Вот ум мы и прилагали. И особливое старание. Так что время летело птицей. Утром завтрак в себя закинешь — и на учёбу, вечером поужинал — и спатеньки, уставший, как бревно.
Самым ярким впечатлением от первой недели учебы у Харитонова была не каменная усталость, как могло бы показаться а… чувство беспомощности.
Инструктора наши были сплошь дядьки в возрасте: седые усы, бритые затылки, выцветшие до белизны гимнастёрки. В первый же день Харитонов — лично! — для выстроившихся на спортивной площадке учеников показал, как надо полосу препятствий проходить — аж завидно стало! Это ж не просто лихость и скорость получилась, а до такой степени отточенно-эффективно, что выглядело строгой, почти совершенной красотой, когда каждое движение становится эталоном, к которому нам, молодым, ещё стремиться и стремиться!
— Учитесь, пока я жив, ребятки! — не сбив дыхание, обратился к нам Вадим Петрович сразу по прохождении. — А сейчас — входящие испытания. По общей физической подготовке что сейчас, что в середине курса, что по его окончании — все задания будут едины. Вот и посмотрим, как вы за полгода подрастёте. По отделениям разойтись!
Вот огреблись мы в тот день, я скажу. Нашей десятке в наставники был назначен такой же пожилой дядька, как все остальные инструктора. И на старте первого трёхкилометрового забега я думал, что уж в простом кроссе-то от него не отстану. Куда там! Седой дяденька, не примечательный на вид особыми кондициями, носился вокруг бегушего отделения, дружески нас матеря. Это я уже сильно потом понял, что дружески. А в тот день разозлило в край. Он ещё и подначивал нас на ответочки, но возразить ему что-то — означало дыхание сбить и от группы отстать, а это было бы совсем позорно.
К концу дистанции подвыдохлись мы преизрядно. А ведь это было только частью комплекса! В общем, под конец входящих испытаний Мы, молодые парни, падали от усталости, а инструктора, наравне (и с опережением!) выполнившие весь комплекс, держались бодрячком, словно и не было для них всех этих усилий.
Аж обидно стало, чес слово. Вроде и я не мальчик для битья. Сызмальства в седле, и обучение батино прошёл, и пороху и крови настоящей понюхал, ан нет. Сопляк получаюсь, если эти деды вот так могут. А я — нет.
И начали мы стремиться дедов догнать. Как говорится, правильный казак иногда стыдится посмотреть в глаза своей лошадке — сколько он съел овса и сколько он пробежал. Гос-с-споди, никогда столько не бегал! И ладно бы бегал, а то кажный день с выдумкой. То нам дадут бревно одно на троих, бегите с ним, то один круг ты брата казака на закорках несёшь, а следующий круг уже тебя тащат.
За месяц скинул восемь кило! И это при том, что ел всегда сытно и много. Всё как в прорву улетало, организьма тарелку густых щей проглотит, краюху хлеба щедро маслом мазанную, солью посыпанную, вместе с кашей да с мясом срубает, а ты сидишь и думаешь — «чего бы ещё пожевать?»
Ну и, опять же, другим боком в плюсе, что я об обидках на родню и думать совсем забыл. Придёшь на съёмную хату, немножко с Мартой потрындишь о том о сём, харчи в топку закинешь — и спатеньки. Какие мысли о обидах? Ты чё? Главное — на следующее утро себя из кровати выдрать и на учёбу вытащить.
Но вот, опять же, где-то на второй месяц я поймал себя на мысли, что уже даже негромко напеваю во время бега. Втянулся. Да и наставники всё чаще одобрительно хмыкали. А это оченно грело гордость.
Марту я тем временем определил в школу при городском Знаменском женском монастыре. Там из монахинь и переводчица с немецкого оказалась. Сперва учили говорить и, главное, писать на нашем. Кажный день она хвасталась мне своими новыми познаниями, и порой это было так забавно. Но говорить по-русски училась прям стремительно. Только с глаголами у неё всё трудности выходили: «он пойти», «я приготовить» — всё в таком духе. Но хоть так. Спасибо, живём тихо-мирно, ничто, как говорится, не предвещает.
05. ШТОРМИТ
Неделя за неделей стали наши разговоры с Мартой больше на человеческие походить, а не на беседы выпимшего бати с конём. Хорошая, значит, ей учительша попалась!
Потом пошли экономические уроки. Знаменский монастырь-то — он как раз по хозяйственной части и подготовке девиц к управлению хозяйством иль имением славился. А тут тебе сразу и практика! Марта за хозяйство наше, хоть и немудрящее, принялась с энтузиазмом и истинно немецкой скрупулезностью. Завела тетрадку, в которую приход-расход денег исправно карябала. И в пятницу мне на подпись подсовывала.
Пытался ей объяснить, что мне это ваще не упёрлось — так в слёзы. Усядется у окна, тетрадку на колени положит — и сидит, слёзы точит, в окно носом шмыгает. И, главное, денег-то тех уходит — ну смех один: на покушать, да постираться, да ещё на тетрадки, да учебники. Нет, вот надо же ей. «Орднунг!»[12]
Стал подписывать, конечно.
Спали мы в разных комнатах. Так опять же — соседи смотрят с укоризной: «Ишь, молодой, с девкой во грехе живёшь!» Ладно бы ещё, молча чего себе думали, так нет, надо же языком своим какую гадость ляпнуть! А у меня на это разговор короткий:
— Чё ты сказал? Марта кто-о? — ну и в рожу н-на!
Крик! Визг! С городовым пособачимся, вроде утихнет — потом заново…
Сколько рыл начистил, пока настоятельница монастыря по просьбе Марты не явилась с соседями разбираться. С того дня всё резко поменялось. И дядьки-соседи себе лишнего не позволяли, а уж кумушки-соседушки и вовсе сочувствием прониклись: сирота, да жертва войны… Ну и то, что она в православие, почти сразу, как говорить стала, перешла, тоже помогло.
Я тоже учился изо всех сил. И не только на курсах. По выходным роздыха себе не давал, самостоятельно ходил на ипподром — ранёшенько, покуда воскресные группы не заявятся. Полный комплекс физподготовки делал: и бег, и полосу препятствий, и всякие хитрые упражнения. А потом, сверх того, в магических ухватках тренировался, чтоб, значицца, из формы не выпасть. После польского фронта всё, слава Богу, восстановилось без последствий, а то переживал я поначалу, боялся, что магически дефективным стану — ан пронесло.
В таком загруженном режиме дни успевали лететь — только моргай. Выпал и растаял первый снег. Потом задождило — так, что с деревянного тротуара не сойди, по колено в грязь увязнешь. Так эта квашня и не подсохла — приморозилась, укрылась постоянным снегом. Пришли настоящие морозы, потом, один за другим — зимние праздники. Мы даже ёлочку маленькую наряжали.
Казалось: вот только новый год встретили — а вот уж и Масленица, и отгуляли её! Разыгралась дружная весна, я начал потихоньку прикидывать, что скоро уж конец моему ученью…
А потом в школе Харитонова случился скандал. Везет мне на них. Ага.
Тренировка началась как обычно. Пробежка — четыре круга по периметру ипподрома, потом рукопашный бой, потом должна была быть выездка, и говорят, инструктор прибыл некий весь из себя особенный, из новосибирского мажеского университета, что-то он там такое запредельное знал, что ах!
На тренировочную площадку зашла смутно знакомая барышня. Зеленая амазонка, маленькая шляпка с вуалью, сапожки блестящие чёрные. Прям картинка. Вахмистр нас построил, она вышла перед строем.
— Бойцы! С сегодняшнего дня я ваш преподаватель! — тут её взгляд упёрся в меня, и дамочка без остановки продолжила: — Всех, за исключением этого… — она небрежно и презрительно махнула ручкой в меня, — прошу проследовать на полосу препятствий.
Ученики разошлись, а я остался стоять. Стою… Молчать в строю давно научен. Надо — пояснят. А не пояснят — может, стоит подумать об окончании обучения? На дуэль её не вызовешь. Мамзель, всё-таки. Всё что оставалось — это вперить взор в вахмистра и ждать. Тот обернулся к преподавательше и гневно упёр руки в боки:
— Ты это что творишь? — но дамочка так же упёрла руки и, ничуть не смущаясь моего присутствия, заявила:
— Я обучать тех, кто себе наложниц немецких с войны привозит — не намерена.
— Ложь! — не выдержал я. — Явная и грязная ложь!
— Ты кого лгуньей навеличил? — она аж подпрыгнула. Да и вахмистр грозно насупился.
— Вас. И будь вы мужеского полу…
Вадим Петрович не выдержал:
— Коршунов, так за неё найдётся кому на дуэль выйти!
— Ну, так выходите! — я пожал плечами. — Если вы за ложь готовы кровь пролить, Бог вам судья. А я никаких наложниц с войн не привозил — это раз. Второе, я знаю источники этой злой сплетни, это два! А в-третьих, сходили бы вы, дамочка, в Знаменский монастырь, да поговорили с тамошними монашками или, прям с настоятельницей, о немке Марте и её судьбе. За сим, позвольте откланяться. Вахмистр, жду секундантов. Честь имею.
Быстро собрал свои вещи и под недоуменными взглядами соучеников отправился домой.
Пришёл с ипподрома — делать нечего. Сидел дома, злился. Нет — ну надо, а? И главное — от чего всё пошло? От кого? Родная кровь так жизнь попортила! Марта с учёбы пришла, увидела моё состояние, присела за стол, руки как ученица сложила:
— Рассказывайте, герр Коршунов, — говорит.
— А что рассказывать? Опять матушкины слова ядовитые вылезли. И уж вылезли, где не ожидал — в школе у Харитонова. Сижу, вот, секундантов жду. А на дуэли с самим Харитоновым, знаешь, шансов маловато. Я его, конечно, втрое моложе, так он втрое же меня опытнее. Быть тебе, Марта, второй раз сиротой.
Сказанул и сразу пожалел.
Бросилась ко мне в ноги, ревёт, мол, всё из-за неё, она во всём виноватая. Дурь, короче.
Успокоил как мог, по волосам золотым погладил.
— Садись, — говорю, — чай пить. Утро вечера мудренее. Я тебе баранок с маком от Сытина принёс. Самые вкусные в Иркутске. А Сытин у нас кто? Не знаешь, ты Марта. Сытин у нас — муж моей сестры, Натальи. Кондитерский дом у них. Оченно вкусные вещи пекут.
Попили чаю. Марта ушла в свою комнату уроки учить, а я с книжкой на кровать завалился. Делать-то всё равно нечего.