Ставки начали понемногу повышаться. Бейкер поставил пятерку, Дэвидсон тоже поднял до пяти. Броуер принял вызов. Джек Уилден сказал:
«Не думаю, что моя пара так уж хороша…» – однако тоже добавил.
Я выкрикнул:
«Десять!» – и добавил еще пятерку. Бейкер поддержал.
Впрочем, не буду более утомлять вас подробным описанием всех этих игорных перипетий. Могу лишь добавить, что ставки возросли втрое на каждого, Бейкер, Дэвидсон и я по очереди добавили еще по пять долларов. Броуер отвечал тем же и бросал деньги на стол, лишь дождавшись, когда мы уберем с него свои руки, чтоб ненароком не задеть. Короче, на кону стояла по тем временам изрядная сумма денег – чуть больше двухсот долларов, – когда Френч раздал каждому по последней карте рубашкой вверх.
Настала пауза. Все мы разглядывали свои карты, хотя лично я, судя по тому, какие карты были на столе, считал, что расклад для меня благоприятный. Бейкер подбросил еще пятерку, Дэвидсон ответил тем же, и все мы сидели и ждали, что же предпримет теперь Броуер. Лицо его раскраснелось от виски, он слегка ослабил узел галстука и расстегнул вторую пуговку на рубашке. Но выглядел при этом спокойным и собранным.
«Я тоже… добавляю пять», – сказал он.
Услышав это, я растерянно заморгал – еще бы, ведь, насколько можно было судить, положение у него сложилось просто катастрофическое. У меня же карты подобрались очень неплохие, все шансы на победу имелись, а потому я тоже накинул пятерку. Число ставок в ходе игры не ограничивалось, любой игрок имел право прибавить и после получения последней карты, а потому сумма на кону значительно возросла. Я остановился первым – чутье подсказывало, что у кого-то из игроков должен быть на руках полный подбор одной масти. Бейкер остановился следующим, переводя растерянный и усталый взгляд с Дэвидсона с его парой тузов на Броуера, у которого, по нашим понятиям, собралась сплошная дрянь. Бейкер был не лучшим на свете игроком в покер, но и он учуял что-то неладное.
Дэвидсон с Броуером каждый подняли ставки еще раз по десять, если не больше. Мы с Бейкером посиживали себе тихонечко, не желая рисковать такой огромной суммой денег. У четверых из нас кончились жетоны, и теперь на сукне лежали «зеленые».
«Что ж, – сказал Дэвидсон после того, как Броуер последний раз поднял ставку, – полагаю, настал момент открыть карты. И если вы блефуете, Генри, то делаете это просто потрясающе! Но я все равно побью вас. И на том закончим, тем более что Джеку предстоит завтра долгий путь. – И с этими словами он бросил на кучу денег еще пятерку и сказал: – Открываю».
Не знаю, как другие, но я почему-то почувствовал облегчение. И это несмотря на то что на кону находилась огромная сумма. Игра обострилась до крайности, и если мы с Бейкером еще могли позволить себе проиграть, то Дэвидсон никак не мог. С деньгами у него было очень туго, он жил на средства трастового фонда, весьма скромного, который оставила ему в наследство тетушка. А Броуер?.. Интересно, что будет означать для него этот проигрыш? Помните, джентльмены, ведь на кону тогда стояло свыше тысячи долларов.
Джордж сделал паузу, трубка у него погасла.
– Ну и что же дальше? – подавшись вперед, спросил Олдли. – Ну не мучьте же нас, Джордж! Мы просто так и горим желанием узнать, чем все это кончилось! Давайте же, не томите!..
– Терпение, друзья мои, терпение! – произнес Джордж.
Достал спичку, чиркнул ею о подошву туфли и начал раскуривать трубку. Мы молча ждали. На улице завывал и стонал ветер.
Когда трубка наконец раскурилась и из нее потянулся сизый дымок, Джордж продолжил:
– Насколько вам, надеюсь, известно, правила игры в покер предполагают, что игрок, остановившийся первым, должен первым открыть свои карты. Но Бейкера так и сжигало нетерпение, и он выбросил на стол свои карты. У него оказались четыре короля.
«Вы меня просто убиваете!.. – протянул я. – Масть!»
«Сейчас я вас окончательно добью! – сказал Дэвидсон Бейкеру и открыл две карты, лежавшие рубашками вверх. Два туза. Итого у него оказалось четыре туза. – Прекрасная игра! – И он принялся сгребать деньги со стола».
«Погодите! – сказал Броуер. Он не протянул при этом руки удержать Дэвидсона, как сделал бы на его месте любой из нас, но тона, которым произнес эти слова, было достаточно. Дэвидсон так и замер, потом взглянул на Броуера, и челюсть у него отвисла – в буквальном смысле отвисла, словно все мышцы вдруг превратились в воду. Броуер нарочито медленно перевернул все свои три, лежавшие рубашками вверх, карты. У него оказался «стрейт» по масти – от восьмерки до королевы. – Полагаю, против этого вашим тузам не устоять?» – вежливо осведомился он.
Дэвидсон покраснел, потом побледнел как полотно.
«Да, – произнес он глухим невыразительным голосом, словно до сих пор не веря в то, что произошло. – Полагаю, что нет…»
Я бы многое отдал, чтобы узнать, какие именно мотивы двигали далее Дэвидсоном. Ведь он знал о крайнем отвращении Броуера к прикосновениям чужих рук – за вечер тот успел продемонстрировать это, наверное, сотню раз самыми различными способами. Возможно, в те минуты Дэвидсон попросту забыл об этом в стремлении доказать Броуеру (да и всем остальным тоже), что способен принять самый тяжкий удар достойно, как и подобает истинному спортсмену и джентльмену. Я, кажется, уже говорил, было нечто щенячье в его манерах и поведении, и подобный жест был вполне в его характере. Но ведь щенок порой способен и укусить, если его спровоцировать. О нет, собаки не убийцы, никакой щенок не станет вцепляться вам в горло, однако немало людей на свете поплатились укушенным пальцем за то, что слишком долго дразнили маленькую собачонку шлепанцем или резиновой костью. И это тоже было в характере Дэвидсона, если мне не изменяет память.
Короче, как я уже говорил, я бы дорого отдал за то, чтобы предвидеть последующий его шаг… Впрочем, что случилось, того уже не избежать.
Дэвидсон отвел руку от кучи денег на столе, а Броуер, взяв специальные грабельки, уже потянулся к выигрышу, но в эту секунду лицо Дэвидсона озарила добродушная дружеская улыбка и он, схватив руку Броуера, крепко пожал ее.
«Блистательная игра, Генри, просто великолепная! Глазам бы своим не поверил…»
Броуер резко вырвал руку, вскрикнув пронзительным и высоким, каким-то даже женским голосом, прозвучавшим пугающе в наступившей в комнате мертвой тишине, и отпрянул. Карты, жетоны, деньги так и разлетелись по столу.
Подобный поворот событий заставил всех нас просто оцепенеть. Броуер нетвердой походкой отошел от стола, держа перед собой руку и взирая на нее с диким ужасом – словно леди Макбет в мужском обличье. Лицо его побелело, даже позеленело, точно у трупа, и его искажал ужас, не поддающийся никакому описанию. Я и сам, глядя на него, ощутил, как меня объял ужас. Ничего подобного прежде не испытывал, даже тогда, когда пришла телеграмма, извещавшая о смерти Розали.
Затем он застонал. Это был страшный и глухой низкий стон, от которого мурашки пробежали по коже. Помню, я еще подумал: «Нет, этот человек явно не в себе. Он сумасшедший!» А затем вдруг услышал его голос. Он произнес нечто совершенно неожиданное:
«Мотор… Господи, я же оставил мотор включенным! Простите, ради Бога!..» – и с этими словами бросился вон из комнаты.
Первым пришел в себя я. Вскочил и бросился следом за ним, оставив Бейкера, Уилдена и Дэвидсона сидеть за столом, где на зеленом сукне громоздилась целая куча денег. Броуер выиграл, и вся троица напоминала статуи племени инков, охраняющие родовое сокровище.
Входная дверь была распахнута, ее раскачивал ветер. Я выбежал на улицу и тут же увидел Броуера – он стоял у края тротуара и искал глазами такси. А заметив меня, скорчил такую несчастную гримасу, что я помимо воли испытал к нему жалость.
«Послушайте, – сказал я, – погодите! Мне страшно неловко за Дэвидсона и все, что произошло. Но уверяю, он сделал это без всякого злого умысла!.. Конечно, если вы хотите уехать, и немедленно, это ваше право, но вы оставили там целую кучу денег. Они принадлежат вам по праву, и вы должны забрать их».
«Мне вовсе не следовало приходить! – горестно воскликнул он. – Но я… я так стосковался по человеческому общению, что… я… – Чисто автоматически я потянулся к нему, чтобы утешить, – с таким несчастным видом он бормотал эти слова, но Броуер тут же отпрянул и воскликнул: – Не смейте ко мне прикасаться, слышите? Ну неужели одного раза не достаточно? О Господи, почему я только не умер!..»
Тут вдруг глаза его сверкнули. Он увидел бездомного пса. Тощий, со свалявшейся грязной шерстью, тот трусил по противоположной стороне безлюдной в этот час улицы. Трусил с вывалившимся из пасти языком и на трех лапах, но тем не менее вполне целенаправленно. Полагаю, он заметил перевернутый кем-то мусорный бак и хотел в нем порыться.
«Вот что я такое… – задумчиво, словно разговаривая сам с собой, заметил Броуер. – Отвергнутый всеми, вынужденный влачить одинокое существование, знать, что для тебя отрезаны все пути и закрыты все двери. Изгой, пария, бездомный пес!»
«Ну, будет вам, – не слишком уверенно произнес я, сочтя, что разговор принял слишком уж мелодраматичный оборот. – Очевидно, вам довелось пережить нечто страшное, и это повлияло на нервы, но уверяю, во время войны мне доводилось видеть вещи и…»
«Так вы мне не верите? – с жаром перебил он. – Считаете, что все это – лишь расшатанные нервы, приступ истерии, не более того, да?»
«Послушайте, старина, ничего такого я не считаю. Знаю твердо лишь одно: если мы и дальше будем стоять здесь, на холоде и в сырости, то дело наверняка кончится простудой или гриппом. А потому прошу оказать любезность и проследовать за мной… нет, нет, я не настаиваю, только до вестибюля, если уж вам так противно, и я попрошу Стивенса принести…»
Глаза его дико расширились, и я вновь испытал приступ страха. В них, в этих глазах, не осталось, похоже, и искорки здравого смысла, он напомнил мне впавших в безумие солдат, которых я видел на фронте. Их везли в телегах с передовой – пустые оболочки, а не люди, бормочущие нечто нечленораздельное, с ужасными, пустыми, словно заглянувшими в самый ад глазами.