Однажды они с Рожковым помылись раньше других и вышли на свежий воздух. Две миловидные девчушки, видимо десятиклассницы, почтительно подвинулись на скамеечке, уступая место. Генералы присели. Одна из них уж очень напоминала Лукину дочь. Как-то сам собой завязался разговор. И невероятно хорошо стало на душе у Лукина оттого, что вот сидят рядом с ним и Рожковым наши советские люди, ты для них равный и сам себя чувствуешь равным.
И вдруг:
— Строиться!
Генералы построились, рассчитались по порядку номеров, заняли места в автобусе. Следом за ними сели офицеры с пистолетами на боку. Лукин невольно взглянул на девчат. Они все еще сидели на лавочке, и в их глазах были недоумение и даже страх. Лукину стало нехорошо. Он заметил, что и Рожков наблюдает за недавними собеседницами и в глазах его тоска.
«Генерал-лейтенант Лукин, на выход!»
Кончилось пятимесячное «сидение» в Люберцах. Пять месяцев допросов, объяснений, сверок. Но проверка не закончилась. Глубокой осенью генералов перевезли в Голицыно. Там их поместили в бывшем доме отдыха Московского военного округа. И надо же случиться такому совпадению! По иронии судьбы генерал Лукин попал в ту комнату, в которой перед самой войной отдыхала его семья. Именно здесь, в этой комнате, он навестил жену и дочь, когда на несколько дней останавливался в Москве проездом из Забайкалья на Украину. Вот и картина на стене сохранилась. Традиционные шишкинские медведи в сосновом бору. С одной стороны, ему было приятно видеть все в этой комнате нетронутым. На миг будто остановилось время, будто бы и не было этих проклятых четырех лет войны, будто близкие его здесь, с ним, а дочка просто убежала вон по той липовой аллее к пруду. Она сейчас вернется — веселая, шумная; с мокрыми волосами будет танцевать «Кабардинку» по его просьбе; покажет, как она делает «мостик», а потом, угомонившись и уткнувшись ему в плечо, пожалуется на соседа по столу.
В столовой дома отдыха за одним столом с его семьей сидел немецкий офицер, из тех, кто перед войной учился в Советском Союзе. Он старательно изучал русский язык. Пронзительно-рыжий, он угощал Юлю такими же рыжими, как он сам, апельсинами и донимал ее вопросами по фонетике и морфологии русского языка, которые явно не вписывались в школьные программы.
— Почему, — спрашивал он, — слово «конечно» русские произносят как «конешно», тогда и слово «точно» нужно произносить «тошно»? Какое здесь правило?
Юля злилась, так как не могла ответить на вопрос, а своего нудного собеседника называла про себя: «Немец, перец, колбаса», стараясь не показывать своей досады, что, впрочем, без труда можно было прочитать на ее лице. Отец смеялся, сочувствовал ей и говорил, что, уж «конешно», разговаривать с этим немцем куда как «тошно».
…Лукин долго смотрел в окно и постепенно возвращался к действительности. За редкими соснами блестел на солнце замерзший пруд, аллея засыпана снегом, и ее давно никто не расчищал.
Зима вовсю властвовала в Подмосковье. Генералам выдали валенки, теплую одежду. Их почти не вызывали к следователям, уже не возили в Москву. Наступило время, когда каждый ждал окончательного решения своей судьбы.
В один прекрасный день в комнату, где находился Михаил Федорович, вошел сержант и, вытянувшись в струнку, произнес:
— Генерал-лейтенант Лукин, на выход! — Потом добавил спокойнее: — К следователю!
Сидящие в комнате генералы замерли. А Лукин вздрогнул. Не оттого, что произнесли вслух его звание. Хотя он уже забыл, когда его называли генерал-лейтенантом. Вздрогнул оттого, что понял — закончилось следствие.
Лукин направился в комнату Афанасьева.
— Нет, не сюда, — остановил его сержант. — В следующую.
В комнате сидели трое офицеров. Приветливо поздоровались, предложили стул.
— Ну что ж, Михаил Федорович, собирайтесь, поедете.
— Куда? — вырвалось у Лукина. Он от неожиданности побледнел, и это заметили офицеры.
— Ну, чего вы испугались?
— Пугаться мне, собственно, уже нечего, хотя вы еще не сказали, куда мне ехать.
— Поедете домой.
— Я уже семь месяцев еду домой и никак не могу доехать.
— А сейчас поедете и доедете. Вещей много?
— Ну какие у меня вещи? Пакеты только.
— Какие пакеты?
— Ну, там… Галеты, сигареты… — Лукин от волнения путался в словах. — Там французы дали, американцы… Я сберег. Ведь в Москве, наверное, нет ничего.
— Хорошо, забирайте свои пакеты, галеты, сигареты. Только не говорите никому, что едете домой.
Но как можно было скрыть от близких друзей такую радость! Как можно было не сказать Прохорову, Понеделину, Кириллову, Сиваеву, тому же Рожкову!
— Мы так и знали, что ты первым уедешь, — проговорил Прохоров.
— Да, Михаил Федорович, ты наша первая ласточка.
— Давайте скорее адреса, пишите записки, — торопил Лукин.
Потом он поочередно обнял друзей:
— До скорой встречи в Москве.
У выхода перед подъездом выстроились машинистки, следователи, солдаты охраны.
— Счастливо добраться, товарищ генерал!
Лукин сел в машину. И только за воротами, когда эмка уже мчалась по шоссе, он почувствовал, что по щекам катятся слезы.
Проехали Кунцево, Фили…
— Вы дорогу знаете? — встревожился Лукин.
— Очень хорошо знаю, — ответил шофер.
— Вроде не туда едем. Нам на Таганку, а мы к площади Дзержинского выехали. Куда же мы едем?
— На Лубянку.
— Ну вот, так бы сразу и сказали, что на Лубянку, — пересохшими губами тихо проговорил Лукин и умолк.
Лукина проводили к лифту, подняли на какой-то этаж, провели по коридору и оставили у двери с табличкой: «Генерал-полковник Абакумов».
Узкий-узкий и очень длинный кабинет. В конце его за массивным, во всю ширину кабинета, столом сидел человек и писал. Видна только его макушка.
Человек не поднял головы, не поздоровался, коротко произнес:
— Садитесь.
Лукин взялся рукой за стул, хотел переставить поудобнее — ни с места. Стул оказался привинченным к полу.
Человек еще долго писал что-то, затем придвинул к себе с края стола папку, раскрыл. Лукин понял, что Абакумов листает его личное дело.
— Генерал-лейтенант Лукин?
— Да.
— Михаил Федорович?
— Да.
— Нет правой ноги, левая в двух местах перебита?
— Да.
— Правая рука не работает?
— Да.
— Кто вас вербовал?
— Ко мне приезжали Власов, Малышкин, Трухин, Меандров. Вместе с немцами они вербовали меня. Власов предлагал мне подписать «Воззвание к русскому народу», где объявить врагами народа Сталина, Политбюро, все наше правительство.
— Ну и что?
— Вы же знаете, что я не подписал и старался Власова удержать от этого.
— Да, нам это известно. — Абакумов наконец поднял голову, пристально посмотрел на Лукина и вдруг спросил: — Скажите, вы честный человек?
— А какая сволочь скажет о себе, что она сволочь?
Абакумов изобразил подобие улыбки.
— Ваша жена написала мне два письма.
— Что же вы ей ответили?
— Меня не было, я был в отпуске.
— А ваш заместитель не мог ответить? Или вы сами по возвращении из отпуска?
Абакумов молчал. Он взялся за обложку «Дела», долго держал двумя пальцами, словно решая, закрыть или нет. У Лукина мелькнула мысль: «Ого, как разбухло „Дело“ за семь месяцев проверки…»
— Ну вот что. Я решил вас выпустить. Вы преданный человек. Вас зачислят опять в кадры Красной Армии. По службе ущемлять не будут.
У Лукина от этих слов закружилась голова. Дальше он слушал Абакумова словно в бреду. А тот продолжал, все еще держа пальцами обложку «Дела».
— Неделю никуда не выходите из дома, никому ни о чем не рассказывайте. К вам на квартиру придут портные, сапожники, сошьют вам генеральскую форму. Все.
Абакумов наконец-то закрыл папку. Не знал тогда генерал Лукин, что на обложке его «Дела» было написано рукой Сталина: «Преданный человек. В звании восстановить, если желает, направить на учебу. По службе не ущемлять».
Не знал Лукин и того, что предшествовало этой резолюции. А произошло следующее. Маршал Конев доложил Сталину, что в Москву привезли освобожденного из плена генерал-лейтенанта Лукина. Видимо, Коневу удалось убедить Сталина в том, что Лукин вел себя достойно и проявил героизм в боях осенью сорок первого года под Вязьмой. Сталин даже попросил Конева передать Лукину его личную благодарность за это.
Этот разговор маршал Конев передаст Лукину позже. А пока его освобождал Абакумов. Ведь он так и сказал: «Я решил вас выпустить».
— Сейчас вы поедете домой, — продолжал Абакумов. — Мы пошлем за вашей женой, вызовем ее сюда.
— Зачем? — с испугом спросил Лукин.
— Чтобы она вас сопровождала.
— Я прошу вас не делать этого.
— Чего вы испугались?
— Уже четвертый час утра. Дома все спят. Приедут ваши люди, скажут: «Пожалуйте на Лубянку», Вы же всех там перепугаете!
— Да почему же надо пугаться Лубянки? — искренне удивился Абакумов.
— А кто к вам по ночам по доброй воле ходит? Только привозят…
Абакумов усмехнулся:
— Ну хорошо. Мы пошлем человека — предупредить вашу семью.
— Это другое дело.
И действительно, послал.
После разговора с Абакумовым Лукин не удивился его кажущейся доброжелательности по отношению к нему. И только после ареста Берии, Абакумова и их ближайших подручных в 1953 году и суда над ними Лукин понял, что Абакумов просто лицемерил тогда, в 1945 году, и не будь пометки Сталина на обложке его дела, Абакумов не выпустил бы бывшего пленного генерала на волю.
В квартире 19 по Гончарной набережной, дом 3, все спали. Было около четырех часов утра, когда раздался осторожный звонок. Надежда Мефодиевна подняла голову с подушки и прислушалась, не показалось ли ей. Звонок раздался вторично. Проснулась Юля. Обе встали и пошли к двери.
— Кто там?
— Я из службы НКВД. Майор Савельев.
Юля увидела, как лицо матери резко побледнело, как она беспомощно провела рукой по стене, стараясь не потерять равновесие.