А потом папа просто раскрыл руки, и Гром кинулся к нему и прижался всей своей мокрой от слез физиономией к его груди, обхватив где-то посредине туловища с такой силой, что ему, наверное, стало больно. Но Грому словно хотелось сделать больно – обоим, и себе, и папе. Себе за то, что поверил, будто отец мог поступить так плохо и чеканить фальшивые деньги… папе – за то, что не сказал ему, чем на самом деле занимается… и снова себе – за то, что испугался сразу пойти в полицию из-за того глупого куска свинца.
Папа хлопал его ласково по плечу и ерошил волосы.
– Все хорошо, сынок, старина, все в порядке! – приговаривал он. – Я уже свободен. Сейчас мы с тобой выйдем отсюда и двинемся домой. Ох, и проголодался же я! Тут нас жидкой овсянкой кормили – на вкус как клейстер для обоев. А уж на вид – лучше днями не есть, право слово!
– А за мной миссис Малоун присматривала, – пробормотал Гром, все так же уткнувшись в него и не отпуская.
Потом все-таки отпустил, и пока папа переодевался в свою нормальную одежду, он как следует высморкал нос и несколько раз вытер глаза, чтобы оба могли притвориться, что он вовсе даже и не плакал.
Потом они сказали «до свиданья» констеблю Джеллико и «больше ни за что!» – тюрьме и зашагали по полуночным улицам к себе домой. На Сент-Джордж-серкус возле Суррейского театра был кофейный киоск, и они остановились выпить по чашке в компании двоих франтов в цилиндрах, одного блудного матроса и двух весьма ярко накрашенных молодых леди.
– Это мой сын! – представил им Грома мистер Добни. – Он меня только что вызволил из тюрьмы. В честь моего освобождения ставлю кофе всему честному собранию. Подавайте, друг мой! Леди и джентльмены, не откажите поднять тост за здоровье моего сына, Грома!
И все вместе – франты, матрос и дамы – охотно выпили за здоровье Грома, так что дальше он пошел, гордый, что твой принц Уэльский.
Позже, когда они с папой пришли домой, и заперли за собой дверь, и разожгли камин, и даже сварили себе на огне какао, и Гром рассказал папе все-превсе про серую амбру, он наконец-то решился задать вопрос, мучивший его с тех самых пор, как все завертелось.
– Па, – сказал он. – За что же тебя все-таки арестовали? Это как-то связано с батареями в подвале?
– Ага, – сказал папа.
– Ну? – поднажал Гром. – Что ты там делал?
Папа прикусил под усами губу и еще разок взъерошил волосы, так что теперь они торчали во все стороны сразу.
– Мда… неловкое вышло дело, – начал он. – Даже не знаю, как тебе сказать. Ты ведь можешь подумать… Ох, не знаю даже, что ты можешь подумать! В общем, это были электрические дамские корсеты.
– Чего?!
– Электрические корсеты для леди, у которых болит спина. Понимаешь, мне в голову пришла идея: ну, корсет, только с проводами и батареей, чтобы ты мог регулировать – не ты, конечно, а леди! – чтобы она могла увеличивать или уменьшать силу тока, и от этого ей становилось тепло и не так больно. А? Хорошая ведь идея! Только первых испытательниц все время жутко било током… а на то, чтобы правильно изолировать изделие, уходило все больше денег…
Тут папе пришлось прерваться, потому что у него рот разъехался до ушей, и у Грома тоже, и перед глазами у обоих так и стояли леди с электроподогревом, и из корсетов у них пучками сыпались искры, и это было уже как-то совсем слишком…
Папа и сын расхохотались.
– В общем, я одолжил немного денег, чтобы покрыть расходы, а выплатить займ не смог… – выговорил наконец па, вытирая глаза. – Бзззз! Пыщ-пыщ! Прыг!
Недохохотавший как следует Гром начал по новой.
Он даже ночью потом то и дело просыпался и обнаруживал, что улыбается.
Наверное, он был счастлив.
Однако у банды имелось еще одно незаконченное дело, и никто не понимал этого лучше Бенни.
– Мы обещали Диппи, – веско сказал он. – Мы обещали старине Диппи, что мы его пристроим в «Восковые фигуры», и не сдержали слова. Так вот! Когда этот мусью возвращается за остальной головой?
– Сегодня после обеда, – ответил Гром. – Деньги целиком выплачены, и сержант сказал, он может ее забрать в любой момент. Говорят, он придет в три часа.
– Отлично, – кивнул Бенни. – Предоставьте действовать мне.
Что бы он там ни сказал месье Леру, к соглашению они, видимо, пришли, потому что, когда у остальных в тот день закончились уроки, Бенни уже ждал их возле лавки сладостей, и на физиономии у него цвела широченная улыбка.
– Следуйте за мной, господа, – объявил он и повел процессию в расположенный за углом музей.
Ко всеобщему удивлению, профессор Дюпон радушно их встретил и пригласил в свой кабинет, где на полках вдоль стен стояли ряды и ряды самых разных восковых голов.
– Итак, леди и джентльмены, – сказал он, – мой выдающийся соотечественник, месье Леру, рассказал мне о подвигах нашего друга, месье… Хишкука.
– Хичкока, – поправила Брайди.
– Воистину. И теперь в ознаменование проявленных им славы и мужества я собираюсь выставить у себя в экспозиции фигуру месье Хучкокта…
– Хичкока!
– В точности так. Месье Леру показал мне изготовленную вами голову, и, должен признать, я изменил свое мнение о ваших профессиональных талантах. На самом деле мне еще никогда не доводилось видеть столь замечательное произведение искусства.
Бенни так и сиял от скромности.
– Да, – кротко сказал он. – Думаю, я мог бы сделать кого угодно. Вот хотя бы Секстона Блейка – если музею угодно будет заказа…
– Пока что мы остановимся на мистере Фишдоке. Какого цвета у него глаза?
Он открыл целый ящик, полный всевозможных стеклянных глаз, и пока банда спорила относительно того, какого же все-таки цвета они у мистера… то есть Диппи, профессор снял с полки голову (кажется, первую попавшуюся) и протянул ее Бенни.
– Прошу, возьмите этот воск и сделайте мне портрет мистера Хичпота, который затем обретет почетное место в этом музее.
Они взяли голову.
И выбрали глаза.
И – приступили к работе.
Ну, то есть ваянием занимался Бенни – он чувствовал, что должен как-то себя реабилитировать, потому что на снимке из детективной камеры после проявления оказалось только расплывчатое изображение его собственного живота: ее по совершенно непонятной причине направили в обратную сторону.
К счастью, это ни на что не повлияло, так как мистер Гребби полностью и безоговорочно признался.
В общем, Бенни работал, и жизнь в целом вошла в привычное русло. Двойняшки обучались, как правильно делать ставки на скачках, у многоопытных младших конюхов на конюшне Ходжкинса. Грому задали новую домашнюю работу – теперь они проходили букву «К»: кастелян, катаплазма, кошениль… Что до Брайди – о, она влюбилась! Втрескалась по самые уши в Эдмунда Фицвилкинса, актера из Суррейского театра, и теперь все свободное время ошивалась у служебного входа, изнывая от тоски.
Громов папа возместил все, что одалживал, и магистраты оставили его в покое, ограничившись строгим предупреждением, – когда смогли, наконец, сделать серьезное лицо и перестать прыскать со смеху.
– И чтоб никаких больше электрических корсетов, – сказали они. – Как вам в голову пришла такая дикая идея!
– И думать забуду, – заверил их папа.
Вот так и вышло, что Бенни трудился в гордом одиночестве. Но Бенни был гений и ничуть против того не возражал. Остальные время от времени ловили на просторах Ламбета Диппи и притаскивали в штаб-квартиру – позировать. Каштанщик до сих пор чувствовал себя слегка странновато – сказывались последствия конебодрителя, – но позировать не отказывался: себе дороже! Вдруг его в отместку еще в какую опасную авантюру втянут?
Через три дня сосредоточенной работы голова была готова.
Бенни гордо снял со своего произведения рогожу. Все столпились вокруг, онемев от восхищения.
Ну, почти.
– Она ничем не хуже той, первой, – оценила Зерлина.
– Она гораздо лучше, – возразила Анжела. – В ней больше страсти.
– Это шедевр, – сказал Гром. – Революция в искусстве!
– Спасибо вам, ребята, – только и смог вымолвить Диппи. – Спасибо. Глазам своим не верю…
Профессор Дюпон тоже остался более чем доволен.
– Изумительно! – воскликнул он. – Приложу все усилия, чтобы обеспечить тело, достойное этого… этого творения! Воистину оно демонстрирует полет воображения, равный гению самого Эдгара Аллана Пё… Оставь ее здесь, милый мальчик! Она станет гвоздем экспозиции, которая потрясет мир! Приходите в субботу на официальное открытие.
Разумеется, они пришли. Диппи пришел вместе с ними – в своем самом лучшем шмуттере и с волосами, тщательно зализанными макассаровым маслом. Выглядел он прямо как конфетка!
Мистер Добни тоже пришел – да и вообще толпа собралась что надо. Всем не терпелось увидеть поразительную новую выставку. По всему фасаду красовались афиши:
– В подвале? – переспросил Бенни. – Там ведь Камера Ужасов, да?
Они заторопились вниз по узкой темной лестнице в тускло освещенное, затянутое паутиной подземелье с кирпичными стенами, где демонстрировались самые худшие кошмары, какие только мог предложить своим гостям Музей восковых фигур.
Табличка возле входа, как обычно, гласила:
Правда, под ней теперь размещалась еще одна:
Взгляды банды пробежали по сценам резни и душегубства, оформлявшим комнату: перерезаемые горла, отрубаемые головы, все как всегда. Это они уже видели и не раз.
В углу, шушукаясь, клубилась взволнованная толпа – прямо на глазах у детей из нее вывели двоих посетителей. Оба были бледны и дрожали с головы до ног.
– Где моя голова? – нервно спросил Бенни. – Что они сделали с моим шедевром?
Он решительно начал проталкиваться сквозь толчею; прочие не отставали.
На самых подступах их остановила еще одна табличка:
И, наконец, они увидели.
Сцену освещал дерганый, мерцающий свет факела. В ней присутствовали священник, заплечных дел мастер в черной маске, вооруженный парой раскаленных докрасна щипцов, и – съежившийся в ужасе на полу, одетый в лохмотья еще один персонаж.