«Любовь», – он был счастлив, и даже горькое чувство расставания, жившее в его груди долгих три месяца, подтверждало, что чудо случилось на самом деле.
«Аминь!»
– Здравствуйте, товарищ Троцкий! – сказал он, входя в известный кабинет.
– Здравствуйте, Макс Давыдович, – Троцкий вышел из-за стола, шагнул навстречу, энергичным жестом протянул руку. Сверкнули стекла чеховских пенсне. – Сердечно рад вас видеть, товарищ Максим! Какова обстановка в Питере? Как там Леонид Петрович? Не укатали сивку крутые горки?
Ну что ж, вопрос по существу. С февраля двадцать пятого Серебряков совмещал должности председателя Петросовета и первого секретаря Ленинградского городского комитета партии. До покойного Зиновьева ему, конечно, было далеко, да и члены ЦК Молотов и Евдокимов – предсовнаркома Северной Коммуны и первый секретарь губкома – в известной мере ограничивали власть «вождя питерских большевиков». Тем не менее с мая двадцать четвертого, то есть после тринадцатого съезда, Леонид являлся членом Политбюро, а это по нынешним временам означало много больше, чем членство в Оргбюро ЦК, в котором Серебряков состоял чуть ли не с девятнадцатого года.
– Леонид Петрович необычайно энергичный человек, – ответил на правильно сформулированный вопрос Макс. – Энергии у товарища Серебрякова на других двоих хватит, а организованности и методичности, возможно, и на троих.
Задавая вопрос, Троцкий упомянул старую партийную кличку Кравцова, но фокус тут был «с двойным дном». Так Макса называли в эсеровской боевой организации еще до отъезда в Италию, а из большевиков – один только Ленин, знавший историю с псевдонимом, что называется, из первых уст. Следовательно, обращаясь таким образом, Лев Давыдович намекал на некие весьма тонкие обстоятельства. Простыми словами – предлагал Кравцову ту же меру доверительности во взаимных отношениях, что существовала у Макса с Лениным. Впрочем, этот пункт следовало еще уточнить. Во избежание недоразумений, так сказать. Да и самому решить, наконец, «что такое хорошо, а что такое плохо». И не вообще – где-нибудь, когда-нибудь – а здесь и сейчас, в Советской России в 1925 году от Рождества Христова.
– На троих, – кивнул Лев Давыдович, повторяя эти простые, казалось бы, слова за Кравцовым. – Три должности, три человека, ведь так?
– Теоретически так, – не стал спорить Макс. – А практически, у кого из нас меньше двух должностей?
«У вас, к примеру, их сколько, Лев Давыдович?»
– Даже и не знаю, – улыбнулся Троцкий, принимая без возражений как бы случайную оговорку Кравцова. – Кажется, ни у кого. Присаживайтесь, товарищ Кравцов… – Итак, Максу открытым текстом предлагалось чувствовать себя «одним из наших». Немало.
– Разговор нам предстоит долгий, – продолжал между тем Троцкий, без спешки, возвращаясь к своему месту. – Но обещаю, лекций о международном положении сегодня читать не стану, – еще одна быстрая улыбка. – Чаю хотите?
– Хочу, – Макс пассаж про лекции понял правильно. Он помнил их прошлую встречу, и выходило, что Троцкий даже «дурака валяет» со смыслом, хотя и ни разу не в простоте.
«Непрост. Ну, другого и ожидать не приходится. Вождь все-таки…»
Макс не стал заставлять себя упрашивать или, не дай бог, дожидаться наводящих вопросов. Он закурил и неторопливо, с деталями, но без «панибратства» – то есть соблюдая четко выверенную дистанцию – обрисовал перед членом Политбюро, председателем ВСНХ[33] СССР и председателем Реввоенсовета республики ситуацию в Питере, акцентируя все же положительные моменты. Хотя не стал игнорировать и «насущные проблемы». Просто не педалировал. Не пытался интерпретировать в том или ином свете, что зачастую являлось великим соблазном для любого вовлеченного в «большую игру» партийного функционера. Но Кравцов делать этого не хотел и не стал. Разбирающийся в вопросе слушатель – а Троцкий таковым и являлся – и информацию к размышлению из его рассказа получил, и кое-что об отношениях, сложившихся между внезапно и высоко взлетевшим Серебряковым и своим нынешним собеседником, ходившим в несколько иных чинах и званиях, более или менее выяснил. Впрочем, Максу скрывать нечего. Он Леонида и раньше – в Гражданскую – оценивал скорее положительно, чем наоборот, хотя в друзьях не числил. Но и Серебряков, к своей чести, вел себя в непростых обстоятельствах Кравцова, можно сказать, безукоризненно.
Макс ведь, если быть предельно откровенным, представлял собой ту еще «головную боль». Весьма проблемная персона, если выражаться с оглядкой на литературную традицию будущего. С одной стороны, явно в опале, но имелась, чего уж там, и другая сторона вопроса…
Едва состояние Ильича ухудшилось, как тучи над головой Кравцова сгустились, и начало отчетливо погромыхивать. На Двенадцатом съезде в ЦК избрали со скрипом и чуть ли не со скандалом. Куйбышев по просьбе «ряда членов Президиума съезда» лично проверял списки для голосования. А в это время Сольц – от имени ЦКК – и Трифонов, как председатель Военной коллегии Верховного суда, вполне официально и в известной мере демонстративно расследовали правомерность «некоторых действий» управления Военного контроля вообще и начальника управления лично и в частности. Немало. Для некоторых – и того более. Но следовало иметь в виду, что это все-таки были, скорее, цветочки, чем ягодки. Где-то за кулисами этого абсурдного миракля чудились опасные – как касатки в океанских глубинах – тени руководителя ОГПУ и наркома РКИ[34]. Что заставляло «суетиться» Дзержинского, Макс знал «с точностью до третьего знака», но вот откуда взялась вдруг такая неприкрытая ненависть к начальнику Военконтроля у товарища Куйбышева, с ходу даже не сообразишь. Впрочем, Макс полагал, что последней каплей стало дело Промбанка. Это походило на правду, но подробности известны не были. Однако не в этом суть. Любому непредвзятому наблюдателю становилось очевидно: Кравцова «дожимают», и раз так, то вскоре дожмут. Но при этом, на удивление «просвещенной публики», в члены ЦК на съезде он все-таки прошел. И хотя «легко и непринужденно» слетел тут же с Управления, из обоймы неожиданным образом не выпал.
Для начала Склянский отправил его из Москвы «подальше», продавив назначение на корпус в Западном военном округе, куда как раз прибыл товарищ Тухачевский. Тоже не подарок, учитывая, что Михаил Николаевич Макса Давыдовича не то чтобы недолюбливал, но относился к Кравцову с прохладной настороженностью, не понимая, очевидно, кто он такой и «зачем здесь». Однако имелись и приятные моменты, командир корпуса сильно сократившейся РККА – фигура, а не просто так, «погулять вышел». Да и Тухачевский – это еще не весь округ. Начштаба у «Красного Бонапарта» служил Иван Глудин, с которым Кравцова связывала давняя и притом взаимная приязнь, и других знакомцев среди командного и политического состава округа хватало. Опасения же Тухачевского оказались не напрасны. Не прослужив «на корпусе» и пяти месяцев, Макс был назначен заместителем командующего.
Ходить под Михаилом Николаевичем оказалось весьма любопытно. Тухачевский был умен, если не искать более сильных эпитетов. Ярок, разнообразен, неоднозначен. Интересен, как человек и командир, неординарен в роли политического авантюриста. Впрочем, похоже, что и Тухачевский вполне оценил своего неожиданного заместителя. Понял, что не стучит и не подсиживает, и в свою очередь без суеты поддержал, когда кто-то из «красных партизан» попробовал организовать на Кравцова персональное дело. Бывшие офицеры – да еще из эсеров – начинали вызывать в армии уже не глухое раздражение, а открытое недовольство: бывшие унтеры и рядовые запасных полков начинали строить свои «блестящие военные карьеры» мирного времени, что предполагало, среди прочего, устранение реальных конкурентов любыми – пусть даже и самыми решительными – средствами. Однако кто-то другой – и кто бы, спрашивается, это мог быть? – не только радел о Максе, заботился о нем и защищал, но и вел «свою фигуру» недрогнувшей рукой от должности к должности, словно прогонял сквозь строй, нигде не позволяя, впрочем, осесть, обжиться, обзавестись друзьями и прочными связями. Сначала, корпус в Минске, затем Смоленск, и вдруг раз, и Кравцов – взлетев в небо Республики фейерверком – получает округ. То есть не заместителем идет к «заслуженному товарищу», не начштаба или помощником, а именно командующим. И не просто на округ – округов хоть и немного, но и не мало – а на такой, что голова закружилась, едва прочитал приказ. Первый советский военный округ – это не кот насрал, а высокая честь и тяжелые обязанности, легко конвертируемые в обязательства, по которым еще платить и платить.
Ленинградский округ Макс принимал у Гиттиса, с которым до этого был знаком лишь шапочным порядком. Но процедура близкого знакомства и не предполагала.
«Командование сдал, командование принял!» – все как всегда, все как везде. Армия – армия и есть со всеми своими рro et сontra.
Зато Серебряков встретил «как родного», – точно старые друзья, – хотя в Гражданскую всего лишь приходилось изредка встречаться. Служили вместе – вот, собственно, и все. И никакими особыми «знаками» их мимолетные рабочие отношения на самом деле отмечены не были. И все-таки председатель Петросовета не ограничился формальной вежливостью, принятой на определенном уровне начальствования. Обнял нового командующего и разулыбался, припомнил к слову предыдущую встречу в Москве и, по-видимому, не зря. Тогда, как и теперь, у этих вот «отношений» имелся определенный подтекст, понятный лишь в контексте непростой истории молодого советского государства. Впрочем, времена меняются и никогда не повторяют пройденного, как неоднократно учили нас товарищи диалектики. В одни и те же воды два раза не войти… Как ни крути, а хорошо сказано. Но главное верно: тогда, почти два года назад, в небесах Республики собиралась неслабая гроза очередного политического кризиса. Впрочем, всего лишь одного из многих, да еще и при живом Ильиче, что уже совсем немало.