– Разумеется, нет. – В голосе у него неприкрытое веселье. – Как видите, я пока еще в своем праве лорда.
– Гаррин, мой милый мальчик, – спрашивает Динари, повернувшись к нам и избавляя меня от дальнейших ответов, – о чем это вы говорите?
Я гадаю, раскроет ли он предмет обсуждения перед теперь внимательным Кестрином.
– Мы предавались раздумьям о природе милосердия, – с готовностью делится он. – И о том, как его испрашивать.
– О, – говорит Динари и мгновение спустя поворачивает беседу к грядущим улучшениям в Чертоге Говорящих.
К счастью, больше мы с Гаррином наедине не остаемся. После ужина мы все переходим в гостиную. Динари прекрасно разбирается в том, как поддерживать течение разговоров даже в такой маленькой компании, как наша. Это и к лучшему – если бы не она, я бы исчерпала темы задолго до конца вечера. Наконец мужчины встают, и Кестрин с Гаррином прощаются. Я кланяюсь, Мелькиор провожает их и возвращается ко мне, чтобы отвести к карете.
Когда мы покидаем гостиную, я понимаю, что это дает внезапную возможность. Замедлив шаг, я обращаюсь к нему:
– Вы проведете остаток зимы во дворце, вераин?
– Зимой всегда много неотложных дел. Мы останемся до весны.
– Как я понимаю, в городе не все в порядке, – говорю я, пытаясь вывести его на разговор.
– Воры в этом году что чума, – соглашается он мрачно.
– Я имела в виду тех воров, что похищают и людей тоже.
Мелькиор искоса бросает на меня взгляд.
– Не думаю, что такое случается часто. Угроза попасть в руки работорговцев крайне преувеличена. Мы же озабочены бандами воров – Черным Монахом, Красным Соколом и иже с ними. Это их я обязан выследить.
Приходится прикусить язык и не спорить о похитителях. Едва ли получится сподвигнуть Мелькиора на борьбу с ними за несколько минут ходьбы до кареты, коль скоро дворянские семьи тревожатся о своих кошельках больше, чем о бедняках в городе. Но, по крайней мере, можно узнать что-нибудь о Красном Соколе.
– И что потом? – спрашиваю я. – Каково наказание за воровство?
– За обычное воровство – пустяки. Розги и день в колодках в самый раз. Но для таких людей, как эти бандиты, король назначил наказанием смерть.
– Смерть, вераин?
– Даме дозволительно не понимать тяжести их вины, – говорит Мелькиор, сама снисходительность. Дверь в переднюю прикрыта, так что он тянется отворить ее.
– Так ли ужасно воровать, если не дано другого выбора? – быстро спрашиваю я.
– Мы с вами говорим не о простом воровстве, а об организованных бандах. Они создают свои законы и собирают приспешников, подрывая влияние короля. Судите сами, вериана.
Мелькиор открывает дверь и отходит, пропуская меня.
– Ваши доводы сильны, – неохотно соглашаюсь я. Как угроза порядку и обществу, банды воров и правда кажутся опасными. А мне все еще известно слишком мало, чтобы это оспаривать: лишь то, что Красный Сокол заботится о своих людях и что он бесспорно вор.
Я выхожу в переднюю и вижу поджидающего Кестрина.
– Мир вам, вериана, – говорит позади Мелькиор и закрывает дверь.
– Заид. – Кестрин застал меня врасплох. – Не ожидала еще раз увидеть вас сегодня.
– Рад, что порой способен превзойти ваши ожидания. – Он широко улыбается и предлагает мне руку. – Но я лишь хочу узнать, понравился ли вам вечер.
– Было очень любопытно, – уклоняюсь я от ответа.
Мы выходим во двор, где ждет экипаж.
– Мне тоже так показалось. Как вам мой кузен?
Я пытаюсь выдумать вежливые слова.
– Он очень отличается от вас, заид.
Кестрин помогает мне забраться в карету и замирает, все еще не отпуская. Я сажусь с вытянутой рукой, зажатой в его ладони, и жду.
Он криво усмехается.
– Вы так своеобразно избегаете ответов, что мне это начинает нравиться.
Я чувствую, что краснею, но отнюдь не только от стыда.
– Спасибо, – бормочу в ответ.
– Надеюсь, вы посетите нас вновь.
– Не хотелось бы снова навязываться.
– Это не навязчивость, а отрада для меня, вериана.
Я встречаю его взгляд.
– Хотя вы и находите меня занятным развлечением для праздных вечеров, заид, умоляю вас, сжальтесь и оставьте бедную гусятницу.
Слова мои тонут в тишине. Лошадь топчется и скребет копытом по брусчатке. Кестрин не движется, не опускает руки, а глаза у него темнеют от неясного мне чувства. Это не злоба и не сожаление.
Наконец он говорит:
– Через три недели будет еще один ужин. Вы не придете?
– Заид. – Я отвожу взгляд, смиряясь с неизбежным. В конце концов, я служанка. – Я могу лишь подчиниться.
Он роняет мою ладонь, словно обжегшись.
– Нет. Я не хочу отнимать у вас выбор. Но если передумаете, надеюсь, дадите мне знать.
Он меня правда отпускает? Я нерешительно киваю.
– Заид.
– Благодарю за этот вечер, вериана.
Он захлопывает дверь и зовет кучера.
Я откидываюсь на подушках и зажмуриваюсь, но всю дорогу до конюшен вижу, как принц стоит во дворе, говорит о новом приглашении, слушает мой ответ с усталым лицом и тенями в лесных глазах. Выражение, чуть изогнувшее его губы и притаившееся во взгляде, преследует меня, но я все еще не могу его назвать. И лишь оказавшись дома, сменив одежду и свернувшись калачиком под одеялами на матрасе, я нахожу наконец верное слово: отчаяние.
Глава 26
– Ты все еще плохо спишь, да? – Виола окликает меня, когда я собираюсь выдать Луноцветке утреннее яблоко. Я качаю головой, глядя на то, как черная утаскивает его зубами. Забирает с дверцы стойла и отворачивается, чтобы насладиться угощением. Она не только почти оправилась от болезни, но и перестала на меня фыркать.
– Стараюсь теперь поменьше топотать, – говорю я Виоле.
– Не хочешь ночевать в нашей комнате?
– Что? – Я не уверена, что правильно поняла.
Виола пожимает плечами:
– Может, будет лучше спаться рядом с кем-то.
– Может.
Мне не доводилось делить с кем-то комнату, только стойло Фалады. По уюту и спокойствию тех ночей я до сих пор тоскую.
– Не представляю, как спать одной, – продолжает Виола. – Я так привыкла к звукам других людей рядом. Наверное, было бы слишком тихо. Сальвия говорит, что я во сне смеюсь, но вот что я тебе скажу точно: сама она храпит.
Подмигнув, Виола удирает по коридору, заглушая смехом возражения Сальвии против таких обвинений, слышные из смежного стойла. Я не могу удержаться от смешка.
Луноцветка снова высовывает голову и задумчиво меня созерцает. Мне начинает казаться, что мы почти сдружились. Сочетание ее колючего нрава и очевидной радости от угощений, что я приношу, неизменно вызывает улыбку.
– Больше нет, – говорю я, показывая пустые руки.
Она сердито фыркает.
Я снова улыбаюсь и ухожу в гусиный сарай. Все утро, выгребая грязь, раскидывая сено и ходя за водой, я размышляю над предложением Виолы и пытаюсь представить, каково ночевать с кем-то в одной комнате. Думаю, для этого надо глубоко и непоколебимо доверять другому.
После обеда Джоа заглядывает проверить, как я справляюсь с уборкой в стойлах.
– Тут есть одна немолодая кобыла, и с ней надо упражняться каждый день, чтобы оставалась в форме, покуда хозяин в отъезде, – говорит он, облокотившись на дверцу. – Как думаешь, сумеешь с ней помогать?
Я опускаю на пол вилы.
– Если покажете, что надо делать.
– Конечно. Отыщи меня, как закончишь тут, и вместе ее выведем.
Смирная гнедая кобыла явно предпочла бы провести вечер в стойле, а не в упряжи и под седоком. Только после долгих уговоров и понуканий она наконец издает утомленный вздох и пускается рысью. Я ее уже люблю.
– Надо гулять с ней каждый день в ближайшие недели, – говорит Джоа, когда я привожу ее обратно в стойло.
– Хорошо, – отзываюсь я, поглаживая лошадь по шее.
Уходя, Джоа смеется:
– Скоро сделаем из тебя конюха.
Я слежу за тем, как гнедая, качая хвостом, идет через стойло к корзине с зерном. Как чудесно было бы жить так, с друзьями и лошадьми, и никогда больше не иметь дела с Корби. Я прислоняюсь к грубому дереву дверцы. Если бы только не Валка, и не Дама, и не отчаяние в глазах Кестрина.
Этим вечером Виола заходит ко мне, молча сворачивает матрас и уносит его в комнату, что они делят с Сальвией.
– Отлично, – говорит та, когда Виола расстилает мою постель на полу. – Здорово, что ты будешь тут с нами.
– Но…
– А ну ни слова! – Виола грозит мне пальцем.
Я смеюсь и помогаю ей расправить одеяло.
– Уснешь мигом, – обещает она. – Вот увидишь.
И ошибается. Я слушаю ровное дыхание друзей, тихую возню и иногда – со стороны Виолы – милые смешки сквозь сон, и меня укрывает непривычным покоем. Распахнув глаза, я смотрю на них обеих и думаю об их жизнях, о Тарките и его маме, обо всех людях, что видела в городе. И хотя сон не идет до глубокой ночи, утром я не так вымотана, как обычно.
Дни теперь текут в новом ритме, странном и незнакомом, потому что на каждом шагу мне не хватает Фалады, но постепенно его отсутствие становится привычным. От этой привычности порой делается горько, но ее не избежать. По утрам мы с Корби чистим гусиный сарай. После – я выхожу к равнинам, застывая ненадолго у городских ворот, чтобы посмотреть на голову Фалады. Иногда рассказываю ему что-то, но чаще просто стою в тишине и гляжу на упавшую связку молитвенных флажков, повисшую у него на шее карикатурным украшением. Голова теперь всегда неподвижна и бессловесна. Я гадаю, не сама ли вообразила тот голос в первый раз.
Днями, когда вместо тишины хочется шума, я брожу по большим городским улицам с посохом в руке. Как учил Таркит, стараюсь не заходить в тихие переулки и не гулять вблизи скоплений мужчин, остерегаясь всех и всего, что может угрожать нападением или похищением. Но не могу отказаться от интереса к самому городу, к его жителям – мужчинам, женщинам и детям, у каждого из которых своя судьба. Столько жизней, столько нужды, и надежды, и смеха, сплетенных воедино. Лишь вблизи дворца, где живут богатые купцы, лучшие ремесленники и работники гильдий, в воздухе витает дух изобилия. И, как бы далеко ни уводили меня прогулки, я всегда возвращаюсь до вечера, вычищаю все порученные мне стойла и занимаюсь со старенькой гнедой.