К этому времени все мои воины уже сошли с плотов, и теперь стояли рядом, не решаясь ко мне подойти. От криков и безумных движений у меня открылись раны, и свежая кровь потекла по груди, стекая по животу дальше.
– Вождь, очнись, ты, вождь! Ярик обхватил меня руками и успокоил, крепко сжав в своих объятиях. Раньше он бы не смог этого сделать, но сейчас… я был слаб, и, как оказалось, не только физически, но и морально.
Способность соображать вернулась ко мне почти сразу после его вмешательства.
– К бою, в поход! Все, кто может нести оружие, все становитесь в строй и готовьтесь к маршу.
Через час мой небольшой отряд увеличился с 95 до 120 человек. Забирать всех воинов я не рискнул. Главе Барака, Памбе, тоже надо было отбиваться от врагов, хоть с кем-то.
Ускоренным маршем мы двинулись на помощь Бырру и Баграму. Но, время играло против нас. С момента захвата Бырра прошло не менее пяти дней. Марш к нему должен был занять не менее трёх суток, а потом ещё трое суток до Баграма, мы не успевали.
Моё тело подвело меня. Пройдя десять километров, я свалился на землю от усталости, доведя себя до крайнего физического и эмоционального истощения. Дальше меня несли на носилках, которые предусмотрительно изготовил Ярый. Воины, попеременно сменяя друг друга, тащили меня дальше, а я смотрел на безжалостное африканское солнце сквозь сомкнутые веки, и мог только стискивать зубы от бессилия.
Временами, я забывался в тяжёлом болезненном сне, бредя при этом и громко зовя Нбенге. Возле моих носилок молча шагал Луиш, снова похудевший и озабоченный моим состоянием. Он постоянно смачивал мой лоб влажной мочалкой, сделанной из растительных волокон дурры.
Это помогало, но ненадолго, и я снова начинал метаться в бреду. Через три дня, мы вошли в разграбленный Бырр. Никого там не обнаружив, ни врагов, ни местных жителей, и, отдохнув пару часов, отправились дальше, в Баграм.
Сознавая, что впереди, возможно, мой последний бой, я собрался, переломив своё отношение к происходящему, и взял себя в руки. Тело ещё было слабым, но душа жаждала отмщения. Дух вождя снова возродился во мне, а изначальная инфантильность моего поколения навсегда ушла из сознания, уступив место мрачной решимости идти до конца.
Свои раны я перевязывал теперь сам, отринув помощь Луиша, недрогнувшей рукой отрывая присохшие к ране куски листьев и материи. Физическая боль притупилась, и уже не могла нанести мне такие раны, как душевная. И теперь она не подавляла меня, а скорее, отвлекала от той боли, что терзала моё сердце.
Но я пока держался. Перед последним переходом до Баграма, я дал отдохнуть воинам. Негоже идти в последний бой усталыми и истощёнными. И сам подал им пример, плотно поужинав. Затем лёг спать, выставив на ночь часовых. Несколько часов уже ничего не решали, и я готов был увидеть самое страшное в моей недолгой жизни.
Утро застало нас в пути. Все наши дела были сделаны ещё вечером, каждый помолился своим богам. Помолился и я.
«Отче наш, сущий на небесах, да святится имя твоё» – слова молитвы сами всплывали в моей голове, несмотря на то, что их я слышал и читал едва ли больше двух раз в своей жизни. А вот, поди ж ты.
Бросив заниматься баловством, я взял с собою только винчестер, револьвер, и широкий и длинный нож. Всё остальное отдал своему повару Куки.
Через несколько часов мы вышли в предместья Баграма, которые раньше были населены беженцами и выходцами из других племён. Этих пригородов больше не существовало. Многочисленные хижины были разрушены, поля и склады разграблены, а всё остальное испохаблено и истоптано. Никого из людей не было, так же, как и животных.
Впереди виднелась живая изгородь моего города, выросшего из небольшой деревушки. Отсюда не было ещё ничего видно, но моё сердце сжалось в предчувствии трагедии. Это не давало мне, между тем, повода игнорировать элементарные правила ведения боя. И, несмотря на волнение и плохие предчувствия, я стал перестраивать для атаки своих воинов.
Все, кто уже мог использовать огнестрельное оружие, были вооружены им и готовы начать стрелять. Под бой барабанов, тремя колоннами по 40 человек, мы двинулись в атаку. Баграм становился всё ближе, и ближе. Вот уже стали видны его стены, порванные и искромсанные в разных местах, показался и ров вокруг него, сейчас еле заполненный водой из недалеко протекавшей реки.
Ворота в город были разбиты, а кусок стены был разрушен полностью, и сейчас валялся на земле в виде искромсанных веток, шипов, листьев, больше напоминая опилки, чем остатки изгороди. Стали видны подозрительные бурые пятна на песке, и обломки оружия.
Наконец, нас узнали, и навстречу нам метнулась толпа людей, радостно, и, в то же время, горестно кричащих. Вой и плач разнеслись далеко вокруг. Первые крики радости от встречи со своими, быстро сошли на нет. И теперь слышался только плач, и горестные стенания о погибших.
Не в силах это слышать, я попытался растолкать воинов и пройти вперёд, но внезапно силы оставили меня, и я пошатнулся. Навстречу мне шла подруга Нбенге, а в её руках находился маленький свёрток из пальмовых листьев. Рядом, держась за юбку из растительных волокон, шла маленькая девочка, не больше двух лет от роду. И в ней я узнал Мирру.
Да, я плохой отец. Девочку я видел, в основном, на руках у матери, когда она, смешно чмокая, сосала грудь Нбенге, что с любовью смотрела на своё дитя. Всё померкло у меня в глазах.
– Где Нбенге?
– Там, – и женщина показала рукой в сторону моей хижины.
– Она жива, она жива, она только ранена, – шептали мои губы в напрасной надежде. Я верил и не верил, ватные ноги не несли меня, а глаза боялись увидеть то, чего я не хотел увидеть.
Но… И я пошёл, под взглядами своих воинов, и всех людей, собравшихся вокруг меня. Дойдя до хижины, я увидел небольшой холмик земли, на котором лежали бусы и ножные браслеты, которые так любила Нбенге.
– Всё… Единственный в этом мире человек, который по-настоящему любил меня. Ничего никогда не ждал, и не просил. Бескорыстно отдавая всю себя мне. А я… скотина черная, не ценил, и не берёг свою первую любовь, что оказалась для меня неожиданностью.
И вот теперь я, как последний негодяй, стоял перед её могилой, не в силах ничего сказать. Крупные слёзы потекли из моих глаз, и я рухнул на колени перед могильным холмиком. Не в силах стоять, даже на коленях, упал на него, и, обняв землю руками, зарыдал навзрыд, как когда-то в детстве, и не от боли, а от безысходности.
Сейчас я был готов вытерпеть адские муки, лишь бы этого не случилось! Но было уже поздно. Нбенге была мертва.
– Когда это случилось?
– Два дня назад, ответил мне кто-то из присутствовавших.
– Раскопайте, – глухо сказал я.
Могилу стали раскапывать.
– Луиш, подготовь погребальный костёр.
Я стоял и смотрел, как углубляется могила, как оттуда появляется тело любимого мною человека. По моей просьбе, сделали носилки из жердей и обвязали их лианами, связав между собою. Сверху их укрыли пальмовыми листьями. На них я и уложил тело Нбенге, и сам взялся за ручки. За другую пару взялся Ярый, и мы понесли Нбенге на подготовленный для неё погребальный костёр. Уложив тело, я облил костёр всем маслом, что нашлось в Баграме.
Достав винтовочный патрон, выкрутил пулю, чиркнул кресалом. Порох вспыхнул, и горящий патрон полетел в погребальный костёр. Он вспыхнул сильным и чадящим пламенем. Взбегая по веткам к носилкам, пламя охватило тело человека, который сделал для меня всё, что было в его силах.
Я стоял и смотрел на огонь, пожирающий мою первую и последнюю любовь. Слёз больше не было, они все высохли от жара, что пожирал моё неблагодарное сердце. Сняв с плеча винчестер, я рванул рамку Генри, чуть не выломав её, и дослал патрон в патронник. Подняв его вверх, в чистое и голубое небо Африки, выстрелил, рванул рамку, и снова выстрелил, и стрелял пока оставались патроны. Затем отбросил ружьё и ушёл.
Меня догнал Ярый.
– Мамба, Мамба!
Я поднял на него свои глаза с застывшим в них навсегда горем.
– Ярик, узнай, что здесь случилось, и приведи кого-нибудь, кто сможет рассказать. Позаботьтесь о моих девочках, пока я… такой. И найди огненную воду, которую я пил, не помню, где я её оставлял здесь на хранение.
Ушёл я недалеко, поднявшись на уцелевшую смотровую башню с отчётливыми следами боя. Сложив под себя ноги, и облокотившись на сломанную балку, я уставился прямо перед собой. События минувших лет полетели разноцветными листьями перед моими глазами. Вот смешная длинноногая чернокожая девчонка бежит ко мне, захлёбываясь словами, и сообщая о нападении охотников за рабами.
Вот смешливая девушка, с едва оформившейся фигурой, округляет глаза, и смотрит, смотрит, смотрит на меня, пытаясь понравиться. Уж эти их штучки я прекрасно знал.
Вот она же, гибкая, как лоза, со стройной фигурой и длинными ногами, которым бы позавидовала не одна фотомодель, идёт со мной на охоту. А потом лежит у меня на руках, приятной и нежной тяжестью.
Вот хмурится, видя меня с другими женщинами, обидчиво насупив брови, и сжимая сердито губы. А вот, выражение неописуемого счастья в глазах, после первой, условно, брачной ночи. Эти глаза, словно говорили мне – ты мой, ты только мой. А я… я… эх.
Сердце застонало, не в силах выдержать этих воспоминаний, глухо билось где-то там, в груди, сбрасывая железные оковы, до этого сжимавшие его.
– Аааа, не надо, гхрррррр. Суки…. ненавижу. И я стал крушить, и так разбитую вышку, пока не скатился с неё, а она, не в силах пережить невосполнимые разрушения, стала медленно, но неотвратимо, разваливаться, осыпаясь обломками стропил, коры, и высохших на солнце балок.
От меня все шарахались, прятались, а потом бежали вслед за мной, тоже плача и стеная, туда, в центр моего, теперь осиротевшего, города. Я не замечал ничего и никого вокруг, а между тем, вокруг меня собрались сейчас почти все, кто смог уцелеть в этой мясорубке.
Все рыдали. Женщины – навзрыд, мужчины – крупными горькими слезами, дети – тихо, уткнувшись лицом в юбки матерей и ноги отцов. Ко мне подошли, и стали расписывать моё тело траурными узорами белой краской. Я… не сопротивлялся, отдавшись всем разумом своему горю.