Малышкин оторопел. Он впервые от Лукина услышал об этом.
— Не знал я этого, вот и жгла обида…
— Ты же был начальником штаба армии, мог стать начальником штаба фронта. Советская власть ценит грамотных и преданных людей. А ты продался, шкуру свою решил спасти. Обидели его… Можно обидеться на несправедливость, на отдельную личность, но как можно обидеться на Родину, на свой народ?! Как можно из-за личной обиды поднять руку на родной народ? Хотя бы о семье подумал.
— Семья, — вздохнул Малышкин. — Теперь, наверное, всех арестовали.
— Наверняка арестовали, — жестко сказал Лукин. — Ты же читал приказ двести семьдесят. Там ясно сказано, что семьи изменников Родины подлежат репрессиям. А ты изменник Родины, армию решил создать против Родины.
— А-а, — Малышкин махнул рукой. — Какая там армия! После того как вы, Понеделин, Карбышев, Снегов отказались командовать армией, мы решили привлечь на свою сторону отпрыска царской династии Романовых, бывшего великого князя Кирилла Владимировича.
— Того самого, которого еще до войны белая эмиграция короновала в российские императоры? — удивился Лукин.
— Его.
— Это что ж, немцы вас на это подтолкнули? — спросил Лукин.
— Наверное. Сам Власов вряд ли решился бы.
Малышкин рассказал, как происходил этот фарс.
Власовская делегация с большой помпой явилась в Париж, где в одном из отелей жил в то время великий князь Кирилл Владимирович. Все члены делегации щеголяли в новеньких мундирах. На рукавах трехцветные нашивки цветов царского русского флага и буквы «РОА». Перед отелем, в котором проживал «самодержец всея Руси», выстроился почетный караул. К князю отправились представители с просьбой дать аудиенцию командованию Русской освободительной армии. Но великий князь, узнав, зачем пожаловала к нему власовская делегация, выслал на улицу к ней своего камердинера, который передал «собственные его величества слова» о том, что с изменниками России никаких дел он иметь не желает…
Выслушав все это, генерал Лукин впервые за все время плена громко, от души рассмеялся:
— Ну и рассмешил ты меня, Малышкин! Плохи же ваши дела, если даже царский отпрыск, которого вышвырнули из России, не желает с вами разговаривать!
— Вот я и приехал к вам душу отвести.
— Ничем тебе помочь не могу.
— Эх, Михаил Федорович! — горько вздохнул Малышкин. — Завидую я вам, хоть и ноги у вас нет и искалечен весь… Ничем себя не скомпрометировали. Посоветуйте, что же мне теперь делать?
— Беги и явись с повинной к Советской власти.
— Следят, не сумею уйти. У дома, где мы живем в Берлине, всегда стоит караул. Вот и сюда приехал в сопровождении унтер-офицера и солдата.
— Если хочешь, слушай мой откровенный совет — тебе нужно пустить себе пулю в лоб, чтобы морально искупить свою вину.
— У меня нет оружия.
— Как нет? Ты ведь генерал так называемой армии! Эх ты! Тогда в сортире на ремне повесься, из окна выбросись. Что хочешь делай, но не твори больше грязного дела. А теперь уходи, противно мне с тобой разговаривать.
Малышкин встал, потоптался на месте, ожидая, не протянет ли генерал Лукин ему руку. Но не дождался, еще раз тяжело вздохнул и поплелся к выходу.
Лукин привстал с койки, хотел было сказать что-то вдогонку Малышкину, но махнул рукой и лихорадочно стал шарить по карманам, пытаясь найти курево.
— На, закури, — протянул Прохоров мешочек с табаком. — Павел Рудой раздобыл. Давай-ка я сверну тебе цигарку.
— Нет, ты слышал этого прохвоста? Он, видите ли, обиделся на Советскую власть! Ну скажи, как эти люди могут ходить по земле? Так и Рокоссовский мог обидеться. А мне, а другим, думаешь, легко было пережить тридцать седьмой год? Да что тридцать седьмой! Хочешь, я тебе расскажу мою новосибирскую эпопею? Но предупреждаю, рассказ будет долгим.
— Конечно, Михаил Федорович. Мы все же мало знаем друг о друге. Пока воевали, времени не было вдаваться в экскурсы. Теперь хоть отбавляй.
— Так вот. В тридцать восьмом году вместо комкора Антонюка командующим Сибирским военным округом был назначен командарм второго ранга Калинин. А чтоб ты знал, в Сибирский округ я приехал с партийным взысканием — строгим выговором с занесением в учетную карточку «за притупление классовой бдительности и личную связь с врагами народа». Новый командующий был настоящим коммунистом ленинской школы. Он терпеть не мог наветов и нашептываний. А, кстати, врагами народа, с кем я был связан, объявили работников Харьковского обкома партии. Естественно, я работал с ними в контакте, будучи командиром двадцать третьей дивизии и начальником Харьковского гарнизона. Одним из проявлений недоверия было лишение меня законной награды — медали «XX лет РККА». Как было обидно, когда в день празднования этого юбилея зачитывался список награжденных, а моя фамилия не была названа. Эта медаль, кстати, была вручена мне позже Ворошиловым.
Я надеялся, что со временем недоверие рассеется, а потому первейшей своей задачей считал — много и упорно работать, сдерживать себя и не впадать в отчаяние. И командующий Калинин во всем меня поддерживал.
На Дальнем Востоке в это время находился начальник Политуправления РККА Мехлис. Возвращаясь через Новосибирск в Москву, он вызвал к себе в вагон командующего войсками, члена военного совета, начальника политуправления и начальника особого отдела округа. Как я после узнал, группой инспекторов Политуправления, оставленной в округе Мехлисом при его следовании на Дальний Восток, и начальником особого отдела был представлен большой список лиц, подлежащих аресту и увольнению. Первым по списку стоял начальник штаба округа комдив Лукин. Мехлис задал вопрос командующему войсками округа, что из себя представляет Лукин. Калинин ответил, что меня знает давно, что командир я хороший, как начальник штаба на своем месте и политически заслуживаю доверия. Начальник особого отдела вступил в разговор и доложил, что Лукин — махровый контрреволюционер и что он, будучи начальником лагерного сбора в Чугуеве, под Харьковом, принудительно выселил две большие деревни — Масловку и Таганку, с тем чтобы возбудить у колхозников недовольство Советской властью.
Деревни Масловка и Таганка были действительно переселены в другие места. Переселением их руководил Чугуевский райисполком. Оно было вызвано тем, что в Чугуевский лагерь прибыли новые части — танковая бригада и два артиллерийских полка, а указанные деревни были в секторе артиллерийского огня нового полигона. Войска помогали всем колхозникам разбирать дома и строить их на новом месте.
Мехлис обвинил Калинина в том, что он не знает людей, с которыми работает. На мое счастье, к тому времени состоялось решение ЦК: без санкции Ворошилова военных от комбрига и выше не арестовывать. Мехлис обвел красным карандашом мою фамилию и сказал, что обо мне доложит в Москве.
Через некоторое время я был вызван в Комиссию партийного контроля при ЦК ВКП(б). Приехав в Москву, пришел в Генштаб и там случайно встретил Ворошилова. Он спросил меня о цели приезда. Я ответил, что вызван в КПК, но зачем, не знаю. Ворошилов пригласил меня к себе в кабинет. Позвонив Ярославскому, он поинтересовался, по какому вопросу вызван Лукин. Я сидел рядом и отчетливо слышал, что говорил Ярославский. Речь шла об информации Мехлиса. Потом заговорил Ворошилов: «Товарищ Ярославский, я знаю Лукина давно, с гражданской войны. Это честный коммунист, и то, что вокруг него происходит, — это недоразумение. Прошу вас внимательно разобраться и, если он не виноват, написать об этом в округ». Положив трубку, Климент Ефремович долго расспрашивал меня о положении в округе, потом вдруг сказал: «У меня уже третий раз просят санкции на ваш арест». «И почему же вы не даете?» — спросил я. «Успокойтесь, — ответил Ворошилов. — Я вас знаю и доверяю. Езжайте работать».
В Новосибирске меня уже не ждали, думали, не вернусь. Когда же было получено письмо от Ярославского, отношение ко мне круто изменилось. Я наконец-то обрел долгожданное доверие. Вскоре с меня сняли партийное взыскание.
В тридцать девятом году я был в Москве. Узнав о моем приезде, меня вызвал на беседу в ЦК Маленков. Поздоровавшись, он сказал: «Ну, товарищ Лукин, ЦК вас проверил, вам вполне доверяют. Теперь товарищ Ворошилов может назначать вас на любую должность, мы возражать не будем».
Накануне Октябрьского праздника я получил от Щаденко телеграмму, в которой он сообщал, что я назначаюсь на должность заместителя командующего войсками Сибирского военного округа и мне присваивается звание комкора.
— Да, хлебнул ты лиха, Михаил Федорович, — выслушав длинный рассказ Лукина, проговорил Прохоров.
— Разве я один? Все это наша беда, наша боль и конечно же обида. Но существует, Иван Павлович, святое чувство — любовь к Родине, как к матери, а она неразрывна с преданностью своему народу, Советской власти.
После многих попыток немцы, видимо, потеряли надежду заманить генерала Лукина в свои сети и больше к нему не присылали парламентеров. Зато режим его лагерной жизни сделался еще более жестоким. За Лукиным установили строгий надзор. Он понимал, что следят за каждым его шагом. Об этом предупредили и товарищи из подпольной группы, просили на время прекратить агитацию, всякие связи. Но генерал не мог сидеть сложа руки. Он нервничал, не находил себе места. А тут еще этот громкоговоритель. Ежедневно в лагере велась по радио лживая фашистская пропаганда на русском языке. Особенно распинался насчет «нового порядка» и «побед» немецкого оружия Блюменталь-Тамарин. Его выступления начинались словами: «Господа! Это говорю я, Блюменталь-Тамарин, известный московский артист…» Однажды генерал, сидя на скамеечке у лагерного барака, слушал эту передачу. «Известный московский артист» сообщал о том, что в одном из боев от огня двух эсэсовских солдат бежал в панике советский батальон.
— Врет, фашистская сволочь! — крикнул генерал. — Красная Армия наступает, она побеждает!
Подобрав с земли увесистый камень, Лукин левой рукой ловко запустил его в тарелку громкоговорителя. Голос умолк. Прибежал немецкий унтер-офицер и начал ругаться, размахивая руками перед самым лицом генерала. Лукин, молча уставясь тяжелым взглядом на бесновавшегося немца, сидел не двигаясь. Подошел комендант лагеря обер-штурмфюрер Френцель с переводчиком. Унтер-офицер доложил о случившемся.