Да нет же, Крыстю прячет репродуктор не от гнева старушек, а от их любви. Обе чистосердечно верят, что в пластмассовом ящичке сидит человек, и проявляют о нем заботу. Как-то раз «Радива» слегка осипла, и обе старушки пристали к бригадировой жене: «Петра, доченька, налей Радиве молочка, а то она чегой-то осипла!» Петра оставила просьбу без внимания и ушла на работу, а вернувшись, увидала, что мать забралась на стул и собирается поить «Радиву» теплым молоком.
Вечером Крыстю попробовал втолковать старушкам, что в ящичке никого нету, что голос человеческий доходит к ним в дом по проволоке.
— Ишь ты! — вскинулась бабушка Деля. — Кабы проволока могла петь да сказывать, как наша Радива, чего ж тогда та проволока, на которой мы во дворе белье вешаем, не поет? А ну, скажи!
— Сама-то проволока не поет и не говорит, — уточнил Крыстю. — Говорят люди, а их голоса передаются по проводам.
— А ты возьми, возьми кусок провода, да и потолкуй с ним, то-то он тебя послушает!.. — не на шутку рассердилась теща.
— Если так, то объясни ты мне, — прибегнул Крыстю к последнему доводу, — как может человек уместиться в таком ящичке?
— А очень просто! — вступилась за сватью бабушка Марика. — Сидит там колдунья, а колдунья — она что оборотень, во что хошь обернется и не то что в ящичек, в наперсток уместиться может! Не оборотень разве увязался за твоим отцом, еще когда он в Касымове в сторожах служил? К вечеру дело было, а он полем шел, что-то махонькое возьми за ним и увяжись, потом оно в зайца оборотилося, а как отец в село вступил — турком прикинулось, а там и турок сгинул, а уж дома смотрит отец — на поясе таракан висит. Перекрестился он, и тогда уж оно вовсе сгинуло…
Крыстю понял, что битва проиграна, но чтоб разговор окончился не совсем впустую, взмолился:
— Если это колдунья, не наливайте вы ей молока! Голос у нее от погоды сел, выглянет солнышко — опять поправится. — И на всякий случай прибил полочку еще выше, чтобы старушки даже со стула не могли дотянуться.
Случилось и мне познакомиться с обеими этими старушками, и вышел у нас памятный разговор.
Когда я вошел в комнату, служившую семье бригадира и кухней, старушки уже легли. Однако при виде незнакомого человека поднялись обе: бабушка Деля из-за печки, бабушка Марика — с топчана, что стоял возле очага. Вонзив в меня взгляд темных, еще не утративших живости глаз, бабушка Деля спросила:
— Ты чей же будешь? Не грековский?
— Нет, бабушка, явровский я, из села Яврова, — думая, что старушка глуховата, я старался говорить погромче.
— Да не ори ты… Штукатурка с потолка посыпется, — обрезала она и, присев к печке, стала поправлять на голове платок. — Приглашай к столу, Петра, — обратилась она к дочери, — попотчуй гостя!
Петра принесла кринку молока, хлеб, сало, яйца, предложила поужинать. Старушки, любопытствуя, сели напротив — обе приземистые, но крепенькие, с тонюсенькими косицами, перевязанными ленточкой: у бабушки Дели — лиловая, у бабушки Марики — светло-желтая.
— Рассказывай, чуж-чуженин, что нового слыхать на белом свете? — завела разговор бабушка Деля.
— Да нынче ведь новости до всех из одной точки доходят, — сказал я, кивнув в сторону репродуктора.
Бабушка Деля покачала головой:
— Ох, уж и не знаю, как только не уморится наша Радива, как у нее язык не отымется с утра до вечера смеяться да рассказывать! И все-то она рада-радехонька, все-то твердит: «Новой жизнью зажили, и будет эта жизнь с каждым днем все краше». Как она у нас поселилася, мы со сватьей скуки не знаем: и медведем-то она рычит, и петухом кукарекает, и кукушкой кукует… То мужиком прикинется, то младенчиком… Да кем хочешь!.. И про Гагарина рассказывала, как он в небо вознесся… Не слыхал?
— Как не слыхать? Слышал, конечно.
— Скрозь облака промчался и оттуда землю нашу видел, — продолжала бабушка Деля. — Навроде она ореха, говорит.
— Много он там чего повидал, одного лишь господа бога не увидал! Нету бога на небе, — заявил Крыстю. — Так и знайте!
— Ну и ты, сынок, знай, что небо — не одно, а семь их, небес-то, одно над одним! И господь восседает на самом верхнем, вот и не увидали его. Верно, сватья? — обратилась опа за теологической поддержкой к бабушке Марике, которая, прислушиваясь к нашей беседе, спокойно грела у печки руки.
— Гагарин, слыхать, в новый полет собирается, уж на этот раз и до седьмого неба долетит, — с угрозой в голосе произнес Крыстю. — Вот увидите!
— То ль увидим, то ли нет, — вступила в разговор бабушка Марика. — Коль не успеет нас прибрать безносая с косой, то увидим, а успеет — пусть вам кутья сладкой покажется!
— Авось еще поскрипим, милая, — не согласилась бабушка Деля. — Ворота на засов запрем, не пустим безносую… И Радиву запустим погромче. Как заслышит, что нас тут много, ан и отступится… Небось не станет на земле просторней без двух глухих старух… А мы еще вполне в силе и бобы рыхлить, и огород засадить, и курям корму насыпать… Скажи, зятек, только громко, чтоб разлюбезная эта, с косой, услыхала…
— Все верно, и бобы вы рыхлите, и за огородом ходите, и меня уму-разуму учите, — подтвердил Крыстю. — Не слыхала, что вчера про погоду говорили?
— Во второй половине дня осадки, — ответила бабушка Марика. — Смотри, пораньше встань, заставь мужиков поскорей с картошкой управиться. Когда она в земле, картошка-то, ей уж и дождь нипочем, пущай льет!.. Ай да Радива, ай да умница, и как она только навострилась погоду наперед узнавать! Открути ее побольше, Петра, пущай гостю споет! — попросила она сноху. Глаза ее светились гордостью и восхищением.
— Думаю я, сынок, не принесет ли нам Радива весточку про Петра, про внука? — спросила бабушка Марика.
Крыстю засмеялся.
— Расскажи, мать, расскажи, как нашего Петра в Россию послали! — лукаво подмигнул он и повторил настойчиво: — Расскажи, расскажи!
— Да мне про это сноха сказывала, — начала бабушка Марика. — Привели его, дескать, в русскую консуляцию. В клетку какую-то посадили, а клетку эту р-раз, подцепило чем-то и вверх тащит… Потом подходит к ним человек, консулем звать, и говорит Петру: «Так, мол, и так, поедешь в Россию. Одёжу, какая на тебе, дома оставишь, нафталином пересыпь, чтоб в целости найти, когда вернешься…» На том, значит, порешили и увезли внученька нашего…
Пока бабушка Марика пересказывала мне фантастическую историю про своего внука Петра, который учился в то время в Советском Союзе, жена Крыстю повернула рычажок Волшебного ящичка, и из репродуктора полилась народная песня:
…Пришел воевода Делю
в Дымбовицу, в Караджовицу,
облились матери слезами горючими,
слезами плачут молодки-красавицы…
Бабушка Деля вздохнула:
— Вы-то, молодые, слава богу, не жили в туретчину, а мы бывалоча за два медяка от зорьки до зорьки спину гнули у Ходжоолу на поле. Мы жнем, а прислужник его сзади дулом ружейным тычет: «Чабук, чабук!» — быстрее, мол. А нынче наши мужики к сохе вот уже третий год и не притрагиваются.
Печальная песня про воеводу-разбойника смолкла, и «Радива» завела развеселую рученицу.
Бабушка Деля оживилась:
— А ну, сватья! Давай в пляс!.. Эх, жаль, не было этой Радивы в молодые наши годы… — от души подосадовала она, и беседа старушек потекла по другому руслу: про-пляски и волынки, посиделки при лучине и полуночные происшествия с участием «дракусов» и прочей нечистой силы, принимающей самые разные обличья…
Слушая их, я понял, что в душах этих замечательных старушек — символе целого поколения — причудливо сплавились воедино два разных мира. Новый, могучий мир «Радивы» властно проникал в их сознание, вытесняя мир подневольного труда, леших и вурдалаков. И я видел, как они счастливы тем, что успели вступить в этот новый мир, полный чудес — одно другого диковинней, по которому они — простодушные дочери века минувшего — бродят с восторгом детей, попавших в волшебное царство.
Перевод М. Михелевич.
ТИШИНА
Полуденное солнце припекало. Преследуемые его палящими лучами, тени жались к самым стволам деревьев. Обессилевший ветер забрался под развесистую ель и там притаился. От наступившей суши примолк и ручей в овраге. Угомонились даже листья на осине, а от разомлевшего чабреца волнами поплыли волшебные ароматы.
Но чу! Сухие листья раздвинулись, и огромный лубоед вышел на лесную стежку, за ним следовали несколько муравьев. Вернее, не следовали за ним, а преследовали его: загораживали ему дорогу, отставали, догоняли, залезали ему на спину и пытались укусить, но их челюсти отскакивали от щитков лубоеда. Жук невозмутимо шел вперед — величественный, бесстрашный, неуязвимый; две антенны на его голове ощупывали дорогу и управляли движением бронированного тела. Наконец одному муравью удалось вцепиться в ус броненосца. Жук остановился, чтоб стряхнуть его, но в тот же миг другой муравей опрокинулся на спину и, изогнув свое заостренное брюшко, выстрелил в глаза лубоеда муравьиной кислотой…
Антенны черного великана затрепетали и поникли, пораженные коварным наркозом. Огромные челюсти запахали землю. Прыткие муравьи сейчас же ухватились за одну ногу великана и, разом поднатужившись, перевернули броненосца на спину волосатыми лапами кверху. Муравьи — кто за что — вцепились в свою парализованную жертву и поволокли ее к муравейнику вместе с ее устаревшим защитным механизмом.
— Ква, ква! — подала голос какая-то сердобольная лягушка, потрясенная зловещей процессией, но быстро умолкла, сообразив, видимо, что криком ход истории не остановишь.
Пока внизу бушевало сражение между жуком и муравьями, две черно-желтые бабочки, опустившись на лист осины, приникли друг к другу, отдавшись и телом и душой любовной страсти. На несколько мгновений они замерли, слившись воедино, после чего самец затрепетал, выполнив свое предназначение и, обессилев от пережитого счастья, распростерся на осиновом листе. Один миг лист держал его на себе, но, ощутив, что бабочка мертва, без всяких церемоний стряхнул ее на землю.