Когда все готовы расходиться, Кестрин огибает стол и снова предлагает мне руку, чтобы сопроводить из столовой следом за отцом. Мы выходим из смежного зала, и он жестом отсылает прислугу. Я любопытно кошусь на него, но не возражаю, и мы уходим одни.
Он ведет меня на мраморную площадь с танцующим фонтаном в середине. Я убираю руку из-под его локтя и опускаюсь на каменную скамью. Кестрин садится рядом, смотрит на меня исподтишка. Я молчу, поглощенная игрой лунного света в воде.
– Вериана, – мягко говорит Кестрин, – как вы?
Странный вопрос, ни капли не светский, хоть и звучит привычно.
– Мы оба здесь, не так ли? – спрашиваю я в ответ.
– Три дня прошло.
– Да.
За это время рука у меня подлечилась и больше не требует перевязи, а раны на груди почти затянулись, так что каждый вдох отдается лишь шепотом боли.
Сколько же нужно было приходить в себя Кестрину? Наверное, его раны глубже, вырезанные в душе, а не на теле. В лунном свете его лицо кажется все еще каменным. Только волосы, гладкие и блестящие, смягчают облик.
– Вы и правда Ветер? – спрашиваю я, хоть и знаю ответ.
– Да. – Он проводит рукой по волосам. – Я все придумывал, как расскажу вам и что буду делать. Так глупо. – Слова сочатся презрением.
– По-детски, – бестактно поправляю я, но он лишь смеется.
Я смотрю на него и вспоминаю, как волновалась из-за помолвки, как даже мать не находила для нее причин. Теперь у меня есть предположение, и все же я не могу не задать вопрос:
– Почему вы захотели жениться на мне?
– Спрашиваете?
Я не отвечаю.
Кестрин кусает губу, потом говорит:
– Когда я впервые нашел вас, я был объезжающим свой дар новичком, а вы – девочкой, что спряталась от брата в лесу. Я не мог отказать себе в том, чтобы возвращаться и проведывать вас, а отец научил меня посылать вам с Ветром слова. Я ждал ваших рассказов. Я хотел спасти вас от брата. А больше всего этого – мечтал увидеть вас собственными глазами. – Он стискивает ладони. – Когда пришло время выбирать жену, я знал, что ею должны стать вы.
– А я не представляла, кто вы такой.
Маленькое предательство. Между нами столько всего намного более значительного, и все же это кажется самым глубоким.
– Понимаю. Простите.
Я вожу пальцами по вышитому узору вдоль края туники, пробегаюсь по идеальным стежкам.
– Вы слышали приговор Валки?
– Слышал.
Я жду, но больше он ничего не говорит.
– Все предатели так умирают?
– Обычно изменников казнят через повешенье. Тело оставляют висеть месяц, чтобы его клевали вороны и размывали в гниль дожди, потом сбрасывают в яму и забывают.
– И почему ее надо мучить перед смертью?
Кестрин трет подбородок.
– Убийц вашей подруги казнил Красный Сокол, не так ли?
– Да, – признаю я.
– По вашей просьбе?
Я внимательно смотрю на него, взвешивая опасность.
– По моей.
– Я так и думал. – Он потерянно молчит. – Знайте, что я пытался.
– Знаю, – честно отвечаю я. – Но приходившие стражники даже не поговорили с теми, кто ее нашел. Чем дольше тянули бы, тем более вероятно, что никого бы не поймали. И… я слишком поздно поняла, что Красный Сокол обратит их смерти в насмешку над королем. Простите.
Он качает головой:
– У вас умер друг. Я не смею осуждать предпринятые вами шаги. Однако, к слову о правосудии, вспомните, что перед казнью тех людей высекли. Почему вы согласились на такие «мучения» перед их смертями?
Я пытаюсь сглотнуть, но во рту пересохло.
– Я не… – начинаю и тут же замолкаю.
Кестрин пристально смотрит на меня.
Я слышу голос Красного Сокола, говорящего о наказании плетьми: чтобы казнь не была слишком легкой. Я ни на миг не задумалась об этом дополнении к каре. Они мучили другого человека, и я желала им того же. И не было места милосердию в правосудии, которого я искала.
– Я не подумала, – говорю шепотом.
– Они стали тем, что может отпугнуть других от подобных выходок. Здесь речь о том же. Серьезному преступлению – суровое наказание.
– Нет, – говорю я. – Даже сделанное ворами – в русле их правосудия. Любой человек в городе знает, за какое преступление какая положена кара. Одна для всех. А Валке вы уготовили нечто ужаснее наказания за измену. И потом это будет всех нас преследовать.
– Поступки Валки умрут вместе с ней.
– Воспоминания о ней будут жить. И ее друзья будут помнить, что она не просто умерла, а была обречена на страдания. Это породит ненависть в сердцах, доселе ее не знавших.
Кестрин вздыхает:
– Мой отец…
– Это закон, – помогаю я. – Но справедливо ли его решение?
– Я поговорю с ним от вашего имени, – говорит Кестрин. – Возможно, преуспею там, где не смогли вы.
Я с интересом кошусь на него – верю, что это возможно, потому что именно его больше всего желал защитить отец, но не ожидала, что Кестрин сам признает подобное, даже косвенно.
– Отец сказал, что вы сразу возразили против выбранного для Валки наказания, – осторожно говорит он.
– Я почти не смыслю в правосудии, – объясняю я, – но пытаюсь поступать правильно, насколько могу. Выбранная ею казнь вне всяких законов. Помыслы ее были жестоки, и власть, что приведет такой приговор в исполнение, будет равно жестокой.
– Я с ним поговорю, – заверяет Кестрин.
– Есть еще кое-что, – медленно говорю я.
Он смотрит на меня и ждет.
– Вы уверены, что во время казни умрет именно она?
Кестрин долго глядит на меня молча. Потом произносит сдавленным голосом:
– Скажите, как именно было наложено заклятие. Опишите все по порядку.
Я смотрю на него, чувствуя мягкое давление цепочки на горле. Надо было попросить Даму убрать ее, когда была возможность, но тогда я не подумала. И не стану призывать ее теперь только с этим.
Он прищуривается:
– Не можете.
– Вы думали, могу?
Он тихо усмехается, будто недовольный собой.
– Нет. Я немного в этом смыслю. Скажите вот что в таком случае, если можете: когда она сотворила заклятие, вы внезапно перенеслись в тело Валки?
Я мотаю головой, не смея говорить вслух.
– То есть остались в прежнем, но его облик поменялся?
Я киваю, цепочка давит уже так, что дышать можно только медленно и неглубоко.
Кестрин откидывается назад.
– Тогда все обойдется. Она подменила ваши оболочки, а не настоящие тела – или души. Когда Валка умрет, чары могут даже развеяться – и вернуть вашу прежнюю наружность. Я обсужу это с Корморантом. Если не ошибаюсь, он сразу использовал возможность изучить вас.
Это правда, но я не позволяю себя отвлечь.
– А что, если до возвращения ко мне оболочка будет уничтожена?
Кестрин застывает.
– Что тогда?
Он опускает голову, рассматривает плитку.
– Я поговорю с отцом, – повторяет снова решительным голосом.
На этот раз я верю, что король его услышит.
Я смотрю на свои огрубевшие руки, трещинки на них до сих пор не совсем разгладились, несмотря на бальзамы, что втирали в меня прислужницы. Неужели все будет так просто? Ко мне внезапно вернутся и старые шрамы, и мягкая кожа, когда я уже так привыкла к тяжелой работе?
Меня пожирает чувство утраты. Наверное, не стоило говорить – быть может, король пощадил бы Валку, если бы ее казнь угрожала и мне? Или нужно бороться лишь за более милосердную смерть для нее, но правосудие свершиться должно?
Я запускаю ладонь под расшитый край рукава и тереблю бинты, распускаю полотно пальцами.
Кестрин больше не заговаривает.
Наконец я поднимаю глаза на него.
– Уже поздно, – произношу в тишине.
– Ваше запястье… что случилось… это же… – Он запинается, в глазах страдание.
Это не вопрос. Он знает правду не хуже моего, как бы трудно ни было ее принять, но я все же отвечаю:
– Да.
Он сжимает ладони и торопливо скрещивает руки, будто прячет кулаки, хотя сейчас его гнев направлен на него самого. Я знаю этот взгляд, слышу, как он сдерживает дыхание, и тихо его жалею. Это наследие Дамы останется между нами до конца дней: потаенные сущности, скрытые истины и следы жестокости.
– Вы можете… Возможно ли, что вы когда-то меня простите? – спрашивает он.
Простить его?
– Нет, – твердо отвечаю я. – Нет, я не буду вас прощать, Кестрин, потому что вы ничего дурного не сделали.
Он глядит на меня:
– Как вы можете так говорить? Я ранил вас. Вот оно, доказательство.
– Да, ранили, – допускаю я. – Но вы считали меня Дамой. Вы были ее пленником, Кестрин, ожидали смерти, полагали, что она убьет вас, как убила вашу мать. Вы сопротивлялись, как могли, и словами, и поступками, и никакой вины в этом нет. Ни вашей, ни кого-либо, вынужденного обороняться.
Теперь я это понимаю, и про саму себя тоже. Можно было не торжествовать так злобно, ударив Корби, но нельзя жалеть о том, что я смогла защитить себя. Я бы сделала это снова, стоило бы и Кестрину.
– Мне нечего вам прощать, – повторяю я уже мягче. – Я… я сама слишком долго боялась доверять вам, полагая, что победить Даму невозможно.
– Было невозможно, – говорит он с кривой усмешкой. – И меня, пожалуй, стоит не меньше порицать за то, как я обращался с вами, когда впервые позвал сюда для разговора.
Справедливо.
– Вы сможете быть счастливы здесь? – отрывисто спрашивает он. Смотрит в сторону, на фонтан, приковав взгляд к воде.
Я чувствую в груди странное покалывание. Кажется, я сейчас заплачу.
– Важно ли это?
Он так и не глядит на меня.
– Вы можете вернуться домой, если хотите. На вашу долю выпало достаточно, чтобы расторгнуть помолвку без ущерба для дружбы наших стран.
– Я говорила вам как-то – меня там ничто не ждет.
– Говорили.
– И я уже полюбила вашу землю и ваш народ всей душой, вераин. Я не уеду по собственной воле.
Но я полна благодарности за то, что он дал мне эту свободу выбирать. Неоценимое сокровище.
Он поворачивается с искрой надежды в глазах: