— Это всё прекрасно… — Витгенштейн очень глубокомысленно подпёр подбородок ладонью, уперев локоть в стол… ну промахнулся пару раз мимо края — но в конце концов же попал! — Но при чём тут наша милая целительница?
— Имейте терпение, господа, сейчас всё разъяснится! — успокоил Серго всех скопом. — Рассказывай, Миша. И что? Поселили тебя на отшибе?
Дашков несколько раз покивал:
— Живу. Никого не трогаю. Еду прислуга носит. Отрабатываю эти… пр… при-ё-мы. — Он тряхнул головой. — Особенно мне тогда огненные фейерверки нравились. Выйдешь к речке с утреца — как шарахнешь, чтоб сразу целую линию!.. — он мечтательно вытянул руку, и мы в пять глоток заорали:
— Э! Э! Э! Тихо-тихо! Никаких фейерверков!
— Ч-ш-ш-ш… — согласился Дашков. — Понял.
— Так что Есения? — снова спросил Петя.
— М-м-м… Есения!.. Однажды играюсь себе с огнём — и вдруг! Слышу — в ладоши хлопает! Поворачиваюсь — она. Коса простая, золотая, пушистая… платье такое… — Он изобразил руками нечто эфемерное. — А глаза зелёные, как у лесной нимфы… Как ей всякие огненные фигуры нравились! Ну и как-то… — Михаил покаянно вздохнул. — Я же не знал, что она — самого профессора Боброва дочка… Она просто сказала, что её Еся зовут.
— Так вы что?.. — вопрос Ивана повис в воздухе.
— М-гм… — снова кивнул Михаил. — Какое лето было… Сумасшедшее! А потом… однажды она не пришла. Август заканчивался. А вскоре и я уехал. И… Господа, я ума не приложу — как теперь себя вести⁈
Я мучительно вспоминал: за чем же я хотел в кабинет-то зайти?
— Так! — я решительно дёрнул второй ящик стола. Забрякали снадобья в кассетах-коробочках. Выставил бутыльки с протрезвином на стол. — Господа, нам нужна трезвость мысли.
Мы разлили на донышки стопок по полфлакончика. Выпили. Посидели.
— Маловато будет, — критически сказал Витгенштейн, — ма-ло-ва-то…
Приняли ещё.
— Ну вот! — Великий князь повёл плечами, взбадриваясь. — Значит, нужен практический совет? Что ж… Выходит, вы с ней расстались внезапно и умудрились в университете не столкнуться друг с другом с тех пор, как ты, Миша поступил на экстерн? — Дашков всё ещё не вполне трезво кивнул. — М-гм. И всё равно! Я считаю, что сегодня тебе удалось произвести на неё более чем благоприятное впечатление. А теперь его следует закрепить. Пока эффект не развеялся.
И как пошёл чесать! Вот где ловелас записной. Как подойти, чего сказать, как смотреть, как дышать… Я слегка утрирую, но разве что слегка. Как чего дарить, какие цветочки преподносить, куда водить можно, а куда — Боже упаси!
— И серенады не пой! — вставил свои пять копеек Витгенштейн, многозначительно воздев к потолку палец. — Нынче это уж не модно. А вот на танцы сходить — это вполне.
— Не скупись на комплименты! — категорично заявил Серго. — Девушки — э! — ушами любят!
— Но помни, что ей нужно время, — добавил Хаген. — Не стоит слишком форсировать события. И будь деликатен.
Дашков почти в отчаянии посмотрел на меня. Я ж сижу молчу. Где советы?
— Если бы я всё это исполнял, — честно ответил я, — то, наверное, до сих пор бы не женился. Но так-то всё правильно, не поспоришь.
Бедный Миша в отчаянии запустил руки в шевелюру.
— Только волосы не рви, — попросил я, — наши дамы не любят беспорядка.
Это замечание заставило Дашкова снова захохотать. Вот характер подвижный!
— Спасибо за заботу и помощь, господа! — объявил он всем, раскланиваясь. — Постараюсь учесть все ваши ценнейшие замечания. И, пожалуй, начну с попытки сопроводить даму до общежития. — Он смахнул с рукава воображаемую пылинку, проверил верхнюю пуговицу рубашки. — Пожелайте мне удачи!
Наверное, мы выглядели смешно, когда вышли в гостиную, изо всех сил делая вид, что нам вовсе не интересно, как Миша подходит к Бобровой и что-то ей негромко говорит.
Есения, конечно, заметила наши неуклюжие эволюции. Но не рассердилась. Напротив — ушли они вдвоём. А потом и остальные начали потихоньку прощаться. Завтра — будний день, выспаться хотелось всем.
НОВЫЙ ДЕНЬ, А ТАРАКАНЫ ТЕ ЖЕ
Наступившие сутки ознаменовались аж тремя неприятностями:
Первое и самое главное. До Серафимы ночью внезапно дошло, что меня могли-таки убить или покалечить на этой, будь она неладна, дуэли. И ночью я раз пять просыпался от того, что она вцепилась в меня, обняла всеми ручками-ножками и тихонько плачет. А я вам скажу, ножка женская, что на тебя закинута, через пару часиков аккурат отсушивает уже твою ногу. И мураши потом бегают размером с ноготь. И естественно, сна в такой диспозиции быть не может.
Но с этим-то можно смириться. Поревёт и успокоится. Тем более, что я же жив-здоров!
А вот что было делать с непонятными претензиями Сокола, который заявился на утренний кофе и вместо «Здраствуй» начал с наездов?
— Патрика не грохнул — спасибо! А почему поляка не упокоил? Я же видел — была возможность?
— Иван, я же тебе русским языком сказал — жене обещал никого не убивать!
— Вот же! Я думал, ты так шутишь, красуешься… Жаль…
— Ни разу в подобном замечен не был! А чего жаль-то? Ну не прибил — и ладно. И вообще! Ты что — хочешь, чтоб меня за дуэль со смертоубийством из университета выперли?
— Н-да, чего-то я не подумал…
— Вот и я о том же. Ты чего такой взвинченный, чего вам этот поляк поперёк глотки-то встал? — я пил кофе и разглядывал нервного Сокола. Он сидел, крутил опустевшую кружку и о чём-то неприятном думал. Потом как будто решился.
— Дело такое… мутное. Во время Третьей Польской пластуны, что в дальний рейд в тылы врага зашли, обнаружили сбитый малый дирижабль. Уже когда возвращались. Естественно, по вашей казацкой хозяйственной привычке, обстоятельно осмотрели обломки на предмет чего полезного… А там… короче, я только докладные записки читал, так что… Полтрюма женских трупов. Обгорелые, понятно, порванные падением и взрывом. Казачки откопали в этой мешанине одну выжившую. Сильно раненая девушка была. Всё в бреду родителей звала, просила спасти её от «упыря Тышздецкого».
— И?
— Померла она. Не донесли пластуны её до нас живой. А только труп не бросили, наши доктора-анатомы его осмотрели — многократные прижизненные побои и насилие.
— Так чего же этого гада не прижучили?
— А как? На основании слов бредившей крестьянки? Да не само́й, а в пересказе? — Сокол хрустнул пальцами. — А потом, спустя неделю, когда уже армия подошла, следователи осмотрели место крушения… что там ещё осталось — оказалось, что и не сбит дирижабль был, а сильно ранее повреждён, и самое ценное с него загодя сняли, а оболочку с девчонками изнутри взорвали… Такая, брат, история. И другие кой-какие косвенные свидетельства были, что замешан Тышздецкий-младший в торговле живым товаром.
— Так за это в Российской империи двадцать лет каторги!
— Может, потому и испугались? Бросились следы заметать? Фронт-то двинулся как раз, наши в наступление пошли. И всем известно, что по всем польским территориям Тышздецкие — первейшие мародёры были. Технику подбитую захватить, ограбить — в первых рядах, на том ещё папаша в магнаты выбился. Дирижабль разбитый для прикрытия подкинуть — дело для них плёвое.
— Так как же?..
— Доказательств прямых нет, говорю тебе. Очень аккуратно всё зачищено. Так что шляхтичи из грязной истории выкрутились. Набрали свидетелей да доказательств, что никакого касательства к тому случаю не имеют. Дирижабль не их. Девиц знать не знают, ни одного подтверждения знакомства нет. И вообще, в тот период они по Франциям колесили.
— Вполне могло так и быть. Если они с деньгами, вовсе необязательно взрыв своими руками учинять. Заплатили каким мерзавцам, те всё и устроили.
— А исполнителей, как положено — ликвидировали. Н-да-а-а… — Ивану явно всё это не нравилось. — Папку с расследованиями мне буквально на прошлой неделе принесли. Чтение… не из приятных, знаешь ли.
— Как же этот Сигизмунд в наш университет поступил?
— А кто запретит? Обвинения не доказаны. Он теперь подданный Российской империи. Да и не знал я, что он у нас же учится. Тогда в столовой фамилию услышал — чуть со стула не упал. А как список на дуэль согласовали — сразу с занятий ушёл, отцу позвонил.
— А он?
— А он мне — сам решай, дескать, не маленький уже… — и паузу держит эдак выжидаючи… А потом и говорит: «А ты знаешь, сын мой, что теперь эти Тышздецкие подгребают под себя всю реализацию трофеев?»
— Как так?
— А так. Нынче уже не мародёркой. Всякими правдами и неправдами пролезли в нужные комитеты, ручки их загребущие по всей России замечены. — Сокол помолчал. — Так что, может, если бы ты его совершенно случайно грохнул на дуэли, то глядишь и…
Я сердито встал и заходил по комнате.
— Ничего себе у тебя запросики! Ты когда меня в наёмные государственные бретёры решил записать, чего мне-то не сказал? Для пущего соответствия?
— Да там как бы меня самого в бретёры не записали.
— Ну так прижали бы их… я не знаю… налогами там, постоянными проверками или чем ещё. Глядишь, и накопали бы чего… Что — в государстве Российском окромя князей-бретёров рычагов воздействия не осталось?
— Не знаю! — отмахнулся Иван. — Да и знать все тамошние, — он опять кивнул вверх, — расклады не хочу. Просто, если Тышдецкий сосватает Юсупову — это, брат…
— Понятно.
Юсуповы чванливые, Тышздецкие обнаглевшие. Да с объединёнными деньгами…
На душе стало скверно.
— А ты тоже хорош!
Сокол вскинулся.
— Это почему это? Чего это я?
— Про Патрика ты мне сказать не забыл, а про поляка? И теперь Коршунов у тебя весь виноват, получается!
Иван почесал бровь.
— Мда, некрасиво вышло, тут ты прав.
— Ну… думать будем, чего уж…
21. СКАНДАЛЬНЫЙ ДЕНЬ
НЕПРИЯТНОСТЬ НОМЕР ТРИ
А третья неприятность случилась, когда я уже на учёбу явился. Не успел поздороваться с одногруппниками да угнездить свою задницу за парту, как Элеонора Юсупова лично снизошла ко мне со своих облачных эмпирей и милостиво протянула ручку для поцелуя. Встал. Ручку поцеловал, чего уж тут — по этикету положено, если под нос суют. К тому ж — княгиня она. А потом поинтересовался: