Она не отскакивает, даже не опускает глаз, подбородок задран кверху, взгляд прикован к невидимой точке в пустоте. На ней присланная мной одежда, простая пара из туники и юбки. Руки связаны спереди, коса растрепалась.
Глядя на нее, я вижу свои ожившие кошмары, ведь это я стою, презираемая и одинокая, жду смерти по воле королевской семьи. И пусть вместо меня там, наверху, Валка, глаза мои будто видят другую судьбу, которую я могла навлечь на себя.
Мы останавливаемся рядом с помостом, Солас встает сама, хотя поводья болтаются у меня в руках.
Король поднимает ладонь. Толпа выжидающе затихает, и в конце концов остаются слышны только тихие выкрики кучки детей.
– Верия Валка, вы обвиняетесь в измене короне и в покушении на убийство королевской особы. Вы признаны виновной. У вас есть последнее слово?
Валка выдерживает ледяное молчание, находит глазами меня. Я вижу собственную вину в этом взоре, таком же ненавидящем, кричащем о предательстве, как и в тот день много лет назад, когда я изобличила ее воровство перед всеми. Если бы только я поступила тогда так же честно, но добрее. Если бы только Валка сама выбрала иной путь.
Король кивает, и ее ведут к виселице, ставят на ждущую внизу скамейку. Палач накидывает ей на шею веревку, вытягивает из петли косу и отступает.
Она не сводит глаз с меня, так что я не вижу ни взмаха руки короля, ни подошедшего и пнувшего скамью палача. Вижу лишь, как ей рывком задирает голову и как резко прекращается падение, когда ломается шея.
Холод скользит мне под кожу и обжигает плоть. Я смотрю на раскачивание тела перед собой сквозь бесцветный бурлящий туман. Солас беспокойно перетаптывается, вертит головой и косится на меня, показывая белки глаз.
Толпа разом пятится, кругом бормочут:
– Принцесса. Смотрите на принцессу.
Смена облика прокатывается судорогой, выкручивает кости, выдавливает дыхание из груди. Столько месяцев надетая на горло удавка всплывает из-под кожи и сгорает дотла, словно ее никогда и не было.
Я вижу, как на склоненной голове Валки курчавятся волосы, темные пряди сменяются медно-рыжими, одежда полощется в незримых порывах ветра, пока присланные мной туника и юбка не обращаются в пышный, расшитый узорами наряд, что подарил мне самой король.
Когда ветер затихает, я оборачиваюсь и смотрю поверх людей. Они глазеют в ответ, целое море лиц. Позади всех, стоящим у стены, я нахожу Красного Сокола. Он встречает мой взгляд и улыбается – добро, ободряюще. Никак не связанно с устроенной мною казнью. Легонько кланяется, приложив пальцы к сердцу, делает шаг в сторону и сливается с толпой.
– Вериана, вы в порядке?
Я моргаю, удивленная тем, что Кестрин оказался рядом и его рука придерживает мою на поводьях. Не помню, когда он решил мне помочь.
– Вериана? – повторяет он и коротко сжимает мои пальцы, осторожно, помогая прийти в себя. – Как вы?
– Мы оба все еще здесь, – тихо отвечаю я вчерашними словами.
Он отпускает мою руку и откидывается назад, заметно расслабив плечи.
Король ожидает в седле, созерцает нас обоих, прищурившись. Откровенно говоря, на всей площади нет ни одной пары глаз, не прикованной к нам с Кестрином.
Я говорю громко, перекрывая растущий гомон толпы, потому что должна повлиять на короля и попросить погребения для Валки, и лучшего момента будет потом не найти.
– Тарин, верия Валка была дочерью почтенного дворянина в королевстве моей матери. Хоть она и изменила клятве верности, отец ее предан дому по-прежнему. Ради него я прошу вас как можно скорее похоронить ее.
Слова мои не встречают одобрения толпы.
– Бросьте изменницу гнить! – вопит кто-то. И вот уже вокруг слышится все больше и больше злобных выкриков.
– Тарин, – повторяю я уже только для тех, кто рядом с нами. – Она поплатилась за измену. Не дайте ее поступкам отозваться моей матушке королеве пуще, чем есть.
Только такой довод он может понять, так что приходится выбрать его. Нестерпимо думать о том, что над телом Валки будут измываться, что его бросят без погребения.
Миг растягивается в вечность, пока он изучает меня пристальным взором. Прекрасно все понимая. Спрашивает:
– Такова ваша воля?
– Такова.
Король кивает и делает знак командиру Саркору.
Я отворачиваю Солас прочь, чтобы не смотреть, как Валку снимают и увозят. Думаю о том, где ее захоронят, и перед глазами мелькает кладбище, на котором покоится Виола. Могила Валки станет лишь одной из многих, такой же маленькой горкой камней в поле, где нет имен.
Обратный путь во дворец проходит будто в тихой дреме. Куда я ни посмотрю, всюду замечаю людей, что узнала за прошедшие месяцы, за этот год моей жизни. Они оборачиваются к нам, улыбаются, и в их глазах я вижу судьбы еще не рожденных детей, уверенную силу юных, тяжкие хвори стариков.
За воротами дворца я неуклюже спешиваюсь и глажу Солас, пока к нам идет Сальвия.
– Должно быть, здорово вернуться в прежнее тело, – замечает она.
В паре шагов от нас передающий поводья конюху Кестрин замирает посреди движения, слушает.
По правде говоря, тело кажется странным, будто покинутое пристанище, будто полузабытая детская. Оно налилось, стало выше и пышнее, пока о нем заботилась Валка. Я тоскую по мозолям на руках.
– Мне скорее по душе жить без обгоревшего запястья, – отвечаю беззаботно.
Сальвия хмуро смеется, качает головой и уводит Солас.
И все же, шевеля рукой, я чувствую под этой кожей ту же острую боль, что ощущала под обугленными остатками прошлой. А когда я выбиралась из седла, мышцы на порезанной руке так же ныли, хоть и запечатанные в новой оболочке. Повреждения никуда не делись, просто исчезли с глаз. Но и за это стоит быть благодарной: возможно, теперь, когда шрамов не видно, мы с Кестрином и сумеем посмотреть друг на друга без вины и боли.
– Вериана, – зовет он, подходя ко мне. – Пройдемте внутрь?
Я, как положено, беру его под руку и шагаю рядом с ним к распахнутым дверям Парадной Залы. Заблудившийся во дворе ветерок порхает мимо, обнимает меня. Я строго взираю на Кестрина, а ветер уже треплет выпавшую из моей косы прядь и уносится в открытые двери.
Принц поднимает брови, изогнув уголок губ и озорно сверкнув глазами.
Я выдыхаю с тихим смешком и сжимаю пальцами его руку.
Вместе мы поднимаемся по ступеням в Парадную Залу.
Костяной нож
История из мира «Колючки»
– У нас гость, – говорит Ния, когда я захожу на кухню со двора. Она сидит на коленях у низенького стола посреди комнаты, замешивает утреннее тесто, руки перепачканы мукой, коса растрепалась. – Слыхала, как Папа только что отпер дверь.
– Знаю. Вот беда. – Я обхожу кухню, пытаясь понять, как с такого рода бедой сладить.
Матушка уехала в город, а отец уже встречает его, так что теперь мне, как старшей из сестер, надо решать, что же делать.
– Ты сегодня стряпаешь что-нибудь особенное? – спрашиваю я, пробуя бурлящее в горшке над очагом варево.
– Только хлеб… Кто он? – Ния смотрит на меня и смахивает волосы с лица, пачкая выпавшие прядки белым.
– Не знаю.
Я присоединяюсь к ней за столом и наклоняюсь отщипнуть кусочек теста. Сквозь нежный привкус розмарина ловлю нотки теплого голубого неба, золотых под солнцем пшеничных полей и трелей соловья. Сдерживаю грустный вздох, когда вкус колдовства Нии тает.
– Испечем лепешки к обеду на случай, если он останется, – говорю сестре. – Хотя, может, он и вовсе не задержится так долго, чтобы есть у нас.
Она не дает себя отвлечь:
– Если не знаешь, кто он такой, почему говоришь, что беда?
Я теряюсь, неуверенная во всем сразу: что ей отвечать, как ее уберечь, кого именно я видела парой минут раньше.
Выглядывая из-за окружающей кухонный дворик низкой стены, сложенной из необожженного кирпича, я медленно понимала, что свернувший к нам мужчина с дорожной сумкой через плечо – вовсе не человек. Об этом говорили и непроницаемая чернота глаз, и безупречные черты, и невозможная бледность кожи. Одна эта белизна уже заметно выделяла бы его среди народа наших земель, но именно отточенная плавность движений и не читаемый по лицу возраст выдавали в нем что-то совсем иное.
Прислонясь к стене, глядя на него, я позабыла обо всем на свете: о том, что юным женщинам должно остерегаться фейри; о том, что в доме сестра с ее тайной; и даже, поверить не могу, о своих непримечательных чертах и кривой ноге. Только подойдя к углу дома, он бросил на меня взгляд, выдавая веселье уголками губ, будто спрашивая: «Думала, тебя не видно?»
Я повернулась к нему спиной, швырнула последнюю горсть зерна курам и поспешила внутрь, к сестре.
– Рэя? Ну что такое? – Теперь Ния глядит выжидающе.
– Просто… – начинаю я, и тут дверь коридора распахивает взрыв в виде нескладной девчонки с лохматыми волосами, острыми локтями и громкими башмаками.
– Рэя! – вопит этот комок прыти. – Ния!
– Не надо кричать, – сдержанно говорю я. – Вот они мы.
Младшая сестренка скользит по полу, пихает стол, обрушиваясь рядом с ним, и отправляет оловянную кружку с уголка в полет. Та звякает об пол и расплескивает по затертым камням веер воды. Хотя бы не молока.
– Там к Папе в гости пришел фейри!
Похоже, больше нет нужды тревожиться о том, какими словами подать новость.
– Фейри? – повторяет Ния, глядя на меня округлившимися серыми глазами. – Почему ты не сказала?
– Я сказала, что пришла беда, – напоминаю я. – И собиралась рассказать, какого рода, когда Бин… – бросаю колючий взгляд на младшенькую, – опрокинула воду.
– Ну знаешь, – отвечает Бин, протянув руку за кружкой и возвращая ту на стол. – Некоторым из нас иногда бывает интересно.
– Он может догадаться, – говорит с тревогой Ния. – Про меня.
Про ее колдовство.
– И потому будет есть мой хлеб, а не твой. – Хотя даже это вряд ли поможет. Я продолжаю, разыгрывая уверенность: – Бин, попробуй карри, хорошо? Мне показалось, что в нем тоже заметна рука Нии.