Валки и сижу с ней, сочиняя новое послание домой. Она ухмыляется, но не может утаить тревоги из-за презрения, что сквозит в письме моей матери. Слушая отчеты Валки о жизни при дворе, я и сама впервые соглашаюсь с матушкой: Валка только ухудшает свое положение всеми этими играми и интригами.
Но она не желает ни к чему прислушиваться.
– Бесполезные советы, – говорит, отбрасывая письмо. – Хорошо хоть соизволили прислать плащ. Не могу поверить, что ты его забыла.
– Забыла? – Я изображаю безразличие. – Вот ведь досадное недоразумение. Что ж, с чего начнем?
Составлять письмо приходится допоздна, Валку злит необходимость уделять этому столько времени, а я рада подписать послание и оставить его запечатанным на столе.
Когда я собираюсь уходить, она говорит:
– Помни свое место, гусятница.
Она не знает, не могла прослышать о моей ночевке во дворце и беседе с принцем в библиотеке.
– Я не забыла о соглашении, – отвечаю спокойно. – Пока ты ведешь себя честно, я тоже его держусь.
– Разумеется, – ухмыляется она. – Если не будешь, то быстро пожалеешь.
Я ухожу и спешу уже знакомыми коридорами. Сегодня мне больше никто не встретился, не было даже прислужниц Валки, но это ничего не значит: принц узнает, что я приходила. Не представляю, что он подумает. Вернее, боюсь, что точно знаю это.
Проснувшись на другое утро, я обнаруживаю, что мир укутан огромными белыми сугробами, знакомые звуки конюшен кажутся необычно глухими. Лошади, каждая в собственной шерстяной попоне, терпеливо ждут на улице, выдыхая клубы вихрящегося пара.
Придя с Фаладой к гусиному сараю, я убеждаюсь в том, о чем догадывалась раньше: когда ложится снег, птиц перестают выводить наружу. Поэтому сегодня Фалада просто наблюдает из-за ворот, как мы с Корби скоблим пол. Раскидав свежую солому, притаскиваем ведра зерна, засыпаем в кормушки и расходимся молча, как и всегда.
Мы с Фаладой вместе отправляемся к заснеженным лугам, есть в этой повседневности что-то такое, от чего я не готова отказаться, даже если ходить на пастбища больше не нужно. Дорога уже протоптана лошадьми и разъезжена повозками, так что снег перемешался с грязью. А вот от вида равнин захватывает дух.
Теперь это мир бесконечной белой пустоши, убегающей в серую пелену на горизонте. Ветер свистит в ушах, путается в капюшоне потрепанного плаща и продувает насквозь, выстуживая кости. Деревьев тут почти нет, только небольшие перелески по краям лугов и вдоль схваченных ледком ручьев трутся друг о друга голыми плечами. Они приветственно машут мне ветками, будто старые друзья после долгой разлуки, все в снежных шапках и сосульках. В глазах туманится, и по щекам бегут стынущие на морозе слезы.
Возвращаемся с прогулки мы после полудня. Я расчесываю Фаладу и от работы снова согреваюсь, в пальцах рук и ног покалывают иголочки. Я невыразимо счастлива, что он все еще в безопасности, что Валка явно не прознала о моем пребывании во дворце. С вычищенными копытами, укрытый попоной, Фалада идет за мной в стойло. Я устраиваюсь на соломе под его взглядом, не представляя, чем еще заняться.
– Заскучала?
Я кидаю в него пучком соломы.
– Не смешно. А впереди еще целая зима.
– Тогда лучше бы отыскать тебе дело.
– Ну да, – ворчу я и замолкаю, не зная, что еще сказать. Фалада тихонько фыркает и высовывает голову над дверцей стойла, навострив уши и слушая отголоски разговоров в общей комнате.
Я смотрю на него, потом на другую стену, потом на перепачканную потрепанную юбку. Чем я вообще умудрялась заниматься каждый день все эти пятнадцать лет? Я любила выбираться на прогулки пешком или верхом, но для этого теперь слишком холодно. Читала все книги, какие могла отыскать, но здесь нет ни одной. Что еще? Не могла же я только читать и гулять?
Я закрываю глаза и вдыхаю сырой лошадиный запах стойл. Наверное, я наблюдала за людьми – во время приемов, на разных слушаниях, за едой, и в прачечной, и на кухне, и даже в деревне. Читала, гуляла и наблюдала. Не хватает, даже чтобы занять пересчетом пальцы одной руки.
Фалада прядает ушами в сторону коридора. Я слышу шаги, и в дверях появляется Джоа, протягивает сложенную чашечкой ладонь к жеребцу. Не так давно я узнала, что Джоа не простой конюх, а главный, и отвечает за обе конюшни.
Фалада изучающе смотрит на него, потом наконец тянется и мягко фыркает в подставленную руку.
С моего места хорошо видно помелькнувшую на лице Джоа улыбку.
– Вы ему нравитесь, – замечаю я.
Конюший щурится в темноту стойла и видит меня.
– Его нелегко покорить.
– У вас получается. – Слова звучат немного неуклюже, но я хотя бы уверена, что выбрала верные.
– Все равно не скоро выйдет угнаться за тобой. Как там гуси?
– Ничего. Но мы их больше не выгоняем. Осталась только уборка по утрам и вторая кормежка на ночь.
– Почему бы тебе не помогать здесь после обеда? – небрежно предлагает Джоа.
Помогать? С лошадьми? Лицо само расплывается в улыбке.
– Хорошо, – отвечаю я, улыбаясь так широко, что Джоа усмехается.
– У нас не хватает конюха, – говорит он, распахивая дверцу и отступая, чтобы я вышла. – Еще одна пара рук мне точно пригодится.
Я выбираюсь из сена и иду за Джоа, который принимается объяснять, на что я только что подписалась.
Вскоре становится понятно, что помощь в конюшнях мало чем отличается от моих обязанностей: я просто чищу стойла от навоза. Раньше от такой работы у меня болела спина и ладони шли волдырями, но теперь, уже переломанная и израненная уборкой у гусей, я чувствую себя лишь усталой, загрубевшей и донельзя гордой.
– Можно подумать, что ты научилась превращать свинец в золото, с такой самодовольной миной расхаживаешь, – отмечает Фалада пару дней спустя, когда мы выходим за ворота, шагая по хрустящим промерзшим камешкам. Мы с Джоа заключили сделку. От уборки у гусей и до обеда я предоставлена самой себе. После обеда – принимаюсь полностью выгребать стойла.
– Наконец-то нашла то, в чем могу преуспеть, – объясняю я с нарочитой серьезностью. – Отыскала свое призвание в жизни…
– Лопатить конский навоз?
– Точно, – соглашаюсь я надменно. – Не рассчитываю, что ты, как Конь, меня поймешь.
– М‐м‐м.
– Конский навоз значительно превосходит гусиный помет, во‐первых, будучи намного крупнее, во‐вторых, источая гораздо худшее зловоние. И в‐третьих… Эй!
Фалада обрывает меня, пихая головой:
– Пощади меня, о Леди Лопаты!
– Не забывай про вилы. – Я тоже отвечаю шпилькой.
Фалада фыркает:
– Но это и в самом деле изумляет.
Я пинаю комок снега и думаю о маленькой лощине, в которую прилетал Ветер, и о вечерах на конюшнях с Редной.
– Одно из лучших воспоминаний из дома – верховые прогулки с Желудем. Я так завидовала работнице, которая проводила с ним и другими лошадьми кучу времени. А теперь сама на ее месте и делаю то, за чем только наблюдала.
– Если бы не Дама, ты была бы совершенно довольна такой жизнью, да? – спрашивает Фалада.
Я искоса смотрю на него. Он выглядит угрюмым и расстроенным.
– Да, – признаю я.
Фалада склоняет голову, принимая ответ.
– По крайней мере, у меня есть лопата, – посмеиваюсь я нарочито. – С ней можно разгрести что угодно.
Он мягко фыркает:
– Будем надеяться.
Со сменой погоды я начинаю проводить намного больше времени за затяжными ужинами с друзьями и на посиделках по вечерам. Вновь исполненная решимости, включаюсь в беседы, задаю вопросы и вставляю свои замечания. Иногда Рябина опускает голову, пытаясь скрыть веселье, или Виола невзначай смахивает с губ улыбку, когда я в чем-то особенно путаюсь, но в основном меня все слушают внимательно и строят ответы так, чтобы я улавливала смысл.
И каждую ночь, лежа на своем клочке соломы по соседству с белеющим в полутьме Фаладой, я снова вспоминаю эти разговоры и доброту. Беспокойно думаю о важности грамоты и использования речи, о Конях и народе фейри. Но потом, когда занимать голову становится нечем, темнота полнится призраками, на которых у меня нет управы. Я лежу на спине, широко распахнув глаза, и не могу унять стук сердца, не могу стереть из памяти слова и нападки брата, ежедневные мысли о Корби, содрогание дерева в руках. И, куда ни повернись, повсюду угрозы Дамы, ее удавка все еще держит меня за шею, ее сети по-прежнему раскинуты вокруг Кестрина. Когда я наконец засыпаю, сны мои полнятся тьмой и гулкими ударами крыльев о воздух.
Одним свежим ясным утром я отправляюсь с Фаладой к часовне в надежде отыскать там умиротворение. Шагаю улицами и смотрю по сторонам, думая заметить большеглазого бродяжку, который нашел меня, когда я была больна.
Около часовни трое мальчишек играют в квадратике яркого утреннего света меж двух домов. Один из них замечает меня и пихает приятеля, тот поднимает голову, и я враз его узнаю. Он таращится на меня, вскакивает на ноги и уносится по узкому переулку, друзья – за ним. Я провожаю их взглядом и понимаю, что недолго буду молиться в одиночестве.
Зайдя в часовню, я позволяю себе утонуть в тишине. В последние дни я часто читаю молитвы, и отдыхая от работы, и сидя с Фаладой, и в теплой темноте ночной конюшни, пробуждаясь от вязких сновидений, что текут, кружатся и теряют форму, но неизменно содержат в себе блеск зубов за улыбчивыми губами и мерцание глаз.
Я заворачиваюсь в плащ, вдыхаю сладкий прохладный воздух и пробегаю глазами по словам на стене напротив, по молитве, которую все еще не могу прочесть. Вспоминаю, как молилась той ночью, когда воины гнались за мальчишкой. Гадаю, был ли он послан мне, была ли мне дана возможность помочь ему или то был выбор между ним и солдатами. Размышляю, зачем ему так пристально следить за мной.
Потом позволяю этим мыслям растаять в звуках окружающего города. Опускаюсь коленями на жесткую циновку и погружаюсь в молитву. Молюсь обо всем, что узнала, выучила и ощутила: о выражении глаз Корби и одолевающих меня страхах, о принце и его безнадежной борьбе с Дамой, о самой Даме и ее власти надо мной, и снова и снова о себе, и об ощущении дерева в руках, и о беспощадной ухмылке, растянувшейся на моих губах при виде крови Корби.