Так «живет» кошма, постоянно меняясь, полосы на ней попеременно вспыхивают и гаснут, властвуют и услужают, и никогда не понять, какого же она в сущности цвета, какой расцветки. Соткала эту кошму Сайфина Рулева. Год напролет ткацкий стан у нее стоял заправленный, но она не бралась за уток. Год напролет она «спаривала» нити, подбирала цвет к цвету, набрасывала, так сказать, эскизы прежде, чем перейти к созданию картины, прежде, чем четыре цвета не превратились под ее руками в сорок четыре.
Дочь Сайфины попыталась соткать в точности такую же кошму, но за неимением оранжевой краски взяла желтую. Так родилась «неистовая» кошма — желтый цвет в обрамлении черного буйно взметнулся выше Забырдовских скал. Эта кричащая, самовластная кошма ничего возле себя не терпит, ни с чем не может ужиться — необузданная, надменная, она похожа на шкуру сказочного змея. Я спросил умудренную опытом и годами Сайфину, отчего кошма дочери так отличается от ее кошмы, и Сайфина ответила мне так:
— Позабыла она, что желтый цвет взнуздать надо, к вишневому пристегнуть.
В желтом цвете и нечистая сила и дух святой, нельзя его соединять с чем попало!
Спросил я в том же селе Забырдо у другой мастерицы-искусницы, чьи руки расцветили узором не одну кошму, как она «спаривает» цвета, как подбирает их.
— Да просто кладу рядышком и гляжу: одни, сразу видать, ладят промеж себя, другие отпихиваются. Ну, раз отпихиваются, я их разделю еще каким цветом, пущай издали друг с дружкой перебраниваются.
Она объяснила, что желтый цвет в ладу с ярко-красным, оранжевый хорошо ложится рядом с алым, лиловый в дружбе с желтым, а потом показала мне одну свою кошму — кайма лиловая, а посередине зеленый квадрат в белую крапинку. Мне случалось видеть нечто схожее на здешних лугах: трава, пятна снега, а по краям — лиловые крокусы… Кошма повторяла природу… Именно различие картин природы в разных селах Родопских гор и определяет те различия в красочной гамме, которая используется в том или ином селе.
В Лыките, например, в поднебесном царстве голубых скал, господствующий тон — зеленовато-серый цвет известняка, в Забырдовских «темноглазых» кошмах господствуют фиалки, пихта и сосна. Если хоть самая малость красного цвета и проберется в эти кошмы, то лишь затем, чтобы воспеть хвалу зеленому. Желтая спелая рожь и маки — вот пейзаж более южных селений — таких, как Беден, Брезе и Могилица. Желтая спелая рожь и маки — такова и расцветка их «солнечных» халишт. Чем дальше на юг, тем ярче желтизна ржи и алее маки, придающие халиштам тепло Юга и великолепие Востока.
Помимо «пейзажных» особенностей, кошмы отличаются и рисунком. Большой, устойчивый квадрат, например, вы встретите только на забырдовской кошме, тогда как ромб и маленькие квадратики, называемые еще «просфорками» или «глазками» — это эмблема села Могилица. В отличие от могилицких в Бедене кошмы, как правило, полосатые. По расцветке и рисунку можно безошибочно определить, где какая кошма создана, причем не только в каком селе, но и в какой части села, на каких выселках.
В Смиляне нам бросилась в глаза яркая, веселая, смеющаяся кошма, лежавшая среди десятка темноглазых смилянских своих сестер, высившихся горкой на расписном сундуке. Мы удивились — откуда она такая взялась? Но, порасспросив, поняли, что смеющаяся кошма попала в Смилян с приданым одной молодицы родом из Могилицы. Так, со времени свадьбы, этой кошмой и не пользовались — отвергнутая, пришлая, вызывая и ревность и презрение, лежит она в углу на сундуке, в комнаты ее не впускают, ни один посторонний глаз никогда не видел и не увидит ее… Бедная светлокудрая Золушка, за которой никогда не прискачет юный царевич!
А в Могилице поджидал нас другой сюрприз: среди ярких, солнечных халишт вдруг вынырнуло оливковое, поблескивавшее темными «глазками», задумчивое и печальное. Что искала эта темноокая красавица в густой толпе ярких подруг? И кто та необычная, смелая женщина, что переступила через традицию и отвернулась от солнца, погрузив взгляд в глубины моря? Вот что нам удалось узнать:
В пору греческого восстания 1821 года нашлись в Могилице жители, вставшие под башибузукские знамена, чтобы принять участие в сражениях и грабежах. Вернувшись из похода, они помимо всякой прочей добычи привели в Могилицу молодых гречанок-рабынь. Смолянский воевода Салих-ага, болгарин мусульманской веры, человек строгих правил, послал вооруженный отряд отнять у могилицких удальцов этих рабынь, и те впрямь были отняты, а затем обвенчаны с болгарами-христианами из ближних к Смоляну сел Райково и Устово. Однако две или три рабыни остались в Могилице. Их успели спрятать, вовремя укутать чадрой, и посланцы Салих-аги так их и не обнаружили. Одна из этих рабынь и соткала темноокую кошму. Обращенная в мусульманство, она вложила в нее воспоминания и о море, и о родных оливковых рощах. Вложила в кошму свои мечты, свою тоску, передавшуюся и нам благодаря дивному сочетанию красок. Какие это краски! Стоит солнечному лучу коснуться их, и вся кошма оживает, превращаясь в зеленые морские волны или колышимые ветерком леса. Потому что все цвета взвешены на таких чувствительных весах, что каждый луч способен привести их в движение, изменить оттенки, совершить на наших глазах чудо. И глядя на эту «Рабынью» кошму, ты отдаешься чувству смиренной, глубокой печали. Ни одного яркого пятна на ней! Никакой надежды. «Просфорки» и «глазки» — их много, целая решетка, но эти глаза всматриваются в собственную боль, в себя, в прошлое, молча созерцая то, что минуло и уже никогда, никогда не вернется.
Однако не всегда печаль порождает печаль. Иной раз по законам контраста она создает вещи радостные, веселые, даже разудалые. Тому пример «Красавица» из села Беден, на которую мы однажды случайно наткнулись. Целый день ходили из дома в дом, разглядывали кошму за кошмой, но ни одна не западала в душу. Мы видели халишта одно ярче другого, пестрые, перегруженные пурпуром. Скромные и тихие с виду Беденские крестьянки оказались страстными любительницами пышности и блеска. Ни одной краски не позабыли, щедро, целыми ведрами выплескивали ярко-розовое, один цвет на другой, да так ненасытно, что испытываешь пресыщение. Мы уж, было, потеряли надежду обнаружить среди этого разгула красок что-либо особенно интересное, когда перед нами вдруг предстала сотканная из шерсти красавица, единодушно вслед за тем провозглашенная лучшей кошмой во всем Бедене.
Какой она была? Размер — обычный, сшита по традиции из пяти полотнищ. Каждое в поперечных полосах разной ширины — белые, черные, вишневые, желтые, зеленые, розовые. Но сшивала мастерица полотнища так, чтобы полосы одинакового цвета не состыковывались, вытягиваясь в одну борозду, как в тех кошмах, что ткут в селе Забырдо. Беденская умелица отказалась от этого обычая и «разняла» полосы, «развела» цвета. Если обычно зеленая полоса смыкается с зеленой, то у нее зеленая сомкнулась с белой, а белая, в свою очередь, ухватилась за черную или розовую или же вишневую, вишневая соединилась с желтой, желтая приладилась к зеленой. Случайные соседства, импровизированные союзы, создавшие обаятельный хаос, художественную пестроту, картину, полную размаха и удали.
В этой кошме краски не проложены бороздами, не выстроены квадратами, никто ими не командовал. Сметена деспотическая скука геометрических форм, позабыты шаблоны. Краски, цвета ликуют и веселятся в каждом уголочке кошмы, пляшут, взявшись за руки, свободные, сияющие… Республика красок без «главных» и «неглавных», без вождей и царей!
«Беденская красавица» легка и воздушна, это празднество яркости, света, но рождено это празднество не яркими тонами, а темными. И в этом заключается ее «тайна». Искусница, создавшая ее, скупилась на яркие тона, ужимала их, оттесняла, давая простор черному, темно-зеленому, вишневому, оливковому. Так появился тот «ночной» небосвод, на котором каждая капля ярко-розового сверкает, как звездочка, каждое оранжевое пятнышко превращается в светило, каждый белый квадратик блестит оконцем, олицетворяя собой легкость и мечту.
Мы попросили мастерицу рассказать, как сотворила она такую красоту, на что получили лаконичный сухой ответ:
— Как все, так и я. Шерсти настригла… Промыла… Спряла, потом соткала…
И больше ни слова. Зато от других узнал я о том, что эта немолодая, рыхлая, прячущаяся под чадрой женщина была в молодости дивно хороша собой. Полюбила она одного парня, пыталась убежать с ним, но отец догнал, привез назад и отдал какому-то аге, на тридцать лет старше ее, нрава крутого и ревнивого, — даже воду провел к себе во двор, чтобы молодая жена за калитку не выходила, чтоб ее никто не видал и она чтоб никого не видела…
Так и потянулись дни и ночи, так и ушли годы за мрачной оградой мужнего дома… Краса лица ее и стана увядала, воскресая в красоте кошмы. Придавленная камнем воля обрела размах в узоре и цвете. Горе обращалось в радость, угасшие чувства расцветали вновь, клубки шерсти задышали, заулыбались, и на ткацком стане родилось… живое существо. Имя ему — халиште.
Халиште вступило в жизнь.
Само собой, создать такую красоту непросто. Чтобы вдохнуть в кошму жизнь, опалить вдохновением, необходимо глубокое переживание, взволнованное чувство. Необходимо страдание, ищущее возмездия, спасения в красоте. Нужно, чтобы радость заговорила языком красок. А вообще-то халишт в Родопах много. В иных домах их по десятку, в селах — сотни штук, но мы ведем речь не просто о коврах и одеялах, а о произведениях искусства, о сотканных из козьей шерсти картинах, говорящих не столько об искусных руках крестьянки, сколько о душе ее.
Живут в селе Забырдо две сестры: Кадрие Селихова Перунева и Айрие Атемова Сюлейманова. Одна тихая, добрая, покладистая, вторая — задиристая, бойкая, с норовом. В халиштах старшей сестры — созерцание окружающего мира, в халиштах младшей — движение, порыв. У старшей — негромкий напев, у младшей — песня, которую поют, во все горло. Потому что в настоящей кошме каждый цвет — это звук и символ, который о чем-то говорит нам. Вот язык красок, которыми пользуется Айрие: