Нынче же, если не прибегать к вычурным эпитетам, наступило неожиданное затишье. Перед бурей или, напротив, после грозы, покажет время, но coup d’е́tat[35] Каменева и Сталина провалился. Смены политической власти не произошло – Фрунзе, Сокольников и Рудзутак аккуратно, но твердо поддержали Троцкого и Серебрякова – и Кравцов неожиданно получил округ. Возможно, лояльность Макса не обсуждалась, поскольку принималась по умолчанию, но так на самом деле сложились обстоятельства. Куда он, на хрен, денется с подводной лодки? Оттого, по-видимому, и Серебряков выглядел более чем дружественным, но вот Григорий Еремеевич Евдокимов – секретарь Ленинградского губкома – смотрел зверем, словно не только доподлинно знал, что Кравцов – «вражина», но и догадывался, кто на самом деле уложил в дубовый гроб его любимого патрона и бывшего питерского вождя по совместительству.
А вот Молотов, о близости которого к Сталину не знал только «ленивый и нелюбопытный», как ни в чем не бывало, зазвал на обед, где Полина и Рашель устроили диспут о НЭПе и партийной этике и на этой почве едва ли не сразу подружились. Хотя и не сошлись во мнениях ни разу. Рашель отстаивала точку зрения Троцкого о роли финансовых инструментов в управлении хозяйством Республики, а Жемчужина склонялась – вероятно, не без влияния супруга – к директивно-распределительной системе, составлявшей ядро позиции левых. Сталин и Каменев резко выступали против расширения экономической экспансии капитала, грозившей, по их мнению, скорым политическим – и, возможно, даже военным – выступлением против власти Советов. И вполне справедливо указывали на расцветшую в последнее время «устряловщину»[36], не говоря уже о «возвращенчестве» и заигрывании со спецами. Признаться, во всем этом для правоверного коммуниста, и впрямь, виделись признаки пораженчества и ощущалось отступление от идеалов, включая моральное разложение, комчванство и рвачество. Но следовало иметь в виду, на что и указала в ходе «острой, но конструктивной дискуссии» Рашель Кравцова, что построение социализма в одной отдельно взятой стране[37] – не есть дело простое и понятное с первого взгляда. Пути развития революции в бедной, неграмотной, да еще и разоренной войной стране, не прошедшей к тому же наподобие других европейских государств горнила модернизации, оставались неведомыми и представлялись, как минимум, неоднозначными. Так что женщинам было о чем поговорить, но вот мужчины ограничились обсуждением сухой прозы жизни. Северная Коммуна являлась ведь, как ни крути, индустриальным сердцем Союза ССР, и кому, как не председателю Совета Народных Комисаров Северной Коммуны Молотову было знать о том, как «бьется» это сердце.
Ели украинский борщ и тефтели с отварным картофелем, выпили водки – женщины тоже – заговорили о городе. Тема почти случайная, тем более что из четверых присутствующих лишь Кравцов и Молотов знали Питер по прошлой жизни, однако нейтральная, неопасная, позволяющая «навести мосты». С Вячеславом Михайловичем Макс раньше знаком не был, но кое-что слышал, да и «память будущего» нет-нет да подбрасывала кое-какие детали к образу. В целом Молотов оказался человеком довольно симпатичным и явно неглупым. Но как коммунист показался Максу излишне прямолинейным, а в качестве партийного функционера – слишком осторожным, если не сказать большего. К тому же Молотов заикался, и это его, по-видимому, подспудно тяготило, заставляя быть даже «упертей», чем он, возможно, был на самом деле. А вот жена у него оказалась куда как более открытой женщиной. Громкая и яркая, хотя и не слишком красивая, Полина Семеновна производила приятное впечатление, но в отличие от Рашели Семеновны самостоятельной партийной личностью не являлась. Во всяком случае, пока…
Кравцов раскурил трубку и, встав из-за стола, подошел к одному из двух окон, выходивших на улицу. Разросшиеся деревья почти полностью закрывали от взгляда проезжую часть, но все-таки в их голых ветвях ощущалось больше простора, чем в пространстве, сжатом каменными стенами.
«О дайте, дайте мне свободу…»
Но, если честно, ария князя Игоря совершенно не подходила ни к настроению Макса, ни к той ситуации, что сложилась в Республике.
Дивлюсь я на небо…
…Та й думку гадаю:
Чому я не сокіл,
Чому не літаю,
Чому мені, Боже,
Ти крилець не дав? —
Я б землю покинув
І в небо злітав!
Но и дивиться на самом деле не на что. Все случившееся являлось хоть и не проясненным в деталях, но вполне очевидным с точки зрения главных тенденций, определявших ход социальной революции в России. К сожалению, многопартийность «среди родных осин» не прижилась, и виноваты в этом были в одинаковой степени как большевики, так и их оппоненты. Макс лучше многих других представлял себе процессы отчуждения, уведшие в оппозицию левых эсеров, меньшевиков и анархистов. Увы, но не срослось. Были ли виноваты в этом Ленин и Троцкий? Очевидно, да. Но не следует забывать, что Прошьян и Мартов приложили к этому никак не меньше усилий. Идеология, помноженная на силу личности, способна произвести ту еще гремучую смесь. А результат печален: не подпертые ни слева, ни справа конкурентами и союзниками, коммунисты все глубже погружались в мрачное одиночество единственной политической силы в стране. Возникала, словно мыши из сора, и все больше усиливалась – в ущерб демократическому централизму – партийная бюрократия. И в довершение всех бед, в отсутствии межпартийной конкуренции резко усилилась, достигнув невероятного напряжения, фракционная борьба…
Между первым и вторым стаканами чая обсудили военную реформу. То есть «обсудили» – всего лишь форма речи. Риторический прием. Приличия ради, так сказать. На самом деле говорил в основном Троцкий, задавая Кравцову вопросы только по некоторым, очевидно особо тревожившим предреввоенсовета аспектам проводимых изменений. Однако не все так просто, и вновь, как и прежде, в их первую «неофициальную» встречу, «беседа» не вылилась в обыкновенную лекцию на заданную тему. Никак нет. Если слушать внимательно – а Макс был более чем сосредоточен – из высказанных Львом Давыдовичем мнений и «мыслей вслух» можно было узнать, и, разумеется, не случайно, многое о многом. Умный оценит, как говорится, глупец – не поймет. Но Кравцов не дураком уродился: и понял, и оценил.
Компартия была далека от единства и однородности своих рядов. Она состояла из многих, зачастую радикально отличающихся по социальному составу, интересам и видению ситуации групп. Старые большевики и новые партийцы, пришедшие в организации после октября семнадцатого. Выходцы из других революционных партий, до сих пор имевшие, пусть иногда и далеко спрятанное собственное мнение, и правоверные, колебавшиеся всегда и только вместе со своим партийным списком. Эмигранты и «местные», те, кто провел лучшие годы в тюрьме и подполье. Ответработники и рядовые солдаты партии, городские и сельские, образованные и малограмотные. Встречались среди них и искренне верующие, и те, кто с трудом подбирал слова на «великом и могучем». Да еще – до кучи – и возникшая, казалось бы, ниоткуда бюрократия, партийная, военная, хозяйственная… Ну и идеалисты, – куда же без них! – начетчики, оппортунисты… Кого только не было в «тесных рядах», кто только не вносил свою лепту в общее дело! И у всех, как и должно, свои интересы, свое особое видение «путей развития русской революции». Но и в верхах – So viele Menschen, so viele Meinungen[38], как говорят вслед за латинянами немцы. Сколько людей, столько мнений. И у каждого из вождей – своя теория, свои сторонники, и, разумеется, свое эго. Иногда – у некоторых – даже два.
– Макс Давыдович, – Троцкий дождался, пока закроется дверь за порученцем, принесшим им горячий чай, и пытливо посмотрел на Кравцова, – что произошло в январе двадцать второго?
«В январе двадцать второго… хм…» – мысль пронеслась быстрым эхом, отзвуком давней бури, но для стороннего наблюдателя, по-видимому, незаметно.
– Это было насыщенное событиями время, – пожал плечами Кравцов. – Убийство Зиновьева, подготовка к съезду, пленум ЦК, восстановление Военконтроля… Что конкретно, Лев Давыдович, вас интересует в январе двадцать второго?
– Я имею в виду дело Микояна, – взгляд Троцкого отяжелел, и стекла пенсне напряженную сосредоточенность глаз не скрыли, а, казалось, напротив – усилили.
– Никакого дела не было, насколько я знаю, – «охота на охотника» являлась личным поручением Ленина, и никто об этом деле ничего определенного не знал и знать не мог. Тем тревожнее становилось от осведомленности Троцкого.
– Не было, – кивнул Вождь. – Дела не было, а что было?
– А что вам рассказал об этом Михаил Михайлович? – допущение казалось вполне здравым: Лашевич с недавнего времени снова вошел в РВС, став еще одним заместителем Троцкого и одновременно заместителем наркома по военным и морским делам Фрунзе.
– Не будьте наивным, Макс Давыдович, – пыхнул папиросой Троцкий, не отпуская, впрочем, тяжелого взгляда. – Лашевич мне такие вещи рассказывать не станет. Он был, да и остался, сторонником Григория Евсеевича, оттого его в «посредники» и определили. Компромиссная фигура – ни с Фрунзе против меня, ни со мной против Фрунзе…
– Тогда я должен знать источник вашей осведомленности, – твердо поставил условие Кравцов. Возможно, он зарывался, но, с другой стороны, нутром чуял – иначе нельзя. Шестерить не хотелось даже перед Троцким, как бы Кравцов ни уважал Льва Революции «за глаза».