— И у меня наболело, — ответил Шолохов. — И не только у нас с вами. Так что не торопитесь, внимательно слушаю.
— Ну, а с теми «санаторными» генералами я лишь отчасти согласен. Действительно, плен несовместим с присягой, воинским долгом. И воспитывать молодежь надо прежде всего на подвигах и победах. Но ведь и подвиги бывают разные. Разве нельзя подражать генералу Карбышеву? А Муса Джалиль, а, наконец, ваш Андрей Соколов, пусть вымышленный персонаж, но прообраз-то у него есть. Рассказывать о плене не значит учить, как сдаваться в плен. Я не о тех, кто добровольно поднял руки. Таким нет прощения и нет пощады. Но нельзя плен делать запретной темой. На войне как на войне — всякое может случиться. Еще ни одна война на земле не обходилась без плена. А мы до войны считали, что с нашей стороны пленных не будет, даже Гаагскую конвенцию не подписали.
Не допускали, что придется вести бои в окружении, при отходе. Эти виды боя считались крамольными. А война в горах… Вы знаете, Михаил Александрович, у меня есть знакомый профессор. Он всю жизнь увлекается альпинизмом. Так вот, в тридцатые годы он и другие наши альпинисты обращались в Штаб РККА с предложением учить войска горной войне. А им отвечали: «Нам на Эльбрусах не воевать». А в августе сорок второго немецкие егеря захватили почти все перевалы Главного Кавказского хребта и водрузили флаг рейха на Эльбрусе. Большой кровью мы отстояли Кавказ. А все потому, что не допускали…
— Я уже знаю, кем вы будете представлены в романе «Они сражались за Родину», — неожиданно перебил Лукина Шолохов. — Если не возражаете, то станете одним из братьев Стрельцовых…
Они помолчали. От реки потянуло холодом. Ветер слизывал с бурых волн пену и швырял на прибрежный песок. Затухающий было костер снова взялся. Сыроватый хворост, источая пар, охватился пламенем.
— А между прочим, Михаил Александрович, ведь я имею касательство и к первому вашему роману.
— К «Тихому Дону»? — удивился Шолохов.
— Да. Ведь вы описываете двадцать третью Усть-Медведицкую дивизию?
— Да, именно ее.
— Так вот, ваш покорный слуга с октября двадцать второго по апрель двадцать третьего был помощником командира двадцать третьей стрелковой, а с двадцать девятого по тридцать пятый — ее командиром. Между прочим, первая в СССР территориальная дивизия — наша. За помощь в строительстве ХТЗ была награждена орденом Ленина.
— Если не ошибаюсь, в те годы в Харькове был Постышев.
— Да, Павла Петровича к тому времени из Дальневосточной республики перевели на Украину. Мне с ним довелось рядом работать. А познакомились мы, можно сказать, случайно. В двадцать третьем году я ехал в свою деревню хоронить отца. В одном купе со мной оказался высокий худощавый человек. Как водится, в дороге разговорились. Я сказал, что еду хоронить отца, но не знаю, как вести себя на похоронах. «Что же вас волнует?» — заметно окая, спросил попутчик. «Отец был религиозным человеком, и хоронить его будут по христианскому обычаю. А я — коммунист, командир Красной Армии. Совместимо ли с моей совестью присутствовать при отпевании в церкви?» «Так это же ваш отец, который, видимо, хорошо воспитал вас. Вы защищали революцию и Советскую власть, стали командиром. В церковь, конечно, можно не ходить, но обязательно похороните отца, как подобает хорошему сыну. Не надо нарушать русский обычай. И никто вас за это не осудит». «Я тоже так думал, но сомневался. А вы, простите, кто будете?» «Я секретарь Киевского губкома Постышев Павел Петрович». Вот так я с ним познакомился. Удивительный был человек, большевик с большой буквы. Думаю, старожилы до сих пор помнят его. С двадцать шестого года он секретарь ЦК Компартии Украины и секретарь Харьковского окружкома и горкома КП(б)У. Мы все учились партийной работе у Постышева. Как он о людях заботился! Вот, к примеру, говорим на бюро о подготовке и проведении какого-либо праздника. Павел Петрович прежде всего поинтересуется, что мы дадим людям к празднику кроме лозунгов и призывов, чтобы рабочий человек почувствовал праздник. А о детях как заботился! В свое время праздник новогодней елки был отменен как буржуазный предрассудок. Постышев сумел доказать несостоятельность такого суждения, и новогодние елки стали радовать детвору. И знаете, непреложным атрибутом и украшением елок в Харькове стал транспарант с четырьмя буквами «П.П.П.П.», что означало — «Привет Павлу Петровичу Постышеву». А надо сказать, что в начале тридцатых годов на Украине был страшный голод. Харьков был запружен голодными, оборванными детьми.
Да, трудное было время, очень трудное. Но, знаете, удивительно чистые взаимоотношения были между людьми. Нас связывали сердечность, бескорыстное участие в судьбе друг друга. В нашей дивизии, к примеру, воинская субординация вовсе не страдала оттого, что приехавший из глубинки командир полка останавливался не в гостинице, а у командира дивизии на квартире, спал в столовой на диване и обедал вместе с семьей комдива.
Забот было много, но главная забота была о людях. Теперь вот сам удивляюсь, как в тех трудных условиях удалось создать в дивизии ночной санаторий-профилакторий для комсостава, дивизионный дом отдыха на южном берегу Крыма в Симеизе, детский дом отдыха в Кочетке под Харьковом. Для личного состава строились новые казармы и клубы. Ну и, понятно, учились воевать.
— А учились современным методам ведения боя или больше шашками махать? — спросил Шолохов. — Вы ведь сами сказали, что учения в довоенных условиях далеко не соответствовали тому, что принесла война.
— Верно, говорил. Но учились не только шашками махать, как в гражданскую войну. У нас немало было грамотных, по-современному мыслящих военачальников. Они задолго до войны пытались учить войска тому, что необходимо в будущей войне. Взять хотя бы Якира…
— Да, это был удивительный человек, талантливый военачальник, — проговорил Шолохов. — Сейчас о нем уже пишут.
— В тридцать пятом мне пришлось с ним расстаться, — продолжал Лукин. — Меня назначили военным комендантом Москвы. Но как только Иона Эммануилович приезжал в Москву — то ли в Наркомат обороны, то ли на очередной пленум ЦК партии, — мы встречались и вспоминали годы совместной работы.
Последний раз я видел Иону Эммануиловича в Москве в мае тридцать седьмого, незадолго до его незаконного ареста. Что-то тревожило и томило Якира: он казался неимоверно усталым. На Киевском вокзале, чтобы как-то рассеять его подавленное настроение, я спросил, скоро ли он возьмет меня обратно на Украину. Иона Эммануилович тяжело вздохнул, неопределенно пожал плечами и ответил так, что у меня сжалось сердце: «Э, Михаил Федорович, что об этом говорить… — И неожиданно предложил: — Зайдем в вагон, посмотрим лучше фотографии моего Петьки и жены».
Он очень любил жену, обожал сына и, разглядывая их фотографии, как-то отвлекался от одолевавших его тягостных мыслей. До отхода поезда мы говорили о всякой всячине, расспрашивали друг друга о семьях, о здоровье, но не касались главного, что волновало нас обоих: что же происходит, почему арестовываются и бесследно исчезают люди, которых мы знали как отличных боевых командиров и преданных коммунистов? Об этом было тяжело не только говорить, но и думать.
Арест Якира поразил меня как внезапный удар грома среди ясного дня. Разве мог я поверить в то, что он шпион, враг?! Видимо, в это не верили и те, кто санкционировал арест и расправу над ним — скорую, позорную и несправедливую. Поэтому выискивали новые и новые «материалы», чтобы как-то оправдать свои действия.
Когда в тридцать восьмом меня назначили начальником штаба Сибирского военного округа, то пригласили в ЦК. Беседовал со мной кто-то из помощников Маленкова. Закончив разговор о моем новом назначении, он протянул мне пачку чистой бумаги и предложил: «Вот вам бумага, вот перо, опишите вражескую деятельность Якира. Ведь вы с ним работали несколько лет. Встретимся через два часа».
Я отодвинул в сторону бумагу и в горестной задумчивости просидел без движения эти два часа. Я любил Якира, верил ему и не мог отыскать в его жизни и работе даже малейшего пятнышка.
Когда «кадровик» снова появился в кабинете и увидел нетронутые листы бумаги, недовольно спросил: «Почему вы ничего не написали?» — «Потому что мне нечего писать. О Якире ничего плохого сказать не могу». «Та-а-ак, — многозначительно протянул „кадровик“. — Ну что ж, можете идти». Вот каких военачальников мы, Михаил Александрович, теряли перед войной.
— О таких людях должна знать молодежь, — все еще находясь под впечатлением услышанного, проговорил Шолохов. — И мы, писатели, и вы, ветераны, в долгу перед павшими на войне и в ходе репрессий.
— Работая в комитете ветеранов войны, я часто выступаю перед молодежью, перед новым поколением офицеров и всегда вспоминаю Иону Эммануиловича — талантливого военачальника, коммуниста по сердцу и совести.
— Надо не только рассказывать о таких людях, надо о них писать, чтобы знали не только ваши слушатели, но миллионы советских людей.
Новые заботы
Две недели с Шолоховым на Дону пролетели быстро. О многом переговорили эти два удивительно схожих по духу человека. Они и сами понимали родство своих взглядов на прошлое и настоящее. Потому и отводили душу открыто, не таясь, будучи совершенно уверенными в том, что собеседник его поймет. Конечно, это были разные люди по складу характера, по жизненному опыту, но у них была единая основа — глубокая любовь к Родине, преданность партии, единая боль и забота о лучшем для своего народа.
В Москву Лукин вернулся возбужденным, словно испил из родника живительной влаги. Рабочий день у него и прежде был расписан по минутам, а теперь он словно сжимал эти минуты до предела и за то же время успевал делать гораздо больше. А вечерами все дольше засиживался в своем кабинете. Даже внук Митька не мог понять, почему дед стал меньше уделять ему внимания.
А вскоре после встречи с Шолоховым в ноябрьском номере «Огонька» появилась большая статья генерал-лейтенанта Лукина «Мы не сдаемся, товарищ генерал!». В ней Михаил Федорович рассказал о боях под Вязьмой, о тяжком времени фашистского плена. И впервые миллионы читателей узнали правду о генерале Качалове, о незаслуженных обвинениях этого преданного Родине человека, узнали подробности его гибели.