидные» остаются одни. Некоторое время все пятеро молчат… Молчат долго, наконец Гого Рунтив поднимает голову и произносит осуждающе:
— Очень уж заливаешь ты, тезка… Для чего… наплел ему с три короба…
Поряз смотрит на него неприязненно и ничего не отвечает. Зато вступается Хромой:
— Ладно, ладно… И ты туда же… Наплел… С три короба… А что он такого наплел? Кабана травили? Травили. Таскал его кабан? Таскал!.. Ну и что он наплел?
— Что оседлал… Ну и это… про пояс…
— Опять ты со своим поясом, — не выдерживает и Личо Пендив. — Был пояс — не был, — какая разница? Важно, что кабана оседлали.
— А откуда ты знаешь, сам или не сам я на него вскочил? — обращается Поряз к дядюшке Гого. — То, что я на нем сидел и скакал верхом, десять человек собственными глазами видели. И это не вранье. И не выдумки!
— А ты забыл, что рассказывал? — упрямится Гого. — Сам же говорил, что кабан, когда ты в засаде стоял, бросился на тебя и на себя вскинул… Разве не так?
— Ну и что, коли так? А прибавил я малость — опять же в интересах села, — меряет его Поряз негодующим взглядом. — Понятно тебе?
— При чем тут село? Наворотил черт-те чего, а село впутываешь. Селу-то это зачем нужно?
— Еще как нужно! До зарезу! — вскипает вдруг Трифчо. — Да разве мы теперь село? Ну сам посуди, какое же мы село! Вот Добралык — село, там по крайней мере община есть, и окружному совету они подчиняются. Пока ты в городе был, у нас и воду чуть не отобрали… Один настоящий ятак у них есть в Ляскове, еще трех из пальца высосали, и, пожалуйста — пекарню нашу к себе перетащили. И никто им про этих трех ни звука не сказал. А что наш на кабане сидел — это факт. Этого ни один человек отрицать не станет.
— Ну ладно, пусть будет факт, но нам-то какая от этого выгода? — не сдается Гого Рунтив.
Причетник, который возвращается с мельницы, чувствует, что страсти накаляются, и останавливается послушать.
— Селу — выгода, что оно прославилось, — наседает Поряз. — Скажи ты, Гаваноз, что было в окружном совете, когда мы пришли насчет воды? Не скажи я, что я тот самый, который на кабане ездил, — принял бы нас председатель?.. Уладил бы он это дело с водой или нет?