м теменем день, а то и больше.
Бритье у дяди Ивана происходит в абсолютной тишине. Обычно парикмахеры, пока бреют, про ход целого матча тебе расскажут — с нашим такого не случается. О себе он никогда ни слова не проронит — только и знаем, что он по собственному желанию покинул город, чтобы поселиться в деревне. А была ли у него семья, жена, дети — никому неведомо. Прошел как-то слух, будто он влюбился в одну молоденькую парикмахершу и потому уехал из города. Утверждали также, что он решил сменить город на деревню, чтобы поправить здоровье. Но сам дядя Иван ничего об этом не рассказывал. Говорил он охотно только об одном — о петухах.
Он первый обратил наше внимание на то, что нынешние петухи не только не кукарекают, но и ведут себя вовсе не как петухи. И верно, толстые, какие-то вялые, они сторонятся кур, сидят с опущенными головами, а найдут зернышко — не созывают кур, а подло съедают его сами. Залезет такой на курицу в кои-то веки, да и то безо всякой охоты. А в былые времена петухи дрались, не сидели смирно. Как сцепятся — такое побоище тут начнется: и клюют друг друга, и перья выдирают, и пух вокруг носится, пока более слабый не отступит и поле битвы не останется за победителем.
А кукареканье на заре?! Первые, вторые, третьи петухи! Один как прокукарекает — все село греметь начнет. И каждый отзовется своим, особым голосом, подсказывая хозяину, что пора браться за работу. Петух тогда был фигурой, он украшал жизнь, озвучивал ее. А нынешние не кукарекают. Вот дядя Иван и поставил вопрос: нельзя ли раздобыть кукарекающих петухов? А когда Гочо Поряз спросил: «А зачем» — дядя Иван ответил, что он тишины не переносит, угнетает она его.
И действительно, в селе ночью невыносимо тихо. Ни коров, ни телят, ни овец. Ни замычать, ни в стенку сарая ткнуться некому. Ни почесаться, чтобы колокольчик звякнул. А когда еще и петухи не кукарекают, тишина становится поистине зловещей.
В результате всех разговоров была принята идея дяди Ивана доставить в село настоящего кукарекающего петуха. Принесли такого из Писаницы. Несколько ночей он оглашал село и в час «первых», и в час «вторых», и в час «третьих» петухов, потом начал подавать голос только в час «вторых», потом в час «третьих», и, наконец, совсем умолк. Наши отказались его поддерживать.
Однажды, вскоре после неудачного опыта с петухами, дядя Иван в полдень закрыл парикмахерскую и исчез. Под вечер видели, как он возвращается из Руенского леса. Он тащил три жерди, связанные веревкой.
Утром он начал копать яму посреди деревенской площади — напротив парикмахерской, а через три дня, никому ничего не объясняя, воздвиг на этом месте трехногую пирамиду, а наверху водрузил пять деревянных клеток. И тогда только сказал, что это голубятня. Принес он и голубей. Сначала их было два, потом стало четыре. Они снесли яйца, а он кормил их и защищал от кошек. В конце лета была уже целая стая, голуби летали над селом, садились на крышу церкви и там чистили свои перышки. А весной как загукали голуби — все село зазвенело! Самцы ухаживали за самками: причесывали их клювами, чистили им ожерелья на шейках, щекотали их под крылышками и ненасытно ворковали.
Дядя Иван и другие крестьяне, постоянно проводившие время на скамье возле церкви, смотрели на влюбленных и внимательно следили за их ухаживанием. Окрестили голубей: Чурка, Вида, Бабулка, Косю и говорили о них, как о людях. Обсуждали и гадали, «приобщатся» ли Чурка и Вида (дядя Иван говорил не «спаривание», а «приобщение»), два или три яйца снесла Бабулка, и чего не поделили вчера вечером Косю и Венец, и помирятся ли опять Митра и Ходжа. А едва птенцы подросли и родители начали учить их летать, старики не вставали со скамейки и глаз не сводили с голубей.
Однажды Поряз сказал:
— Честь и хвала дяде Ивану. Из-за этих голубей мы теперь глядим не вниз, а вверх… Когда смотришь вверх, в небо, и мысли другие в голову приходят… Не то что копаться глазами в земле и прикидывать, когда и ты там окажешься.
Вскоре после того дядя Иван умер. Сказав Порязу, что у него болит низ живота, сел на попутный грузовик — мимо нас возят бревна из леса — и уехал в город. Через некоторое время его привезли обратно — после операции он вроде бы поправился.
Это было в апреле, голуби уже летали и ворковали вовсю. Дядя Иван вернулся в пятницу, а в воскресенье его не стало.
Поряз зашел к нему и увидел, что он стоит на коленях у окна — он умер, глядя на летающих голубей.
И теперь, когда я вижу в свое окно, как голуби дяди Ивана взмывают вверх и ныряют в посеревшем осеннем небе, я думаю о том, что мир и правда стал бы красивее и лучше, если б каждый из нас оставлял в нем что-нибудь после себя, подобно тому, как наш сельский брадобрей оставил в нашем пустынном деревенском небе своих голубей.
Перевод В. Викторова.
ГОСТИ НА ДАЧЕ
Они явились нежданно-негаданно: послышались голоса, и сразу же хлопнула калитка во дворе. Она жестяная, угол слегка отогнут и при каждом движении громко докладывает, что кто-то входит или выходит. Я поднялся из-за своего стола и увидел в окно, что по двору тянется пестрая вереница, человек десять — мужчины, женщины, дети… Они были с рюкзаками — шли по дороге с турбазы…
— Это дача писателя? — спросил один из мужчин, оглядываясь по сторонам. — Маловата вроде.
Он шел впереди и, по-видимому, был руководителем группы. В руках он держал только что срезанную сосновую ветку и показывал ею на крышу:
— И громоотвод есть!
— Какая лужайка! — восхищалась женщина в пестрой косынке. — Тут просто восхитительно!
Еще пять-шесть ступенек — и они окажутся на верхнем дворе. На мне были домашние брюки, тапочки на босу ногу, старая клетчатая рубашка, которую я очень люблю. Таким расхристанным мне не хотелось показываться на людях, но времени на переодевание не было, и хочешь не хочешь я вышел навстречу гостям в чем был.
Мы столкнулись у верхней калитки: я собрался ее отворить, но они вошли и без моей помощи.
— Это дача писателя? — спросила женщина в косынке. — А он сейчас дома?
По бесхитростному выражению ее лица я понял, что ей и в голову не приходит, что это я — хозяин, то есть писатель, которого они хотели видеть, и я решил не разочаровывать ее. Я сказал, что писатель только что вышел прогуляться. Жребий, как говорится, был брошен.
— Скажите, можно осмотреть двор? — спросил руководитель со свежесрезанной сосновой палкой.
— Пожалуйста! Заходите!
Группа вошла: трое мужчин, шесть женщин, трое детей. Кроме палки у руководителя был фотоаппарат. Выглядел руководитель лет на тридцать пять, но животик его уже округлился, шорты выставляли напоказ пухлые белые ноги с рыжими волосами. Он заглянул через окно в дом и сказал:
— Писатель работает в этой комнате?
В окно был виден мой стол с пишущей машинкой и вставленным в нее недописанным листом. Все подошли к окну и с любопытством заглянули в писательскую «святая святых».
— Этот дом реставрирован? — поинтересовалась женщина в клетчатой косынке, взглянув на кровлю.
Я почувствовал, что нанесу ей удар, если скажу, что дом не реставрировался, и что вообще это совсем не тот дом, где родился писатель, поэтому ответил утвердительно и даже повторил:
— Да, да! Дом реставрирован.
— А он тут и родился?
— Конечно, конечно!.. — продолжал я в том же духе, все больше входя в роль экскурсовода.
— А можно нам взглянуть на его письменный стол? — спросила белокурая девочка, как выяснилось потом — гимназистка.
Я пригласил их в комнату, и они, вероятно, очень удивились, увидев, что письменным столом служила доска, прикрепленная к подоконнику. Белокурая девочка подошла к машинке и стала читать про себя недописанную страницу…
— Какое слово интересное: «Хряпать»! — подозвала она женщину в клетчатой косынке.
— Совсем недавно кто-то стучал на машинке, — сообразил руководитель группы. — Это вы печатали?
— Да, я перепечатывал то, что он написал.
Все обернулись ко мне, оглядели меня повнимательнее и уже с бо́льшим уважением.
— Я запомню все это! — сказала белокурая девочка, дотрагиваясь сначала до машинки, а потом до лежащей рядом коробки для сигар.
— Он курит сигары? — спросил руководитель, взял коробку и стал ее изучать.
В коробке были скрепки, но он, слава богу, ее не открыл, а осторожно поставил на место. На лице его отразилось дополнительное уважение к владельцу сигар. Да и всю компанию привела, по-видимому, в восторг металлическая коробка с вензелем фирмы. Молчаливая молодая женщина с «конским хвостом» и в холщовой блузке подошла поближе, но не взяла коробку, а только наклонилась и шепнула женщине в клетчатой косынке:
— Голландские!
Женщина в клетчатой косынке разглядывала в это время икону Святого Георгия, стоявшую на этажерке с книгами. Столпились вокруг нее и остальные, несколько смущенные, стараясь не смотреть друг на друга.
— Он что, верующий? — спросил руководитель, явно озадаченный.
— Эта икона — произведение искусства! — сказала вдруг смуглая женщина с «конским хвостом».
— Да, это произведение искусства! — поддержали ее остальные.
Осмотр комнаты был закончен. Мы прошли в другую…
— Мама, мама, козий рог! — один из мальчиков заметил на камине козий рог и показал его молодой женщине в спортивной куртке (у женщины был такой же, как у мальчика, курносый и веснушчатый носик).
Вся группа собралась около камина посмотреть на козий рог.
— Можно его потрогать? — спросил мальчик и дотронулся до рога так осторожно, словно мог обжечься.
— Это им убивали турок? — подошел другой мальчик с круглой, как черешня, рыжеволосой головой.
— Ну конечно, — ответила мать. — Писатель же не выдумал это… Помните кинофильм «Козий рог»?
— Помним, помним! — закричали дети в один голос.
— Вот он, уголок народного быта! — воскликнула женщина в клетчатой косынке, осматривая камин. — Он настоящий? — спросила она, и не дожидаясь ответа, наклонилась, чтобы выяснить, есть ли у камина дымоход. — И мы тоже сделаем так у себя дома, только в подвале. Будет очень эффектно… И покроем его целлофаном. Будет очень эффектно! — повторила она, очевидно, разочарованная моим самым обыкновенным, к тому же действующим, камином в золе и саже.