агополучно приказал долго жить. А позиционных боев они не выдержат, поскольку к подобному попросту не готовы, потерять темп наступления для них уже равносильно проигрышу, особенно в условиях все ухудшающейся погоды. Пока большинство дорог еще оставалось проходимыми для немецкой техники, но только пока. Зарядившие на неделе дожди вскоре только усилятся – в этом Сергей, в отличие от местных метеорологов, был твердо убежден. И потому старался планировать свои действия в соответствии с этим знанием. Поскольку большая часть остальной принесенной из будущего информации уже не представляла существенной ценности: история изменилась, и изменилась достаточно сильно… и окончательно.
Вот взять хотя бы его несколько нештатное появление в этом времени: ведь кураторы «Тренажера» совершенно точно не могли отправить его под немецкие бомбы. Да и не отправляли, разумеется. И какой отсюда вывод? Да только один, если задуматься, они попросту и сами понятия не имели, что все произойдет именно так. Почему не имели? Тоже ни разу не секрет: просто не знали, что последовательность исторических событий изменилась, пойдя не так, как планировалось. Точнее, как было записано – или как там правильно говорить? Загружено? – в базах данных компьютера, занимающегося расчетом точки ассоциации донора с реципиентом. Ну, не было в той, ПРОШЛОЙ, версии истории атаки немецких пикирующих бомбардировщиков на штаб 24-й армии десятого октября – и все тут! А если и была, то произошла совсем в иное время. Хоть на час, хоть на день, но в иное.
К слову, когда его сбросило с кровати ударной волной, Кобрин был уверен, что следует ждать экстренной эвакуации, чего, к счастью, не произошло. И чему он, если честно, был только рад, ведь ничего катастрофического не произошло, подумаешь, по башке получил и ногу порезал! Не окажись он командармом, на подобную мелочь никто бы и вовсе внимания не обратил – война на дворе. Йодом полили, стрептоцидом каким-нибудь присыпали, перевязали – и вперед, фрицев бить. А потом? Потом у Сергея просто не было времени поразмышлять над произошедшим…
– О чем задумался, товарищ генерал? – Зашедший в комнату с котелком в руках Зыкин ногой закрыл за собой дверь. – Ты гляди, за все эти дни чуть не впервые тебя в гордом одиночестве наблюдаю, аж непривычно как-то.
– Здорово, Вить! – Кобрин вполне искренне обрадовался появлению товарища, так уж получается – единственного в этом времени, с кем ему не нужно было притворяться. – Чего принес?
– Жрать тебе принес, – буркнул особист. – Поскольку доверенные товарищи на ушко нашептали, что некий товарищ генерал-майор снова не ужинал. Чем подрывает боеспособность вверенного ему подразделения и играет на руку противнику.
– Это ты армию подразделением обозвал? – фыркнул Кобрин, припомнив, что и на самом деле крайний раз перекусывал часов пять назад, да и то всухомятку. – Ладно, давай. Что там?
– Гречка…
– С тушенкой, – не дожидаясь окончания фразы, кивнул Сергей. – Ожидаемо. Добро, пока я ужинать буду, организуй чайку, только горячего.
– А вот и нет, – аккуратно, чтоб не коснуться бумаг, опустив посудину на край стола, весело сообщил лейтенант. – Сегодня с говядиной. Корову миной убило, вот повар и расстарался. Да не хмурься ты, бойцам тоже досталось. Так что на ужин самый настоящий… этот, как его там? Бефстроганов с подливкой, во! Пальчики оближешь. Понапридумывают же фрицы названий…
– Ну, во-первых, не немцы, а французы. А во-вторых, названо в честь русского графа Строганова и на западе называется «русским блюдом». В переводе с французского означает «мясо по-строгановски».
– Да хоть американцы с румынами, – пожал плечами Виктор. – Главное, вкусно. Так что рубай, пока не остыло.
Кобрин склонился над котелком. Пахло и на самом деле потрясающе, хоть, с его «будущанской» точки зрения, настоящий бефстроганов и должен выглядеть несколько иначе.
– Да, кстати, тебе интересно будет. Фашистскую эрдэ перехватили, расшифровали уже. На днях наши летуны цельного генерал-лейтенанта грохнули, Моделя. Знаешь такого?
– Вальтера Моделя? – едва не поперхнулся кашей Сергей. – Понятное дело, знаю, командующий третьей танковой дивизией второй панцергруппы, собственно, теперь уже армии. Той самой, которой Гудериан командует. Редкостная мразь, особо отличившаяся жестоким уничтожением мирного населения и наших пленных. Ну, туда гаду и дорога, давно пора. Подробности имеешь?
– Да откуда? Немцы говорят, что бомбой накрыло, причем ночью. Но что погиб – верняк. Прямое попадание в автомобиль. А вот сопровождение уцелело, они и рассказали.
– Молодцы летуны! Узнать бы кто – за такое и медали не жалко, а то и ордена! Если бы они еще и самого Гейнца на тот свет спровадили, совсем здорово б вышло. Но все равно отличное известие, спасибо. Вить, что там насчет моей просьбы? Не забыл?
– Выяснил, конечно. – Подтянув табурет, Зыкин уселся напротив. – Тем более ТАМ, – он коротко дернул головой в сторону низкого закопченного потолка, – предупреждали, что обязательно станешь интересоваться. Короче, живехонек твой предок. Пока еще в госпитале, поскольку рана была тяжелая, ну да это ты и сам знаешь, так ведь?
– Знаю, – кивнул Кобрин.
– Но со здоровьем у него все в полном порядке, уже ходит. Так что, скорее всего, его не комиссуют, как полностью поправится, вернется в действующую армию. Номер госпиталя я тоже выяснил, но тебе это без надобности. Да и далеко отсюда, все одно навестить не сможешь. Верно говорю?
– Верно, Вить, спасибо тебе. – Отложив ложку, Сергей на миг задумался, припомнив запавшие в память архивные строчки: «…командир разведвзвода старший лейтенант Федор Андреевич Кобрин, пал смертью храбрых во время выполнения боевого задания 14 октября 1942 года. За проявленный героизм и личную храбрость в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками награжден орденом Красной Звезды (посмертно)…»
– А что вернется – это я и без тебя знаю.
– Оттуда? – не конкретизируя, переспросил особист, отлично понимая, что собеседник его прекрасно поймет.
– Оттуда.
– И… как?
– Погибнет ровно через год, в середине октября сорок второго, где именно – не в курсе. «Звездочку» уже посмертно получит…
Не сдержавшись, Зыкин подскочил, на миг вновь став тем самым чуточку наивным младшим лейтенантом, с которым Сергей познакомился в ночь на 22 июня, от избытка чувств едва не опрокинув табуретку:
– Степ… тьфу, Серега, так, может, мне сообщить?! Ну, кому следует, в смысле? Зачем ему погибать-то зазря?!
– Успокойся и сядь. – Командарм снова уткнулся в котелок. – Во-первых, погибнет он не зазря, как ты выразился, а выполняя боевое задание. И никто не знает, что будет, если он его не выполнит. Во-вторых, история меняется, и куда сильнее, чем летом. Так что не суетись, может, теперь и выживет. А нет, значит, такая у него судьба. И вмешиваться в нее ни я, ни тем более ты не вправе. Он такой же солдат, как и мы с тобой, и воюет за свою Родину. Понял?
– Понял, – поник лейтенант. – Извини, похоже, глупость сморозил. Ты всяко прав…
– Ну, вот и ладно. Сходи за чайком, будь другом. И поговорим, вижу же, снова что-то спросить хочешь.
– Эт я мигом! Айн момент, как фрицы говорят. А ты пока доедай.
Глядя в спину торопливо выходящего из комнаты товарища, Кобрин тяжело вздохнул.
Да, он прав: вмешиваться в судьбу предка он не имеет никакого права. Морального прежде всего. Это – его судьба, его жизнь и его подвиг.
Вот только легче на душе от понимания этого, разумеется, не стало, скорее наоборот…
Лейтенант Серышев, район Вязьмы, октябрь 1941 года
Догнать засветло роту, несмотря на заверения Цыганкова, им все-таки не удалось. Примерно через полчаса Виктору снова что-то не понравилось в работе дизеля, и «тридцатьчетверка» опять остановилась. Поскольку танк – не автомобиль, где достаточно откинуть капот, и для доступа к двигателю нужно как минимум отвалить тяжеленный люк в крыше МТО, с ремонтом провозились больше полутора часов. К этому времени уже окончательно стемнело, и продолжать движение стало проблематично, фары начисто снесло с лобовой брони во время тарана немецкого броневика.
После недолгого совещания с мехводом лейтенант, тяжело вздохнув, сообщил в батальон о проблеме, благо рация работала. У комбата их короткий разговор особого воодушевления, как и ожидалось, не вызвал. Несколькими короткими фразами на русском командном высказав как свое отношение к произошедшему в частности, так и все, что он об этом думает в целом, «батя» приказал замаскировать машину в лесу и дожидаться утра. После чего немедленно возвращаться в расположение, поскольку фашисты, очень на то похоже, на завтрашний день тоже что-то планируют. Да и вообще, они сейчас находятся в немецком тылу, что уже само по себе не есть хорошо со всеми отсюда вытекающими последствиями!
Короче, успокоил, блин…
Отогнав танк насколько возможно дальше в лес, занялись маскировкой. Полностью скрыть продавленные гусеницами во влажной почве колеи никакой возможности не имелось, поэтому их просто закидали опавшей листвой и хвоей, а следы съезда с грунтовки, как сумели, затоптали. Поскольку перед этим по дороге прошли остальные танки роты, а свернул с нее всего один, оставался неплохой шанс, что проезжающие немцы ничего не заметят. Боевую машину укрыли свежесрубленными ветками, благо листья на них еще держались. Подсвечивая фонариком, Серышев убедился, что разглядеть в кустах «тридцатьчетверку» достаточно сложно, по крайней мере, в сумерках. Перекусив сухпайком, танкисты, распределив дежурства, отправились на боковую.
Первым в охранение встал лейтенант. Поначалу Василий, на правах старшего по званию, собирался взять на себя самое сложное предрассветное время, когда особо сильно хочется спать, но Цыганков категорически воспротивился. Мол, товарищу лейтенанту завтра еще танком командовать, а то и всей ротой, когда до своих доберутся. А от клюющего носом командира пользы куда меньше, нежели от нормально выспавшегося. Потому первым в караул заступать именно Серышеву, которого мехвод сменит через два часа. Зато впереди будет почти вся ночь.