– Я его и в Париже встречал, и в Киеве пересекались… А…
Мысль возникла внезапно, но, видимо, неспроста. Даже будучи тяжелой и гулкой, как буддийский молельный бубен, голова работала быстро и на редкость рационально. Во-первых, Семенов тот еще огурец, мог и спровоцировать. А во-вторых… В-третьих… И ведь было еще в-четвертых.
– А каким боком причастна к твоим операциям Мария Никифорова?
– Так ты и об этом знаешь? – покрутил головой Семенов. – Значит, не зря я тебе открылся. А Маруся, царствие ей небесное, много к чему была прикосновенна, оттого и начали ее дегтем мазать, едва деникинская контрразведка петлю на ее шее затянула.
«Затянула ли?»
– Я не хочу говорить об этом у тебя дома, – сказал Кравцов вслух. – Так что давай, погуляем немного, и ты мне все про эти папочки разъяснишь, или забирай их на хрен, и я, так и быть, сделаю вид, что ничего не видел. В благодарность твою, ты уж прости, Жора, не верю. Да и не за что тебе меня таким манером благодарить. Я хочу знать правду, только и всего.
– Правду… – протянул Семенов, останавливаясь. – Ладно, будет тебе правда… Давай вот, закурим только, и займемся правдой.
– Давай, – согласился Макс и полез в карман за кисетом.
– Суть вот в чем, – Семенов выпустил клуб дыма. – Дело идет к суду над социалистами-революционерами. Ты в курсе? Слышал об этом?
– Слышал, – подтвердил Кравцов. – Я так понимаю, готовят открытый процесс. Цель – полная дискредитация эсеровского движения, роспуск организаций и сроки руководству. Или сроками не ограничатся?
– Вот в том-то и дело, Макс! Не знаю я. Знаю только, что нас с Наташей выведут на суд как подсудимых. Обещали оправдать, но…
– Но, – кивнул Кравцов, начиная понимать, что за беда приключилась с Семеновым.
– Могут оправдать, – криво усмехнулся Георгий. – А могут и списать. Мы с Наташей у Савинкова в Варшаве подготовку проходили, а кто нас туда засылал и зачем, теперь иди им и объясни. И ведь покушение на Ленина именно моя группа готовила… Боевая группа ЦК, и я ее командир.
– Книжку писал из страха? – прямо спросил Кравцов. – Я к тому, что книжка – говно. Полное. Впрочем, мне кажется, ты и сам это знаешь.
– Знаю, – согласился Семенов. – Но писал я не из страха. Мы с Наташей, Макс, в любом случае или выйдем из-под удара, если Авель не соврал, или нет. Просто всегда в жизни надо быть последовательным. Сказал «А», говори «Б». Не останавливайся и не начинай выяснять, нет ли возможности спрыгнуть с поезда.
– Авель – это Енукидзе? – уточнил Макс.
– Да.
– Но он вроде к ЧК никакого отношения…
– Не будь наивным, Макс! – Семенов по виду был спокоен, но Кравцов чувствовал его напряжение. – Делянки и до сих пор не определились. Где чья межа проходит, иди еще узнай. А в апреле семнадцатого, когда Авель предложил мне остаться в эсеровской боевой организации… Я ведь с ним в ссылке был. Мне едва семнадцать исполнилось, а он опытный революционер, и что за беда, если он эсдек, а я – эсер? Одно дело делаем, то да се… Но тебе эти подробности ни к чему.
– А что «к чему»?
– Я бы хотел, чтобы еще кто-то об этом знал. Кто-то, кому доверяю я, и у кого репутация имеется.
– Значит, репутация… – Макс тоже выбросил окурок и подумал было закурить по новой, но решил не усугублять. Голова и без того плохая, куда больше-то? – С репутацией я понял, а другие две папки? С ними как?
– А с ними так. Я же тебе, Макс, уже говорил. Границы никто точно не проводил. Я, например, вроде бы в ЧК работал, а теперь вот в Региступре. Разведкой занимаются и те, и другие, а кто где служит, это, брат, никого пока не касается. Возможно, потом…
– А что с Военным контролем?
– Ну, ты же знаешь, его передали в ЧК.
– А кто тогда послал к нам в Восьмую Будрайтиса?
– Вот это интересный вопрос, но я тут и сам толком ничего сказать не могу. Подозреваю, что перевести-то перевели, но что-то вполне могло по пути отвалиться. Как думаешь?
– Думаешь, что-то осталось? – спросил Кравцов, вспомнив документы, оставленные ему Лонгвой.
– Могло и остаться, – пожал плечами Семенов и, как показалось Кравцову, сделал это совершенно искренне. Хотя кто его знает?
– А папки?
– Эти два дела меня просто попросили сохранить.
– Кто?
– Это не важно, Макс. Поверь мне.
– Тогда почему я?
– Ты о Будде спросил, а первое дело вел он, и он же вел второе. А мне сейчас небезопасно такое у себя держать, сам понимаешь. Не мальчик!
«Значит, просто совпадение? Такое бывает?!»
Вообще-то, да. Бывает. Случается. Кто на войне не был, возможно, и не поверит. Но Кравцов в двух войнах воевал, ему ли не знать, как оно порой сходится. Никакого Уэллса не надо!
– Допустим. – Не каждому слову следует доверять, не каждый друг становится со временем старым другом. Одни умирают, а другие просто перестают быть друзьями. – Договаривай уж, Жора, раз начал, – сказал он то, что показалось принципиальным и оправданным. – Что ты как институтка вокруг да около! Телись, что ли!
– Экий ты скорый, Макс! Ну чисто транссибирский экспресс! – Семенов стоял прямо перед ним, глаза в глаза. И говорил теперь тихо, словно осторожно передавал каждое слово по отдельности, из уст в уста.
– Есть мнение, что ты здесь не просто так.
«Есть мнение, что я погиб в бою… Твою мать!»
– Меня Гусев на Миусской площади случайно встретил, – возразил Макс, очевиднее этого доказательств у него не было: мог ведь и не пойти в коммунистический университет. – Я там женщину искал в Свердловке, а тут он…
– Случай, – слово упало как камешек в воду. Пошли круги.
– Ты хочешь сказать, что меня туда специально привели? – хотелось покрутить пальцем у виска, но это был бы перебор. Все-таки Семенов говорил искренно, даже если заблуждался.
– Нет, – покачал головой Семенов. – Никто тебя на Миусскую площадь специально не приводил, но не был бы там Гусев, появился бы еще кто. Или тот же Гусев, но не на Миусской, а, скажем, в академии. Не будь ребенком, Макс. Так просто в Региступр не попадают. Не с улицы.
– Но я-то попал!
– Так ты, между прочим, член ЦК и командарм.
«Он параноик?» – могло случиться и так.
– Да, окстись, Жорж! – вспылил Кравцов. – Когда я был командармом?! А членом ЦК? Я в партии-то восстановился только в апреле!
– Члены ЦК бывшими не бывают!
– Еще как бывают! Назвать?
– Ты в оппозиции не состоял, ни в одной!
– Я был на фронте, а потом…
– Но по факту-то не состоял! Не состоял, не числился, не подписывал…
– Я эсером был, тебе мало? – прищурился Кравцов, которого этот безумный разговор начинал выводить из себя.
– До апреля семнадцатого!
– И что?
– Есть мнение, что тебе готовят возвращение.
– И кому я сдался весь из себя такой красивый?
– Фрунзе, Склянский, Гусев… Мало?
– Ты хочешь сказать, что меня «выводит в люди» Зиновьев? – это был уже полный бред. Зиновьев – один из немногих вождей, с кем Кравцов вообще не пересекался. Нигде и никогда.
– Нет. Не хочу. Это тебе кто про Гусева сказал?
– Зейбот.
– Он пошутил… Кстати, знаешь, с завтрашнего дня он начальник управления.
– А…
– Не знаю, но Сергей Иванович никогда человеком Зиновьева не был. Он сам по себе фигура и «примыкает» крайне редко и неохотно…
– Так… – задумался Кравцов, почувствовавший вдруг, что в словах старого друга – пожалуй, все-таки друга, а не знакомого, – кое-что есть. – А Лашевич, по-твоему, в эту схему укладывается?
– Правильно мыслите, товарищ, – усмехнулся Семенов. – Лашевич, как раз, следующий по списку. Я его просто озвучить не успел.
– Значит, Троцкий?
– С чего ты взял? – удивился Георгий. – Фрунзе сам по себе, да и Склянского я бы человеком Троцкого не назвал. Сторонники, может быть. Но никак не клевреты.
«И в самом деле, какой год на дворе? Московских процессов еще не было, и левая оппозиция едва только проклюнулась. Они все еще не троцкисты, а самостоятельные политические фигуры…»
– А мне тогда почему не сказали? – спросил он вслух.
– А ты уверен, что не сказали? – прищурился Семенов.
Вопрос своевременный. Интересный вопрос, и прямо по существу. Особенно, если вспомнить разговоры Кравцова с Фрунзе и Гусевым. Имелся в них некий своеобычный контекст, но и подтекст, похоже, присутствовал. И совсем не тот, как кажется, о котором подумал тогда Макс. Да и Лонгва на что-то такое намекал…
«Намекал… Вот только оно мне надо?»
И это тоже хороший вопрос. Правильный. Уместный. Однако сделанного не воротишь. А Кравцов, как ни крути, уже вписался в пейзаж так, что и захочешь – вымарывать замучаешься.
«Сделанного не воротишь!» – но успокоить себя не получалось. В висках трезвонили колокола – чисто светлое воскресенье, – и сон не шел, хоть убей.
«Что наша жизнь? – вопрос, разумеется, риторический, так как ответ известен со времен Пушкина. – Игра!»
Или это Модест Чайковский[20] в либретто для «Пиковой дамы» Александра Сергеевича подправил?
«Сыграть по-крупному?» – вероятность «выигрыша» представлялась сейчас значительно отличной от нуля, знать бы, какой она ему покажется, когда за него возьмутся «черти» Феликса Эдмундовича.
«Или не возьмутся… Или сами лицом к стене встанут…»
Н-да, бодался теленок с дубом!
Но мысли не уходили, и сердце не знало покоя.
«До сих пор, – думал Кравцов, пытаясь понять, что же ему теперь со всем «этим» делать. – До сих пор, я плыл по течению, предоставив судьбе, случаю, или другим людям распоряжаться моей жизнью…»
Звучало вполне по-оперному, но жизнь не театр, хотя Шекспир и говорил, что «all the world’s a stage, the men and women merely players, and one man in his time plays many parts».
Весь мир театр, люди в нем – актеры…
«Нет не театр! – решил Кравцов. – Здесь игра пойдет на кровь и слезы и на тысячи жизней. Но, с другой стороны, кому еще дано здесь и сейчас вмешаться в борьбу за “судьбы русской революции?!”»