— Ква! Ква! — снова безответно подает голос древесная лягушка.
Дрозды коротко чокают в буках — знак, что быстро и бесшумно сведены чьи-то небескорыстные счеты.
По траве пробегает трепет, и кто-то исчезает со зловещим шуршаньем.
Хрустит сухая ветка, а может быть, и чей-то хребет, и над лесом опять воцаряется тишина.
Прилежно светит солнце.
Мгновенные схватки не на жизнь, а на смерть ничего не меняют в мире.
Природа месит в коварной тишине тесто жизни то нежными пальцами, то кулаками, а с ее лба одна за другой срываются на раскаленную землю кровавые, жаркие капли.
Перевод О. Кутасовой.
КУКУШКА КУКУЕТ
У весны много вестонош, однако кукушка не знает себе равных, хотя голос ее и не так звучен, как соловьиный, и не так трепетен, как у жаворонка. Кукованье ее, вроде бы простое и однообразное, исполнено такой страсти и нежности, что едва ли найдется другой звук, который выражал бы радость встречи с весной так сильно и проникновенно.
Чуть раздастся ее «ку-ку», как повеет вдруг и фиалкой, и чемерицей, и примулой. Прозвучит ее призыв, и на сонных деревьях пробуждаются почки, выпуская нежные зеленые листики. Под то же «ку-ку» побеги пойдут в рост и вся земля заколышется в неудержимом ритме весны.
Что в кукованье кукушки заключено нечто волшебное, нечто магическое, подтверждается и народными поверьями: «Как тебя кукушка застанет, так целый год и жить будешь!» Закукует, когда карман полон денег, не оставит тебя прибыток. Настигнет влюбленным, так и будешь любить. Нагонит в дороге, весь год в пути проведешь. Нет в народе страшнее проклятия: «Чтоб не слышать тебе кукушки!» Есть и такая примета — услышит больной человек кукушку, в том году не помрет. Потому раньше и старались почаще вытаскивать больного на воздух, чтобы до него вовремя донесся спасительный голос кукушки.
Первое «ку-ку» было настоящим праздником и для чабанов, и для гайдуков. «Ну вот, ребята, и закуковала кукушка. Теперь не страшно!» — так, бывало, как вспоминает воевода Панайот Хитов, он подбадривал своих приунывших молодцов. И чабаны ждут первую кукушку, и пахари — чтоб сеять фасоль и пшеницу.
Крик кукушки не только предвестие и призыв, но и предсказание и заклинание, поворотная точка в смене времен года.
И однако кукушка не пользуется любовью: видите ли, она подкладывает яйца в чужие гнезда и предоставляет другим птицам растить своих детенышей. А кто-нибудь задумался о причине этого? Перед чем отступил материнский инстинкт? Во имя чего такая жертва? Почему Природа лишила кукушку радости заботиться о своих детях, приглаживать клювом их взъерошенные перышки, чувствовать под грудью их трепетные сердечки? Случайность ли это, прихоть? Или же кара? Ради чего такая невероятная жертва?
А может быть, Природа лишила кукушку материнства, чтобы она полностью посвятила себя своему призванию вестницы Весны?
Ради этого кукушка терпит любые невзгоды. Она прилетает к нам в начале апреля, и нередко так называемый «кукушкин снег» засыпает ее. Несчастная птица дрожит от холода. И все же никогда не опаздывает, никогда не поворачивает назад. Как будто знает, что и больные, и здоровые ждут не дождутся, когда она своим выстраданным, ликующим и магическим «ку-ку» провозгласит весну.
А мы негодуем: обманщица, лентяйка и невесть что еще. Меряем нашими грубыми человеческими мерками одну из самых прекрасных причуд такой всегда суровой Природы — взять и слить все ароматы, стоны, трепет, упованья и восторги колдовской весны в один-единственный всепроникающий звук — всего лишь в одно «ку-ку»!
Перевод О. Кутасовой.
ГИБЕЛЬ СЛЕПНЕЙ
Не меньше сотни воробьев живет под крышей моего деревенского дома. Затыкал я щели под черепицей, прогонял воробьев, но они упорствовали и в конце концов так и остались тут жить.
И хорошо, что остались. В жаркие дни, когда палит солнце, слышится вдруг: тук! — это слепень, ударившийся о стену и оглушенный, кувырком летит на мостовую. Если он падает на спину, то прежде, чем успеет перевернуться, воробьи уже тут как тут и немедля его склевывают. Если же слепень успеет подняться с земли, они начинают его преследовать и обычно настигают. Почему слепни в жаркий день бьются о стену как слепые, когда у них не какие-нибудь там глаза, а глазища? Ослепляет их что-нибудь? Или они перестают соображать? Не знаю, но факт, что они бьются о стены и становятся добычей воробьев.
А может быть, у них темнеет в глазах от голода? Слепни, как известно, сосут кровь. Они не вегетарианцы. Слепни нападают на скот — лошадей, мулов и ослов — и вкалывают в голову животного свои хоботки. Коровы и другая скотина так их боятся, что, задрав хвосты, удирают, забиваются в лесные заросли и только этим спасаются. Но беда слепней, вероятно, в том, что скотина сейчас — редкость. В селе у нас три коровы, двенадцать мулов и три дюжины ослов — слишком мало, чтобы обеспечить кровью тысячи кровопийц, которые колотятся в мои стены в отчаянии от отсутствия какой-либо перспективы.
А у воробьев невероятный слух, хотя они и прикидываются рассеянными. Сидит себе воробей на стрехе, вроде бы и ухом не ведет, а услышит знакомый звук, шасть вниз, скок-подскок — и слепень уже в воробьином зобу. Гибнут слепни, а загадка остается загадкой — стену они не видят, что ли?
Ну, в конце концов, пускай себе расшибаются, коли нет больше скотины, а значит, и крови для питья. А подумать, так ведь сейчас только и наступает для скотины райская жизнь: ни волков нет, ни медведей, разве что в зверинцах, — нечего бояться скотине. Ходи себе, броди, пасись на здоровье, никто тебя не ужалит, никто за горло не схватит, не укусит, не сожрет. А трава, завладевшая нашими брошенными на произвол судьбы холмами, плачет по коровам и овцам. Но вот ирония судьбы — именно сейчас, в эти благодатнейшие времена, когда волки все до единого уничтожены, медведи стали ручными, а слепни, считай, кончаются, именно сейчас и скотине приходит конец…
…Очередной слепень врезался в стену, и его сграбастал дежурный воробей. Потом распушил на радостях хвост и взлетел вместе с поживой. Слепнева беда стала воробьиной радостью. Беда одного в радость другому. А может быть, это и есть разменная монета природы: горе за радость, радость — за горе.
Перевод В. Викторова.
СОБАКИ
Не помню, чтобы я когда-нибудь еще видел собаку, у которой бы хвост стоял трубой. Она бежала по улице легкой трусцой, веселая, шустрая, на минутку задерживалась у какой-нибудь стенки, поднимала лапу и, вскинув голову, трусила дальше.
Другая собака сидела на улице — грязная, рыжая, без хвоста и с висячими ушами. Увидев собаку с задранным хвостом, она шмыгнула под ворота и вернулась вместе с головастым, мрачного вида псом с плешью на шее.
Оба пса — куцый и плешивый — замерли на середине улицы, где должна была пройти собака с хвостом трубой, и когда та приблизилась, разом на нее набросились. Все трое на мгновенье зависли в воздухе, сшиблись, и на земле закружился яростно рычащий клубок. Несколько раз перевернувшись, клубок «размотался». Первым вылетел куцый, отброшенный мощным ударом веселого, за ним последовал мрачный с кровоточащим ухом. Оскалив пасть и вздыбив шерсть, агрессоры отошли на исходные рубежи, видимо, изрядно покусанные.
Веселый встряхнулся, намереваясь продолжить свой путь. Но тут из соседней подворотни, заслышав шум, появился новый противник — матерый пес с налитыми кровью глазами, без век. Он с таким неистовством кинулся на хвост с трубой, что они мигом оказались на земле, веселый, правда, сразу вскочил на ноги и рванулся на обидчика. Кровавый глаз зашатался от его сокрушительного нокаута, и ему наверняка пришлось бы туго, если бы куцый и мрачный не предприняли новой атаки. Тут образовался такой собачий смерч, что в клубах пыли уже ничего нельзя было разобрать. Слышалось только лязганье зубов и хриплое рычание. Наконец пыль рассеялась — веселый стоял в окружении трех агрессоров, поджав хвост, побежденный. Те утихли и даже расступились, освобождая ему дорогу, и он поплелся, понурый, взъерошенный, опустив хвост между ног.
Перевод О. Кутасовой.
АЛИЕНАЦИЯ
Среди грубоватых сосен и буков, среди неуклюжих кизиловых деревьев и приземистых можжевельников неизвестно как очутилась чужестранка-лиственница, веселая хвойная красавица. Правда, веселой она выглядит, пока не подойдешь поближе и не заметишь на ее иглах синие прожилки, которые наводят на мысль о какой-то затаенной боли и грусти. А беда ее в том и состоит, что среди многочисленных здешних кустов и деревьев она — иностранка. Вот уж кажется — и хвойная она, а хвойные смотрят на нее как-то подозрительно, как на изменницу, потому что иголки у нее меняют свой цвет подобно листьям бука и падают вместе с ними. Соседки сосны вообще считают ее незаконнорожденной, предполагая кровосмешение между матерью-сосной и отцом-буком.
Да и лиственные относятся к ней не лучше. Этих злит то, что ветви и ствол у нее напоминают сосновые. Мелкие лиственные — кизил и орешник — во всем подражают букам, и хотя они куда ниже ростом и видом неказисты, поглядывают на одинокую красавицу свысока.
Так и существует лиственница между двумя самыми крупными лесными фамилиями и сама не знает, хвойная ли она среди хвойных, или лиственная среди лиственных. Это, конечно, очень скверно для юной лиственницы. Недоверие окружающих тяготит ее, огорчает, так же, как и то, что не знает она своих предков, не может похвастать ни представительным дедом, ни знаменитой бабкой. Но хуже всего, что не с кем ей обменяться пыльцой, что нет рядом другой лиственницы, которая одарила бы ее своей нежностью и лаской. Разумеется, есть в старом лесу деревья, которым нравится стройная, гибкая чужестранка в коротенькой светло-зеленой юбке — например, могучие ели с Кривого гребня. Но на их пути к проявлению чувств лежат серьезные препятствия. Во-первых, деревья в лесу женаты на местных. Во-вторых, лиственница и здешние деревья не понимают друг друга, у них разный язык, они не могут шепнуть друг другу «люблю», а без этого ветер отказывается помогать им обмениваться пыльцой и вообще запрещает межродовые браки. Так и остается лиственница в стороне от все