- Ну, теперь потопаем на своих двоих, - бросил кто-то, но Якир немедленно отозвался:
- Ни в коем случае! У меня машина. Она развезет всех по домам.
К 1932 году вдоль границ с панской Польшей и боярской Румынией уже были созданы скрытые партизанские базы. Как я узнал позже, идея создания таких баз принадлежала М. В. Фрунзе, а Якир, горячо поддержавший своего учителя, сделал все возможное, чтобы осуществить его идею.
Партизанскими делами вплотную занимался и секретарь ЦК КП(б)У С. В. Косиор. Весной 1932 года мне довелось быть у него на приеме вместе с товарищами И. Э. Якиром, И. Г. Захаровым, Н. К. Сливой, К. Е. Шинкаренко и другими. Краткие сообщения о ходе работ сделали товарищи Баар и Якир. Потом выступил С. В. Косиор. Он подчеркнул, что главное в нашем деле - подбор и обучение кадров, соблюдение конспирации.
На этом же совещании были приняты некоторые решения об укомплектовании партизанских отрядов и их материальном обеспечении.
К сожалению, с 1933 года подготовка к партизанской борьбе на случай нападения на СССР начала ослабевать, свертываться. Иона Эммануилович Якир, так много сил вложивший в это дело, противился указаниям свыше и очень переживал, что «там» не понимают, насколько все это нужно и важно. Товарищ Баар, часто встречавшийся с Ионой Эммануиловичем, рассказывал мне, что недооценку партизанской войны командующий считал недопустимой и чуть ли не преступной. Затем стали погибать люди, готовившиеся к партизанской войне. А ведь это были опытные, хорошо обученные и преданные Родине кадры. К началу войны из них уцелели единицы.
Остались в строю некоторые квалифицированные инструкторы, сохранились образцы разработанных средств борьбы, рукописные инструкции и пособия. В годы Великой Отечественной войны, когда нам пришлось заново заниматься организацией партизанского движения, все это, конечно, пригодилось. Но произвол Сталина, его недооценка приграничных районов и роли партизанских соединений дорого обошлись нашему народу.
О ДОРОГОМ И ЛЮБИМОМ. С. Л. Якир
Я оглядываюсь в недавнее прошлое, ставшее теперь таким далеким-далеким, и в памяти мелькают обрывочные и туманные картины всего пережитого. Правда, память уже ослабела, многое забылось, потускнело, и все же нет-нет да и встают перед глазами годы шестнадцатый и семнадцатый, годы двадцатые и тридцатые... И чудится мне, будто снова я рядом с тем, кого искренне и нежно любила, кому была другом и женой, с кем делила радости и горести тех трудных, но изумительно светлых, сияющих лет.
Как часто я перебираю сохранившиеся записки, документы, фотографии, вглядываюсь в дорогое лицо мужа и ловлю себя на том, что явственно слышу его голос - негромкий, спокойный, с легкой хрипотцой от усталости:
- Ты сегодня меня не жди, Саинька... Дела... Работа...
Он жил своими делами, своей работой - любой, какую поручала ему партия, - и не мыслил существования вне огромного, поистине неисчислимого коллектива бойцов и командиров, вместе с которыми в меру своих сил строил и укреплял Красную Армию. И всегда считал себя бойцом и только бойцом, кому партия - о ней он говорил с гордостью и благоговением - доверяла высокие командные посты защитника завоеваний Великой Октябрьской социалистической революции.
Жена, а ныне вдова Ионы Эммануиловича, я могу говорить о нем не только как о человеке, которого видела дома, в семье, то радостным, то немного грустным, ласковым или разгневанным, но всегда наполненным неуемной энергией и постоянным стремлением сделать больше и лучше. Я бывала рядом с ним или неподалеку от него и тогда, когда ему предстояло вести войска в бой, и тогда, когда приходилось дни и ночи отдавать выполнению своего служебного и партийного долга.
Великий писатель земли русской Лев Толстой однажды сказал, что писать нужно только тогда, когда не можешь не писать. Это относилось, конечно, к профессиональным литераторам. Ио и я не могу не писать, так как воспоминания теснятся вокруг меня, стучатся в сердце, тревожат мозг и не просто просятся на бумагу, а требуют: пиши, пиши, пока еще рука держит перо и глаза твои видят окружающий мир. Ведь за этот мир, за эту жизнь, что шумит и цветет вокруг тебя, боролся, трудился и погиб бесконечно дорогой тебе и любимый человек.
Мне уже за шестьдесят, одолевают болезни, но ничто не заставит меня забыть мою совместную жизнь с Ионой Эммануиловичем.
Наше первое знакомство произошло в начале 1916 года.
Война царской России с кайзеровской Германией уже успела унести в могилу много жертв. Осиротевшие солдатские дети, голодные и разутые, бродили по Кишиневу и выпрашивали подаяние. Группа интеллигенции решила как-то помочь сиротам. Началось устройство всяких благотворительных вечеров и лотерей, а потом удалось организовать несколько детских домов-садиков.
Моя учительница музыки Зинаида Моисеевна Имас предложила мне заниматься с детьми в одном из таких садиков. Я согласилась и вскоре подружилась с ребятами. Делясь со мной своими детскими новостями и впечатлениями, они рассказывали, что с ними также занимается очень хороший и добрый дядя Иона, он сочиняет веселые сказки и придумывает замечательные игры.
Однако с «дядей Ионой» мне сталкиваться не приходилось, и я предполагала, что это солидный, пожилой человек, может быть, врач, отец семейства. А он оказался совсем молодым парнем, студентом, лишь недавно окончившим школу. И познакомились мы с ним не в детском садике, а у меня дома.
Однажды я прихворнула и попросила мою сестру навестить ребят и показать им, как надо лепить всяких зверюшек и куколок (сестра очень хорошо лепила). Сестра вернулась домой в сопровождении высокого, стройного юноши в сапогах, просторной рубашке и большой широкополой шляпе.
- Принимайте гостя, - весело заговорил он. - Ребята мне рассказали о вас много хорошего: есть, мол, такая тетя Сая. Вот я и решил посмотреть, какая она, эта тетя.
И, рассмеявшись, протянул мне руку.
Так началась наша дружба. На следующий день он пригласил меня навестить его хорошую знакомую Лизу Шатенштейн - отличную пианистку. В квартире Шатенштейн я увидела большую группу молодежи, старых друзей Ионы по реальному училищу. Многие из них, студенты заграничных университетов, съехались на каникулы в родной город да так и остались здесь из-за начавшейся войны.
Перезнакомились мы очень быстро, и через час-два я уже знала многие подробности из жизни этих недоучившихся студентов и даже поняла, что все они считают себя революционерами или социалистами. Признаться, тогда я мало в этом разбиралась. Но самостоятельность и категоричность высказываний и Якира, и Равича, и Слепого, и других мне понравились, и я почувствовала, что попала в хорошую, дружную компанию честной, искренней, увлекающейся молодежи.
Отец Ионы давно умер, и я в первые же дни знакомства прямо спросила его:
- Как же вы все живете? На какие средства существуете?
- Живем, хлеб жуем и не очень тужим, - отшутился Иона, но тут же, посерьезнев, добавил: - Я даю уроки и помогаю матери. Сама она немного прирабатывает, не забывает нас и дядя Фома. Вот и выкручиваемся.
- А чем ты занят в свободное время?
- Хожу в детский садик... Встречаюсь с товарищами...
- А еще?
- Не будь слишком любопытной...
Мое любопытство не было случайным: я знала, что Иона вместе с товарищами посещал какие-то собрания молодых марксистов, но на эту тему не распространялся. Meня с собой он не звал, так как считал «слишком маленькой». Зато вечерами у Лизы Шатенштейн я становилась свидетельницей жарких споров о будущем общественном и политическом переустройстве России, о нуждах рабочих и крестьян, о роли интеллигенции и ее месте в революционном движении. Поминутно слышалось: Маркс... Энгельс... Ленин...
Споры прекращались, когда Лиза садилась за рояль. Нас с ней роднила любовь к музыке, и я испытывала наслаждение, слушая в ее исполнении произведения лучших композиторов.
Мой друг Иона, к его величайшему огорчению, музыкальным слухом не обладал, но музыку тоже очень любил и не пропускал ни одного «концерта» Лизы. Возле рояля он мог сидеть часами.
- Не всем же быть музыкантами, - говорил он, - но понимать музыку может каждый. Знаешь, в Швейцарии мне приходилось бывать на концертах оркестра, которым дирижировал знаменитый Кусевицкий. Я вслушивался и все понимал!.. Может быть, научишь меня хотя бы двум-трем аккордам на рояле?
У Ионы была исключительная зрительная память, и ею он восполнял недостаток музыкального слуха. Я показала ему несколько аккордов из сюиты Грига «Пер Гюнт». С большим удовлетворением, очень торжественно он брал эти аккорды и заявлял:
- Вот, видишь, и я концертирую!..
На Иону Якира я глядела глазами влюбленной девушки, а позже - жены, и видела в нем то, чего другие не замечали. В нем было много хорошего.
Большой, гибкий ум и феноменальная память. Скромность, доходящая до смешного. И вместе с тем смелость, душа нараспашку, готовность взяться за любое дело, если оно принесет пользу товарищам, семье, революции. Огромное терпение - и молодая порывистость. Усидчивость, упорство - и романтическая нежность. Честность, прямота, щепетильность - и неприкрытая неприязнь ко всему, что хоть в малейшей степени противоречило его взглядам на жизнь.
А ведь он только вступал в жизнь, которая готовила ему много трудностей и сюрпризов. Он вступал в жизнь, поглощенный марксистскими идеями, и... спешил на свидания со мной, так как наш «роман» в ту пору был в самом разгаре.
Может быть, это смешно и наивно, но во время наших свиданий он очень много говорил о химии. Химии Иона собирался отдать все свои силы. Но в науку, в студенческие мечты уже вторгалась революционная работа, а раздваиваться он не любил, не мог, не хотел. Что же выбрать - химию, в которую звал его известный швейцарский профессор Фихтер, или революцию, которую готовила большевистская партия во главе с Лениным?
Когда Иона учился в Харьковском технологическом институте, профессор Фихтер прислал из Базеля ректору института матрикулы Ионы и хвалебные отзывы о нем как о будущем ученом. Но Иона выбрал не химию, а революцию. Все последующие годы нашей совместной жизни химия служила только темой или предлогом для воспоминаний о прошлом, к которому нет возврата, так как нужно было воевать за Советскую власть, а потом работать, работать и работать - до самозабвения, до предела человеческих сил и возможностей.