ь, что оба мы с ним совсем другие люди и не верим в эту ерунду, закурил сигарету и добавил: «Когда случается нечто подобное, за этим всегда следует проклятие. Так принято у несчастных варваров. Они должны соблюдать свои приличия и традиции любой ценой. Без этого им жизнь не в жизнь».
«Но в чем же заключалось это проклятие?» – спросил я.
«Думаю, вы уже догадались, – ответил Грир. – Слуга-индус объяснил Броуеру, что человек, заколдовавший и тем самым погубивший малого ребенка, должен стать парией, отверженным. А затем добавил, что любое живое существо, к которому он прикоснется рукой, обречено на смерть. Вот так, ни больше ни меньше. Аминь!» – И Грир усмехнулся.
«И Броуер поверил?..»
«Броуер считает, что поверил. Не забывайте, ведь ему довелось пережить нешуточную психическую травму. А теперь, судя по тому, что вы мне рассказали, его болезнь лишь усугубилась».
«Вы не могли бы дать мне его адрес?»
Грир порылся в бумагах и нашел какой-то листок.
«Не гарантирую, что вы застанете его там, – сказал он. – Люди не слишком охотно сдают жилье подобным субъектам, к тому же, насколько мне известно, он стеснен в средствах».
При этих словах я почувствовал себя страшно виноватым, однако промолчал. Грир показался мне несколько самоуверенным и одновременно ограниченным, чтобы делиться с ним последними новостями о Генри Броуере. Однако, уже поднявшись, я все же не преодолел искушения и выпалил:
«А знаете, не далее как вчера вечером я видел, как Броуер пожал лапу бродячей собаке. И ровно через пятнадцать минут после этого собака сдохла».
«Вот как? Любопытно…» – Он иронично приподнял бровь, словно замечание не имело ни малейшего отношения к нашей беседе.
Я уже поднялся и собирался распрощаться с Гриром, как вдруг дверь распахнулась и в кабинет заглянула секретарша.
«Прошу прощения, вы мистер Грегсон?»
Я подтвердил, что это я.
«Только что звонил человек по имени Бейкер и просил вас немедленно приехать к дому номер двадцать три по Девятнадцатой улице».
Меня удивило и одновременно испугало это сообщение. Потому что не далее как сегодня утром я уже побывал по этому адресу, на квартире у Джейсона Дэвидсона. Уже выходя из кабинета, я увидел, как Грир опустился в кресло с трубкой в зубах и журналом «Уолл-стрит». С тех пор мы с ним ни разу не встречались, и лично я не считаю это такой уж большой потерей. А в те секунды мною овладел необъяснимый страх, вернее дурное предчувствие, которому никак не удавалось выкристаллизоваться в настоящий страх. Слишком уж невероятным казалось ужасное предположение, промелькнувшее у меня в голове.
Тут я прервал повествование мистера Грегсона:
– Бог мой, Джордж! Ведь не хотите же вы сказать, что мистер Дэвидсон умер?!
– Именно. Умер, – кивнул Джордж. – Я приехал туда почти одновременно со следователем. Согласно официальному заключению, смерть наступила от тромбоза коронарных сосудов. Он не дожил до своего двадцатитрехлетия шестнадцати дней.
В последующие за этим печальным событием дни я всячески пытался убедить себя, что все случившееся – не более чем ужасное совпадение, о котором чем скорее забудешь, тем лучше. Но забыть не удавалось. Я почти перестал спать, даже мой старый испытанный друг – бутылочка «Катти Сарк» – не помогала. Я твердил себе, что выигрыш следует разделить между нами троими и забыть о Генри Броуере, вторгшемся в нашу жизнь. Но не получалось. Вместо этого я обратил наличность в чек и отправился в Гарлем, по тому адресу, что дал мне Грир.
Броуера там не оказалось. Он переехал в Ист-Сайд, более или менее приличный район, застроенный многоквартирными кирпичными домами. Но и по второму адресу я его не нашел – он съехал примерно за месяц до той печально памятной игры в покер. И избрал новым местом обитания Ист-Виллидж, район убогих полуразвалившихся лачуг.
Смотритель дома, костлявый мужчина с огромным черным мастифом, рычащим у его ног, сообщил, что Броуер съехал третьего апреля – на следующий день после нашей игры. Я спросил, не оставил ли он адреса. Мужчина, откинув голову, издал какой-то булькающий лай, по всей видимости, заменявший ему смех.
«Да когда они съезжают отсюда, сэр, то отправляются по одному адресу, прямиком в ад. Правда, по пути могут иногда задержаться и сделать остановку в Бауэри».
Вы не поверите, но тогдашний Бауэри был совсем не тот, что сейчас. Он служил приютом для бездомных, последним прибежищем для разного рода… нет, даже не людей, неких безликих существ, единственной целью и смыслом жизни которых было раздобыть бутылочку дешевого вина или щепоть белого порошка, позволяющего впасть в долгое забытье. Я отправился туда. В те дни район был застроен десятками ночлежек, милосердно принимавших пьянчужек по ночам, и состоял из сотен закоулков и подвалов, где бездомный мог пристроиться на ночь на рваном, насквозь прогнившем матрасе. Я видел массу людей – все они походили на пустые оболочки, изъеденные алкоголем и наркотиками. Здесь у них не было имен. Когда человек опускается до подобного уровня, когда ниже пасть уже нельзя, когда печень его разрушена древесным спиртом, нос являет собой открытую гноящуюся рану от непрестанного употребления кокаина и поташа, пальцы искусаны морозом, зубы сгнили и превратились в черные пеньки, человеку уже не нужно имя. Несмотря на это, я описывал Генри Броуера каждому встречному. Безрезультатно. Бродяги лишь качали головами и пожимали плечами. Другие просто смотрели в землю и проходили мимо, не останавливаясь.
Ни в тот день, ни на следующий, ни на третий я его не нашел. Прошло две недели, и как-то я разговорился с человеком, который сообщил, что видел похожего мужчину дня три тому назад в меблированных комнатах Диварни.
Я пошел туда – дом находился всего в двух кварталах. Внизу за столом сидел скабрезного вида старик с голым шелушащимся черепом и красными ревматическими глазками. Комната с засиженным мухами окошком, выходившим на улицу, сдавалась по цене двадцать центов за ночь. Я перешел к описанию Генри Броуера, старик слушал и все время кивал. А когда я закончил, сказал:
«Знаю его, мистер. Очень даже хорошо знакомая личность. Но только что-то никак не припомню… Мне, знаете ли, лучше думается, когда вижу перед собой доллар».
Я достал доллар и не успел глазом моргнуть, как купюра исчезла. И это несмотря на артрит.
«Он был здесь, мистер, а потом съехал».
«А вы не знаете куда?»
«Что-то не припоминаю… – пробормотал старик. – Но кто его знает, может, и вспомнил бы, лежи передо мной доллар».
Я достал еще одну бумажку, которая исчезла столь же быстро, как и первая. Тут старик отчего-то вдруг страшно развеселился и засмеялся лающим туберкулезным смехом. Смеялся он долго, а потом вдруг жутко закашлялся.
«Ну ладно, повеселились, и будет, – заметил я. – К тому же вам хорошо заплатили. Так где теперь, по-вашему, этот человек?»
Старик снова расхохотался сквозь кашель.
«Да… уехал… отправился, что называется, в вечное… путешествие, и соседом по комнате у него теперь сам дьявол… Как это вам нравится, а, мистер?.. Помер он, помер… кажись, вчера утром, потому как я зашел к нему в полдень, он был еще тепленький, не закоченел еще, да… Сидел себе прямехонько, точно жердь проглотил, возле окошка. Вообще-то я зашел сказать, что, ежели он не заплатит еще двадцать центов, я его на улицу вышвырну, но не получилось. Так что теперь городским властям платить – за шесть футов земли на кладбище». – И при этой мысли он снова развеселился.
«А вы… не заметили ничего необычного? – спросил я, не осмеливаясь уточнить. – Ну… что-нибудь такое… из ряда вон выходящее, а?»
«Что-то вроде бы припоминаю… Погодите-ка…»
Я достал третий доллар – освежить его память. И эта бумажка, подобно предыдущим, исчезла с невиданной быстротой, однако на сей раз старик уже не смеялся.
«Да, было странное, – кивнул он. – Одна такая довольно любопытная штука. А потому я тут же послал за властями, и их тут поналетело, что мух летом. Я, знаете ли, себе не враг, нет!.. Я всякое видел. Находил тут людей, повесившихся на дверной ручке, умерших в постели, замерзших на пожарной лестнице в январе с бутылкой между коленями и синих от холода, что твой Атлантический океан! Как-то раз даже нашел парня, утонувшего в ванне, правда, то было давно, лет эдак тридцать назад. Но этот парень… Сидел себе, прямой, как палка, в коричневом костюме, при галстуке, эдакий пижон из центра, и волосы еще так аккуратно причесаны. И держал себя левой рукой за правое запястье, да… Всякое видел, но такого еще не доводилось! Чтоб человек помер, пожимая собственную руку, да…»
Я вышел и прошел пешком до набережной и доков, а в ушах все еще звучали последние слова старика. Они звенели в голове, точно заевшая пластинка граммофона: Всякое видел, но такого еще не доводилось! Чтоб человек помер, пожимая собственную руку…
Я дошел до конца пирса и смотрел, как грязная серая вода лижет облепленные ракушками и водорослями сваи. А затем порвал чек на тысячу мельчайших кусочков и бросил в реку.
Джордж Грегсон откашлялся и заерзал в кресле. Огонь в камине уже почти совсем угас – лишь тлели синевато-красные угольки, и в просторную комнату вползал холод. Столы и кресла выглядели как-то нереально, словно увиденные во сне, но уже на грани пробуждения, в тот момент, когда смешиваются видения и реальность. Тлеющие угольки отбрасывали слабый оранжевый отсвет на выбитое в камне изречение под каминной доской: ВАЖНА САМА ИСТОРИЯ, А НЕ ТОТ, КТО ЕЕ РАССКАЗЫВАЕТ.
– Мы виделись лишь однажды, но и этого было достаточно. Я уже никогда не забуду его. И знаете, этот случай помог мне справиться с собственными отчаянием и тоской. Потому как человек, который может общаться с людьми, пусть даже изредка, уже не один на свете… И если ты, Стивенс, будешь столь любезен подать мне пальто, то я, пожалуй, отправлюсь домой. И так уже совсем засиделся.
Стивенс принес пальто. Джордж улыбнулся ему, затем указал на маленькую родинку над левым уголком рта лакея и сказал: