Владимир Адамчик, один из крупнейших местных издателей (и один из самых тонких белорусских поэтов), обрисовал ситуацию примерно в следующих выражениях:
– Беларусь в этом смысле очень домашняя страна. Здесь все обращаются друг к другу по имени, по-другому не принято. За годы независимости мы окончательно осознали себя семьей. Конечно, в нашей семье не без проблем, но беспроблемных семей, наверное, не бывает. Главное, что никакой крови мы не допустим – в этом я уверен на сто процентов. Это не в характере белорусов.
Увидев на моем лице некоторые сомнения, Володя пояснил:
– Даже те разборки, о которых ты, наверное, слышал, носят отчетливо семейный характер. Он разбирался со своими – с теми, кто, как он полагал, вначале был с ним, а потом его предал. Заметь – тех, кто был против него последовательно, изначально, – тех не трогают. Меня тоже в свое время звали – поди, вырази свое одобрение. Я сказал: «Не хочу и не пойду». И меня не трогают. Один раз, правда, мое издательство закрыли – под напором американцев. Мы издали продолжение «Скарлетт» – такой нормальный бульварный проект, очень изящный. Американцы подняли шум на весь мир, выставили нас как пиратов. Ничьих авторских прав мы, естественно, не нарушили. Но они заявили, что существует «право на образ», принадлежащее исключительно Америке. Бред полный. В таком случае права на Гомера должны принадлежать Греции, права на образы Достоевского и Толстого – России, на Дракулу – исключительно Румынии. Все понимали, что это бред, но с американцами, когда речь о деньгах, не сильно поспоришь. Почему-то считается, что на Белоруссию это не распространяется. Ни фига. Когда речь идет о деньгах, здесь так же прогибаются под американцами, как и во всем мире. Меня вызывает министр печати и говорит: «Володя, извини, но мне придется тебя закрыть. Ты же все понимаешь. Приходи завтра с другим названием для издательства, все путем организуем, а нынешнее я закрываю. Извини». Вот так делаются дела в Беларуси…
И тут я вспомнил, как другой мой минский собеседник – человек, немало повидавший на своем веку и немало хлебнувший, – рассказывал про расслоение в белорусских деревнях в предвоенные и военные годы. По его словам, еще в тридцатые годы в одних деревнях люди как начали стучать друг на друга, так и не могли остановиться до самой войны. А уж в войну, разделившись на полицаев и партизан, окончательно перестреляли друг друга. Эти дурные деревни обезлюдели и, по сути, вымерли. Уцелели только «нормальные» – те, где люди совестились стучать на соседей, а под немцем исправно помогали партизанам, отправляя должность старост и полицаев по очереди, от избы к избе.
Не помню, почему мы об этом заговорили с моим собеседником. Поразило другое – и он, и Володя Адамчик думали и говорили о том же: все белорусы – семья, а в семье должно быть по-человечески, по-людски…
Полагаю, на сегодня это главная подспудная думка для всей Белоруссии.
И для меня тоже. Потому что Минск оказался не из тех городов, которые можно увидеть и умереть. Увидев Минск, здесь очень хочется еще немножко пожить – по крайней мере, людям моего склада.
Глава четвертая Путь в себя
Недели через две приходит понимание, что центр города невелик, да и весь Минск, включая спальные районы, легко укладывается в голове как нечто среднее по размерам. В десятый раз пройдясь по всем этим Комсомольским-Интернациональным, Маркса-Ленина, Фрунзе-Свердлова, перестаешь замечать детали и погружаешься в меланхолическую задумчивость, свойственную аборигенам. Пышная сталинщина приедается, как ежедневные торты; то, что воспоследовало ей, вообще не стоит внимания; исторический контекст и городской ландшафт, то есть среда, оказываются намного мощнее инфраструктуры. Город как бы растворяется в окружающей среде, обращая людей на себя и вовнутрь. Вывернутый наизнанку, Минск напоминает просторную полупустую келью: в таких интерьерах либо спиваются, либо обращаются к медитации.
Года два назад Алексей Андреев, один из главных хранителей Минска, стал фотографировать отражения в лужах. В результате получился красивый, эмоционально насыщенный фотоальбом про минское Зазеркалье. «Здесь мало фактуры для прямого взгляда, – говорит Леша. – Начинаешь снимать лужи и понимаешь, что отражения богаче реальности». Собственно, об этом и речь: утопия, отражения в лужах, путь в себя.
Даосский город обтекает жителей с деликатностью равнинной речушки. Здесь можно расслабиться и уединиться прямо на улицах, а еще лучше в многочисленных парках. По берегам Свислочи – чуть ли не на проспекте Машерова – гнездятся утки. Комсомольское озеро (его кирками и лопатами вырыли минские комсомольцы, а открытие было назначено на 22 июня 1941 года) напоминает огромный сосуд, в котором запечатаны шестидесятые годы: байдарки, каноэ, фонтанчики для питья, волейболисты в трусах и мамы с колясками. Только продвинутые девушки, загорающие «топлес», возвращают соглядатая в наше время. Вообще говоря, девушки – это последнее, что не дает Минску окончательно ускользнуть в буддизм, в прошлые отражения. Девушки беременны будущим; они походя выдергивают мужчин из состояния медитации, даруя им озабоченность настоящим. (Прибрежных феечек, с учетом местной топонимики и простоты нравов, я классифицировал как «машерочек».)
Говорят, еще в прошлом веке дома стояли у самой воды, а в позапрошлом – работали водяные мельницы. От всей этой архаики остался один деревянный домик – тот самый, в котором тусовался первый выводок архитекторов будущего. Музей первого съезда РСДРП исправно работает до сих пор, хотя никто из минчан не смог обрисовать его изнутри. Ближе всех подобрался Леша Андреев – ему доводилось пить пиво на лавочке в палисаднике. Лично я пару раз отправлялся на экскурсию, однако в пути сбивался. С одной стороны подходишь к музею – там пиво и шашлыки; с другой – коньяк и кофе, пожалуйста. Так ни разу и не дошел. Вот чего не отнимешь у тогдашних архитекторов будущего, так это умения конспирироваться.
Прошлое Минска – это речка Немига, воспетая в «Слове о полку Игореве» и давно упрятанная под землю, фундамент церкви Святого Духа, прикрытый аккуратным газоном, да вот этот неуловимый музей конспирации, задающий вескую духовную доминанту здешнему бытию. К такому прошлому без медитации не прильнешь, недаром местные краеведы похожи на наперсточников и лозоходцев одновременно. История прячется в один наперсток, а предъявляется из другого. Прошлое конспирируется, как тот костел, обложенный по фасаду кирпичом и превращенный в обыкновенное здание сталинской постройки. Придет срок – и его посредством хитрых манипуляций извлекут из небытия. А то, что вы приняли за «исторические» кварталы, построено в позапрошлом году.
В первом костеле, который я посетил, танцевали и пели евангелисты. Во втором шла православная служба. В третьем оказался музей. В четвертый я не пошел: не за то отец сына бил, что играл, а за то, что отыгрывался…
Читаю во вчерашней газете: «На участке проспекта Машерова (бывшая улица Иерусалимская) от проспекта Победителей (бывший проспект Машерова) до улицы Даумана временно перекрыто движение…» Вот такая постоянная перетасовка: передергивают практически в открытую, не стесняясь. «Торжественное собрание, посвященное 60-летию ликвидации Минского гетто…» – еще одна типичная оговорка наперсточников.
Для одних Коллекторная улица звучит благозвучнее, чем Еврейская, а какая-нибудь Захарова теплее, чем Провиантская. Для других годовщина Чернобыля становится поводом для политических балаганов, а Оршанская битва – символом национального возрождения (разумеется, это дело вкуса, кем быть переваренным, Москвой или Польшей, – однако подобные предпочтения с общепринятыми представлениями о национальном достоинстве стыкуются слабовато; я уж не говорю о том, что понятий нации и национальности во времена Оршанской битвы не существовало). Истерзанная наперсточниками, белорусская история корчится на трех крестах сразу. В отношении к ней нет бескорыстной любви, нет академической беспристрастности, нет благоговения; ее затаскали по судам главным свидетелем обвинения, предварительно измордовав в кабинетах историков. Прошлое кромсают во имя будущего, а в результате имеют то, что имеют: будущее прошедшего времени.
Вот вам и минимум исторического контекста. Приехали.
По закатанному в асфальт прошлому меня водил поэт и дизайнер Михал Анемподистов. Мы шли по булыжным мостовым, срытым в позапрошлом году. На пустырях упирались в снесенные храмы – Михал мановением рук восстанавливал их контуры и объемы. Колупали пальцами реальный фундамент восемнадцатого столетия, посетили первую минскую гимназию (ныне ресторан «Ренессанс»). На Немиге нашли снесенный домик Меира Гера, представителя фирмы «Зингер» по Северо-Западному краю. Согласно семейной легенде, прадедушка проиграл его в карты, после чего прабабушка Либе-Чета наложила на него страшное еврейское заклятие: не ведать удачи в азартных играх ни ему, ни его потомкам до седьмого колена. (Вроде бы после этого прародитель угомонился и стал мирно промышлять контрабандой.) Заклятие, должен признаться, исправно работает уже в пятом колене – хотя, с другой стороны, дом был профукан еще до наложения чар. И вот я стою перед ним, а на его месте современный торговый центр: сбоку прилепился «Макдоналдс», а первый этаж отдан под казино… Чудны дела твои, Господи.
От Немиги поднялись к границе бывшего гетто, где несколько лет назад поставили памятник «гамбургерам» – евреям, свезенным в минское гетто из Гамбурга; потом через сквер, разбитый на месте еврейского кладбища, мимо ржавых остовов старинных фонарей дошли до Северного переулка, и Михал показал мне пять стоящих подряд, друг за другом, деревянных домишек – последний деревянный ансамбль старого Минска. Вот, сказал он. Все, что осталось. Правда, рамы уже не те и наличники сбили. Эх, какие были наличники…
На Северном мы распрощались: Михал уехал горевать о наличниках в свой спальный район, а я пешком, через пять кабаков, поплелся на Карла Маркса. Конец истории Минска.